За лесными шеломами

Глава 27

В этом году пахота и сев закончились раньше обычного. Стали мужики собираться на войну, без особой радости, но и не ропща. Воля князя — не собственная, а у тиунов его рука тяжела и жестка, посмей-ка ослушаться.

В середине мая, оставив свои войска в Коломне и Борисове, приехали ко Всеволоду Юрьевичу долгожданные гости и помощники: зять Владимир Святославич, князь Роман Рязанский да ещё один Владимир, князь Муромский. Вместе с ними прибыл из Переславля-Южного Всеволодов племянник Изяслав — сын его покойного брата Глеба Юрьевича. Великий князь не видел сыновца больше пяти лет. Когда-то Изяслав гостил у него в Торческе, и Всеволод сам учил мальчика владеть конём и оружием. А сейчас у Изяслава уже проклюнулись усы, и глядел он настоящим воином.

В честь своих союзников великий князь велел ладить большой пир. На широком подворье терема были уставлены бесчисленные столы, накрытые белыми, как снега, льняными скатертями. Княжеская челядь сбилась с ног, поварни чадили день и ночь, зато уж и яств на пиру было выше головы.

Наряду с икрой и свежей стерлядью подавались зайцы жареные, буженина печёная, полотки гусиные, копчёные языки, студни разные, а из горячего: уха на куриных потрохах, щи со свининой, пироги рыбные, утки на вертелах, лебеди, тушенные в репе, и прочая лесная и полевая птица.

Виночерпии едва поспевали таскать из погреба кувшины с вином, медами и пивом. На Торге и других площадях города тоже стояли пивные бочки, и вокруг них плясал и пел в недолгом пьяном угаре владимирский мизинный люд.

Всеволод Юрьевич сидел во главе княжеского стола, поставленного на помосте повыше других, и радушно потчевал гостей. Да их и не приходилось особенно уговаривать: каждому из князей едва перевалило за двадцать, и желудки у всех были отменные.

Только Роман Рязанский, самый старший из них, сидел задумчивый и почти ничего не ел и не пил. Всеволод его не неволил, понимая душевное состояние князя. Тот размышлял, наверное, о судьбе отца. Строптивый князь так и умер в порубе, но не пожелал склонить головы перед своим победителем.

«Горд был старик паче меры, — подумал о нём Всеволод, но в сердце его не шевельнулось раскаяние. Он знал, что выпустить Глеба было нельзя. — А вот с Юрием я поступил не по совести. Где-то он теперь мыкается, в какой земле?..»

Владимир Святославич что-то рассказывал Владимиру Муромскому о соколиной охоте и о выучке красных кречетов; Изяслав, подвыпив, хвастался половецкой саблей, которую он недавно добыл в Степи (сабля и впрямь была хороша: в её ручьистой синеве так и вспыхивали горячие искры).

Всеволод переводил взгляд с одного юного князя на другого и думал о том, что кто-то из них, возможно, и не вернётся из этого похода живым...

Пир затянулся до поздней ночи, а наутро Всеволод Юрьевич собрал на совет воевод и приказал заняться делом. Воеводы, во главе с Кузьмой Ратишичем, должны были исчислить: сколько съестного понадобится соединённой рати в дороге; сколько овса и сена пойдёт на корм коням; какие отряды двинутся передовыми и где быть ночлегам.

Воевода белозерского полка, коротконогий мужчина, заросший дремучей бородой до самых глаз, покряхтел и сказал:

— Эх, палёна матрёна, князья гулеванят, а у нас голова трещи. И попить, и поспать некогда.

Всеволод засмеялся:

— Ты, Фома Ласкович, своё отгулял, дай и другим потешиться. Вот посадим людей на струги, там отоспишься вволю.

И воеводы засели за хартии, изучая начертания озёр, рек и болот на всех путях от Владимира до Великого города.

Двадцатого мая владимирская рать была готова к походу. Приехал ростовский епископ Феодул — Всеволод просил его отслужить молебен о даровании победы над врагами.

Епископ стоял перед полками, высоко подняв над головой золотой крест:

— Благословляю вас, воины православные! Идите и со крушите ворога. Да храни бог в рати сей государя нашего Всеволода Юрьича, да укрепит он меч в его деснице!

Голос епископа был слаб, и дальние ряды его не слышали.

Под торжественный гул Успенского колокола, распустив стяги, войско выступило из городских ворот и пошло на восток, в сторону Волги.

В Городце, у пристани, уже покачивались на мутной вешней волне десятки смолёных стругов. Острогрудые и лёгкие, они словно кланялись ратникам точёными головами, приглашая их взойти по новеньким сходням.

Каждый струг был оснащён шестью парами еловых вёсел, а вёсла пропитаны скипидаром — от гниения. Белые паруса на щеглах[64], пока ещё скрученные, слегка похлопывали на ветру концами-плётками, будто сами себя торопили в дорогу.

Целый день ушёл на погрузку людей, оружия и припасов. Последними были втащены на палубу большие деревянные щиты. Они достигали человеческого роста и ставились в особые пазы вдоль бортов, чтобы за ними при нужде можно было укрыться от стрел, пускаемых с берега.

Корм для коней разместили на грузовых судах — насадах. Если струг поднимал полсотни воинов, то в насады вошло бы вчетверо больше, но они были неповоротливы и не годились для сражения на воде.

Но вот, наконец, наступил миг отплытия. Один за другим струги выходили на стремнину и резво поворачивали на полдень.

— Поглядыва-ай! — перекликались кормчие.

Поплыли мимо шёлковые песчаные отмели, на которых сидели стаи диких гусей.

Волга текла весёлая и праздничная, играя на солнце розовой чешуёй. По берегам мелькали курные избушки рыбацких деревень, а дальше, за пойменными лугами, как брошенные платки, лежали пашни, и среди них синели изредка купола церквей.

Когда струги приближались к берегу или проходили мимо островов, становилось видно, как на полузатопленных тополях и вётлах копошилось всякое зверьё — полёвки, крысы, зайцы и бурундуки спасались тут от полой воды. Над ними кружили горластые вороны, как бы говоря: «Беррегись, врраз сгррабастаем».

К вечеру струги и насады втянулись в узкую заводь, потревожив птичьи станицы. Гуси, лебеди и утки взлетали такими густыми тучами, что из-за их крика и шума крыльев не расслышать было человеческого голоса.

Пока погасла заря, ратники успели наловить сетями рыбы, и теперь в котлах булькала наваристая уха. Отужинав, начали устраиваться на ночлег.

В тёмном небе высыпали мелкие, как просо, звёзды, и среди них обозначилась колесница царя Давида[65]. Возле самой воды, собравшись в кружок у костра, пели молодые ополченцы:

Наутро вышли с солнцем и ближе к полудню с переднего струга увидели вдали многочисленные ладьи.

На всякий случай великий князь приказал изготовиться к бою, хотя был уверен, что это судовая рать из Коломны. Так оно и оказалось. Рязанцы и муромцы пришли к устью Оки раньше и уже второй день поджидали князей.

В версте ниже по течению разбила свой стан конница. Всеволод поехал туда с Изяславом и княжичем Владимиром.

Среди южнорусских дружинников затесался небольшой отряд северян. Намётанный глаз Всеволода определил это сразу: их выдавали бороды веником и разношёрстная воинская справа. У многих вместо седел были подушки.

— Что за люди? — спросил великий князь, подходя к ним.

Вперёд выступил молодой кудрявый парень.

«Медник Спирька, колдун», — сразу признал его Всеволод, но виду не подал: вспоминать обстоятельства их знакомства было неудобно для обоих.

— Люди разные, государь. Пришли послужить тебе верой и правдой, — ответил Спирька. — Дозволь с глазу на глаз слово молвить.

Они отошли в сторонку.

— Государь, — жарко зашептал медник. — Пусти нас в ладьях передом. До булгар мигом дойдёт весть, что на Волге-де шалят ушкуйники. Людишки мои одеты кто во что горазд, и впрямь за разбойников сойдём.

«Да половина из вас разбойники и есть, будто я не вижу», — подумал Всеволод, но вслух ничего не сказал.

— Вот бохми́ты[66] и пускай думают, — продолжал Спирька, — что пришли мы сами по себе, малыми силами.

— А ежели угодите им в лапы?

— На том стоять и будем: хотели, мол, поживиться вашим добром.

— Да ведь вас в рабство продадут.

Спирька тряхнул кудрями.

— Э-э, государь, волка бояться — от зайца бежать. Дозволь...

— Ну, будь по-твоему. Как стемнеет, берите два струга — и с богом. Но далеко не уходите, а то молва позади вас останется.

— Всё сделаем ладом, государь!

Ночью отряд Спирьки исчез, будто его и не было.

Утро выдалось непогожее. По реке перекатывались беляки. Струги зарывались в них носом, вздымая рваную пену. На судах шла разминка — воины ставили и убирали бортовые щиты, гребцы учились подходить к неприятельским кораблям вплотную, а крючники обретали навык работать баграми и «кошками». Не обошлось и без переполоха: два струга волна столкнула так, что люди посыпались с них, словно семечки с противня. Хорошо ещё, что по случаю жары все поснимали доспехи.

Всеволод стоял на носу переднего струга, вглядываясь в проплывающие берега. Слева, на сколько хватал глаз, тянулись заволжские луга, другой берег был горист и отрубист. Он весь зарос сосняком и берёзой.

«Простору-то сколько! — подумал великий князь. — И все эти угодья втуне лежат, ждут земледельца».

В излучине Волги, с правой руки, замаячили рубленые башенки.

— Макарьево! — крикнул кормчий. — Последний острожек!

Словно гусиная стая, прошли струги мимо городка. В лучах солнца блеснул на звоннице крест. И скрылся.

Русь кончилась. Дальше на восток лежали земли мордвы и черемисы, платившие дань Великому городу.