За лесными шеломами

Глава 8

В соборном Спасо-Преображенском училище шли занятия. Сорок мальчиков от семи до пятнадцати лет сидели за длинными столами и повторяли азбуку. У каждого под рукой лежала деревянная дощечка. Её гладкая лицевая сторона, покрытая слоем воска, предназначалась для упражнения в письме. На оборотной стороне были вырезаны все буквы алфавита. Железной заострённой палочкой — писалом ученик чертил на воске букву и, если ошибался, заглаживал её другим концом писала, сплющенным в виде лопатки.

Учитель, поп Иван, ходил за спиной у мальчиков широкими неслышными шагами. Изредка он брал у кого-нибудь дощечку и писал на ней образец буквы.

— Коль руки — крюки, — гудел он при этом, — бери усердием. Да не торопись, ведь не блоху ловишь.

Прокша и Воибор сидели всегда рядом и всё делали вместе, но грамота давалась им по-разному. Воибор через месяц уже бойко читал Псалтирь, а Прокша дальше складов не продвинулся. Зато память у него была не дырявая — он слово в слово мог повторить любой псалом, услышав его из уст учителя хоть единожды.

Учитель, отец Иван, был человек чудной. Он и на попа-то мало походил: шея необхватная, ручищи — как у кожемяки или кузнеца, а лицо будто на потеху топором кое-как обтёсано. Силища же в попе жила страшная. На днях Прокша с Воибором своими глазами видели, как убивались пятеро здоровых мужиков — взваливали на телегу новый жёрнов, чтобы отвезти на княжескую мельницу у Стрижня, притока Десны. Поп же Иван, проходя мимо, поднял жёрнов на ребро и покатил к мельнице, ровно колёсико. Весь народ так рты и поразевал. Однако, несмотря на такую силу, поп никого из своих учеников даже подзатыльником ни разу не угостил — наверно, боялся дураком навеки оставить.

После упражнений в письме и чтении поп Иван, как всегда, повёл речь о вещах вроде привычных, но повёрнутых каким-то другим боком и потому занятных.

— Без чего не может жить ни одна божья тварь? — спросил он и посмотрел на учеников хитрыми голубыми глазками.

— Без еды!

— Без воздуха!

— Без воды!

Ответы сыпались вразнобой.

— Без воздуха можно, отче. Рыбы-то живут, — сказал Прокша, но, подумав, покачал головой: — Нет, не живут, поди. Они тоже дышат, только жабрами.

Все засмеялись.

— Истинно так, — подтвердил отец Иван. — Воздух и в воде пребывает. О воде я ныне и хочу побеседовать с вами. Сия стихия омывает землю и является нам в трёх видах: в виде влаги небесной — града, дождя и снега; в виде влаги сладкой, речной и колодезной, а в морях солёной; опричь того — в виде пара. Солнце греет землю, и пар восходит к небесам, и так родятся облака, кои снова изливаются на землю дождём, и снегом, и градом. «Всё возвращается на круги своя», — сказано в Священном писании. Тако и человек: из земли сотворён он господом богом и в землю уйдёт.

— Отче, а почто вода в морях горькая? — спросил кто-то из мальчиков.

Поп Иван вздохнул так, что по избе будто ветер прошёл, и поник головой.

— Того я не ведаю пока, — печально сказал он. — А лгать вам не смею. Вся премудрость человеческая заключена в книгах. Я же, грешник, и половины не одолел из тех, что у нашего князя в хранилище лежат. Их там поболе тыщи — и греческих, и болгарских, и латинских. Может, когда и сыщу нужный ответ, а коли мне не суждено — вы сыщете. Потому и хочу всем сердцем научить вас грамоте и к книжному почитанию приохотить. Ибо ум без книг яко птица опешена. Сие крепко запомните, дети мои.

Отец Иван взглянул на песочные часы византийской работы — ручеёк в них уже иссяк, и пустой верхний шарик отбрасывал на стену радужное солнечное пятно.

На дворе стоял конец октября. Лужи пучились голубым перепончатым ледком, но снегу ещё не было. Орали вороны.

Из дворов пахло дымом, горелой шерстью и солодом — готовясь встречать Дмитриев день, черниговцы резали и палили на соломе свиней, коптили окорока и в каждом доме затевали хмельное питьё. К этому празднику, как говорит пословица, и воробей под кустом брагу варит.

Отец Иван размашисто шагал по улице, то и дело отвечая на поклоны встречных. Рядом насилу поспевали Воибор и Прокша: наставник обещал дать им книгу про Александра Великого.

Поп жил при соборе Спасо-Преображения, в небольшой узкой келейке, где стояла только деревянная лавка да напротив неё стол, весь заваленный пергаментными свитками.

— Вот вам книга, читайте её не торопко, с раздумьем, — сказал священник. — Не обессудьте, что ничем вас не потчую, — недосуг. Зван нынче ко князю Всеволоду Юрьичу.

Мальчики, поблагодарив, ушли. Отец Иван надел новую рясу, причесал гребнем бороду и волосы. Всякий раз, идя к молодому князю, он испытывал непонятное волнение. Чутьём знатока человеческой породы он угадывал во Всеволоде личность крепкую и незаурядную, с огромным запасом духовных сил, пока ещё не нашедших себе применения.

Свели их тавлеи[19]. Князь Святослав, сам большой любитель этой игры, как-то обмолвился, что в Чернигове у них со Всеволодом есть лишь один достойный соперник — отец Иван. На другой день Всеволод пригласил попа к себе, и они проговорили до вторых петухов. Священник удивил молодого князя широтой ума и своеобычным, чисто русским взглядом на вещи. Вообще-то образованных людей при черниговском дворе было не занимать. Особенно выделялся учёностью епископ Порфирий, но ум у него был сухой и сугубо книжный. Все житейские насущные разговоры он непременно уводил в богословские дебри, и зерно истины оказывалось погребённым под ворохом словесной шелухи.

В горнице Всеволода священника ждал накрытый стол.

— Садись, отче, ешь и пей, — сказал князь. — На меня не гляди, я отобедал.

— Ты чем-то озабочен, князь? — спросил священник. Всеволод кивнул.

— Сердце не на месте. Вестей от Михаила всё нет — ни хороших, ни худых. — Он прислонился спиной к печи и тихо добавил: — А у меня завтра именины. Князь Святослав и подарок уж преподнёс.

Всеволод усмехнулся и поставил на стол плоский ящик из тиснёной кожи. Открыв золотые застёжки, он достал доску шириной в две ладони и протянул гостю. С кипарисовой доски на священника глянул лик незнакомой девушки. В продолговатых её глазах, полузатенённых тёмными ресницами, в гордом очерке носа и смуглом румянце проступало что-то нерусское. Девушка была одета в тяжёлое византийское платье, на голове её сверкал усыпанный жемчугом трёхрогий венец.

— Кто она? — спросил отец Иван, отводя взгляд от изображения.

— Ясская княжна Мария. Князь Святослав прочит её в жёны мне. Что скажешь, отче?

— Хороша дивно, — помедлив, откликнулся священник. — И очи ласковые, добротой светятся. Впрочем, может статься, сие есть заслуга живописца. Знатна?

— Да, кровь славная.

— Что ж, — сказал отец Иван. — В добрый час. Ясы, как и мы, христиане. И многие наши князья брали себе жён из Обез[20]. Союз с ними Руси только на пользу. Из тамошних мест торговые пути расходятся во все стороны — и в Византию, и в Аравию, и в Индию. Кабы нам половцев унять да обезопасить от них дорогу, великий прибыток вышел бы от сей торговли, ибо она, а не войны крепит мощь государства. Новгородцы давно это смекнули, потому и живут богаче всех прочих княжеств. У них женщина за водой не сходит, не надев золотых серёг да с каменьями.

— А ты бывал и в Новом-городе? — спросил Всеволод.

— Да где я не бывал, князь! Русь-матушку вдоль и поперёк исходил. На Афоне у святых отцов послушником жил, в Иерусалим ходил ко гробу Господню и у половцев в плену два года волочился. Я и имя-то нынешнее получил не от русского попа, а от цареградского игумена. При рождении же меня Ратибором нарекли.

— В плен-то как попал?

— У нас на Руси дело это нехитрое, ведь воюем почти без передышки, сам ведаешь. Твой родитель тогда с кем-то из родичей вёл спор из-за киевского стола. А родич-то позвал на помощь венгров да ляхов. Те и рады руки погреть на наших пожарищах. Знай грабь да в полон уводи. Взяли и меня, многогрешного.

— В бою?

— В бою. На Стугне-реке. Меня в тот раз булыжинкой из пращи угостили. Очнулся уже в колодках. Может, оно и к лучшему: будь я в памяти, живым навряд ли бы дался. Ляху, который меня заполонил, таскаться со мной было не с руки — он и продал раба божия половцам. Недёшево продал, за целую гривну. Я аж возгордился, князь, — шутка ли, гривну-то добрый конь стоит. А для половца конь дороже отца-матери, сам знаешь. На коне он воюет, конём брюхо набивает и кобылье же молоко пьёт. За два-то года и я кониной осквернился. — Отец Иван подумал немного и добавил: — Хотя, ежели правду молвить, не пойму я, чем жеребец поганее той же свиньи. Прости меня, Господи, за непотребные мысли.

Он перекрестился на икону и умолк: на звоннице в неурочный час загудел колокол. Всеволод накинул на плечи шубу и, забыв про шапку, бросился вон из горницы. Отец Иван вышел следом и увидел, что на княжой двор въезжает ватага конников. В переднем из них священник узнал Михаила Юрьевича. Князь Всеволод подбежал к брату и, отстранив стремянного, сам помог Михаилу спешиться.

Старший Юрьевич обнял меньшего и пошёл в терем, сильнее обычного припадая на правую ногу. С крыльца навстречу ему уже спускался князь Святослав.

— Ты хоть бы, подъезжая, вестника вперёд себя послал, — сказал Святослав, протягивая руки к Михаилу. — Измаяла дорога-то? Эка ты почернел да отощал.

Михаил в ответ только дёрнул плечом и, войдя в палату, сразу сел на лавку.

— Нога болит? — спросил Всеволод.

Михаил поморщился:

— Болит, Митя, хоть волком вой. Обе раны открылись. Князь Святослав кликнул ключника и приказал:

— Баню и прочее живой рукой готовь да после, ближе к ночи, Соломона-лекаря пришли в покои князя Михаила.

Ключник молча поклонился и исчез.

— Не томи, сказывай, — попросил Святослав.

— Сказ мой будет недолог. — Михаил криво усмехнулся. — Обвёл меня Ярополк вокруг пальца. Ещё с Москвы утёк в Ростов и стал собирать войско. Я же пошёл к Владимиру и был там принят с честию. Впрочем, об этом я вам отписывал.

— Мы письма не получили, — хмуро вставил Всеволод. — Должно, гонец был перехвачен по дороге. Дальше-то что вышло?

— Месяца три тому Ярополк подступил к Владимиру... Ох, и вспоминать неохота. — Михаил устало провёл ладонью по лицу, будто снимая налипшую паутину. — Тут подоспели рязанцы да муромцы и все окольные сёла пожгли. Было с Ярополком и тысячи полторы владимирцев, из тех, что сторону Якима Кучковича[21] ещё при Андрее держали. Я пробовал через послов устыдить Ярополка, говоря, что-де он слушает злодеев, погубивших его дядю. Напоминал и про крестное целованье — всё на ветер. Так просидели мы в осаде почти два месяца, а как есть стало нечего, пришли ко мне горожане: помирись, молят, с племянником, а сам удались на время и приходи назад с войском, мы-де тебя всегда примем. С тем я и выехал из города, не учинив с Ярополком никакого договора. Я ведь клятвы нарушать не привык, Митя знает.

Всеволод кивнул и посмотрел на князя Святослава. Тот подоил свои вислые усы и сказал смущённо:

— Ай да Ярополк, ай да внучек! Не только вас, но и меня, старика, провёл. Сейчас узнаем, вернулся ли из Вышгорода его братец.

Святослав снова позвал ключника.

— Князь Мстислав Ростиславич воротился с богомолья?

— Ждём со дня на день, князь-батюшка, — отвечал ключник. — Вторая седмица пошла, как уехал в Вышгород.

— Стало быть, он уже в Суздале, — тихо, будто про себя, сказал Всеволод и зло засмеялся.

— Что делать-то будем? — спросил Михаил, когда они остались вдвоём.

— А что прикажешь делать? Владимирцы переметнулись к Ярополку, ты же их пожалел. Пожалел изменников, которые преступили клятву! — Глаза Всеволода сузились. — Я бы ни за что не ушёл из города и дрался бы до последнего часу!

Михаил посмотрел на брата с испугом и изумлением:

— Бог с тобой, Митя! Как же я мог оставаться, когда дети от голода пухли? Ведь у меня в груди не кусок железа.

«Кусок теста!» — чуть не вырвалось у Всеволода, но он сдержался. Ему вдруг стало жаль брата. Да и что толку в попрёках?

Всеволод подошёл к окну. Сквозь слюду ребристыми столбами пробивалось не по-осеннему безмятежное солнце.

— Снега, — уже спокойно сказал он. — Снега нынче лягут коням по чрево. Вишь, на Дмитрия-то земля совсем суха.

— Ты к чему это? — удивился Михаил.

— А к тому, Миша, что зимние леса не для похода. Придётся ждать весны. Копить исподволь силы, обучать людей воинскому труду и ждать.