За лесными шеломами

Глава 29

Восьмого июня судовая рать подошла к устью реки Цивили. Здесь её уже поджидали конные полки Изяслава и Владимира Святославича.

На военном совете было решено оставить струги под присмотром белозерского полка и идти дальше левым берегом Волги.

— Гляди в оба, — сказал великий князь белозерскому воеводе. — Булгары могут ударить в любой час. Охранение выставляй круглые сутки.

Фома Ласкович огладил свою дремучую бороду и ответил с достоинством:

— Я, государь, не вчера родился и повадки нехристей знаю. Можешь быть покоен, врасплох меня не застанут.

И войска пошли вперёд, а белозерцы вытащили суда на остров и начали обносить свой стан частоколом, благо леса под рукой хватало.

Русские полки двигались быстро, останавливаясь ночевать на открытых местах, спиною к реке. Но нападений до сих пор не было.

Старейшины мордовских племён скоро поняли, что русские трогать никого не собираются, и стали привозить на продажу мясо и хлеб. Брать у них что-либо силой великий князь запретил строго-настрого. Он знал: возвращаться на родину придётся той же дорогой, и наживать новых врагов было бы неразумно.

Через несколько дней вернулся отряд Спирьки Уса с известием, что на всей Волге, вплоть до города Ошела, не видно никакого войска. Похоже, булгары о приближении русских полков пока не подозревают, а два струга их вряд ли напугали. Ещё Спирька сообщил, что видел неподалёку отсюда половецкие разъезды, но те были немногочисленны и враждебных умыслов не выказывали.

«Какой леший занёс половцев на левый берег?» — подумал Всеволод. На всякий случай он приказал передовым дозорам быть настороже.

Половцев они увидели на другое утро — и не разъезд, а добрый полк.

По приказу великого князя походные порядки начали разворачиваться к бою, выдвигая лучников и лёгкую конницу. От половецкого полка отделилась кучка всадников и поскакала навстречу. Впереди всех летел краснобородый наездник в восточной одежде. Когда он приблизился, великий князь узнал в нём Гюрю.

Спрыгнув с коня, тиун поцеловал Всеволоду руку и кивнул на своих спутников:

— Люди хана Ямака, твоего знакомца. Желают под твою руку, чтобы вместе воевать булгар.

— Слава богу, жив, — улыбаясь, сказал Всеволод. — А я уж стал беспокоиться.

— Пустое, государь. Русский человек, коли надо, везде выдюжит: и на голом льду, и в кромешном аду.

Простодушная похвальба тиуна ещё больше развеселила великого князя.

— Как же ты хана-то уговорил?

— Не я его, он меня уговаривал к тебе ехать. А я упирался: уж больно булгарские девицы приглянулись. Всё подумывал, не оборотиться ли и мне бохмитом.

— За чем же дело стало?

— Ох, государь, у них ведь по закону четыре жёнки полагается, а я и на одну-то управы не найду!

Подъехали князья, и Всеволод спросил у них, как поступить с Ямаком — принять его помощь или отказаться?

— А пускай идёт, — сказал Владимир Святославич. — Мы же не на Русь его поведём. Только поставь ему условием, чтоб во всём слушался тебя, а не самовольничал.

На том и порешили. Не до конца доверяя хану, великий князь велел ему идти в середине русских полков. Ямак не прекословил...

Землю чувашей пересекли тоже без боя, и спустя два дня, переправившись через Малый Черемшан, войско очутилось в виду Великого города.

Булгары не отважились встретить русские полки в чистом поле, но предпочли укрыться за стенами города. Оки спешно углубляли рвы и выносили перед ними рогатки и оплоты.

Великий князь с племянником Изяславом верхами стояли на приречном холме и смотрели на суету в неприятельском стане. Отсюда город был виден как на ладони. Перекрёстки узких улочек, увенчанные синими шлемами мечетей, кишели перепуганным народом; на площади перед ханским дворцом ровным прямоугольником выстроился отряд конных уланов; полотнища проездных ворот были заперты наглухо и сверкали медными листами.

Гюря топтался рядом со Всеволодом и торопливо говорил:

— Вон с той стороны, государь, стена совсем трухлявая, да и ров там переплюнуть можно. А ежели отбить у них оплот, который у реки стоит, то город останется без воды. Тогда его и брать не придётся, сами вылезут, как тараканы.

Всеволод слушал тиуна, не перебивая, потом подозвал Кузьму Ратишича и сказал ему:

— Отряди людей побольше, пускай рубят по берегам тальник, чтоб хватило заполнить рвы. Вели также плотникам готовить лестницы. Ты, Гюря, укажешь высоту их. Тальник уложите на телеги и поливайте иногда водой.

— Это зачем? — спросил мечник.

— Мокрый он будет хуже гореть, ежели булгары попробуют его зажечь, облив земляным маслом[69]. Я однажды сам отбивался от половцев таким способом. Правда, вместо масла лили смолу и дёготь.

Кузьма Ратишич кивнул и отошёл.

— А по мне, так лучше захватить оплот у реки, — сказал вдруг Изяслав. — На стенах мы уйму народу положим, да и времени сколько уйдёт.

Всеволод покосился на племянника и неодобрительно покачал головой:

— Горяч ты, братец, не в меру. Вскачь такие дела не делаются. У булгар-то тоже смекалка есть. Видишь вон, пешцев к реке подтягивают.

— Да ведь попытка не пытка, — стоял на своём Изяслав. — Дозволь моему полку ударить по оплоту.

— Нет, и выкинь дурь из головы, пока я не осерчал.

Великий князь повернулся к племяннику спиной и поехал к своему шатру.

В стане кипела работа: воины рубили тальник и охапками носили его на телеги; кругом стоял перестук топоров, ржали кони, повигзивала сталь на точильных брусках, звучали смех и ругань.

Великий князь любил эти часы перед боем, когда каждое движение ратника, каждый его помысел подчинены одному общему делу.

Вечером в шатре Всеволода собрались князья и воеводы.

Приступ был намечен на завтрашний полдень. Получив от великого князя указания, где и какому полку подступать к стенам и кому охранять обозы, военачальники выпили по кубку вина и разошлись.

Над Черемшаном выкатилась луна, похожая на стёртую серебряную монету. Вокруг стана расхаживали дозоры, мерцая рожнами копий. В тишине ночи слышались их голоса:

— Славен город Владимир!

— Славен город Киев!

— Славна Рязань!..

В перекличку дозорных изредка врывалось щёлканье соловья. Звуки расходились и таяли, как круги на воде.

Великий князь спал, и ему снились огромные своды константинопольской Софии, усеянные сусальными звёздами.

Мозаичные стены сияют всеми цветами радуги. И рядом, над самым ухом, негромкий голос отца Василия:

«Для зелёного цвета, сын мой, подбираются двадцать пять оттенков, для коричневого — двадцать три, и так для всех прочих. А камешки располагаются на стене не прямо, но под наклоном. Поэтому солнце освещает их по-разному, рождая множество дивных переходов...»

И Всеволод видит себя мальчиком, идущим к причастию. Он оглядывается на мать, княгиню Елену, но её фигура кажется зыбкой и расплывчатой в бархатном полумраке собора. Только волосы матери лучатся под столбиком света и выглядят живыми. Ему закрывают грудь малиновым причастным платом, и священник протягивает на ложечке немного вина и несколько крошек хлеба из золотой широкой чаши.

«В латинских храмах, сын мой, бескровная жертва совершается верно: на опресноках, а не на квасном хлебе, — это звучит уже голос другого священника, папского легата в Константинополе, — и причащаемся мы облатками, а не из чаши. Ваша же церковь погрязла в ересях...»

Смутный сон перемежался видениями давно умерших людей. На какое-то время выплыло из глубин памяти скуластое лицо Андрея с рыжеватой бородой и глаза его — пронзительные, степного разреза глаза. Всеволоду, как всегда бывало в детстве, хотелось заслониться рукой от их недоброго взгляда.

«...Убит своими же боярами и во дворце своём же, в Боголюбово... Сказывают, будто тело брата твоего два дня лежало непогребённым. Ослепи злодеев, государь! Ослепи-и!!»

И на месте Кучковичей привязаны к столбам у ворот детинца Мстислав и Ярополк... Боже праведный, как кричал Ярополк, когда палач зажал его голову в деревянное ярмо и вытащил из-за голенища нож!

— Государь, беда! Проснись!

Всеволод сел на постели, и из ушей будто вытащили воск. Стан шумел и кричал на разные голоса.

Кузьма Ратишич подал великому князю сапоги.

— Что стряслось? — спросил Всеволод.

— Изяслав пошёл на оплот!

Они выскочили из шатра. Над Черемшаном ещё висел туман, и в нём, у самой воды, тенями мелькали всадники. Судя по их движениям, там шла сеча.

— Вернуть полк! — в ярости закричал Всеволод. — Скачи, останови!

Кузьма Ратишич как кошка прыгнул в седло и погнал коня к оплоту. Но было уже поздно. Ближе к стенам города солнце успело проредить туман, и великий князь увидел, как полк Изяслава, сломав оплот, гонит булгарских пешцев к крепостным воротам.

В городе, видно, испугались, что русские ворвутся внутрь на плечах бегущих, — во всяком случае, мост через ров не опустился, и конники Изяслава рубили булгар, словно тальник.

Со стен тучами летели стрелы и камни из метательных снарядов.

— Святославич! — позвал Всеволод.

— Здесь, княже.

— Займи оплот, под стены не лезь, жди моего гонца.

— Лечу.

Дальше всё происходило так, будто сон ещё не кончился, а сделался нелепее и страшнее. Осыпаемый стрелами, полк Изяслава начал поворачивать коней. Воины на скаку подхватывали с земли раненых, но больше оставляли убитых. Кони без всадников, обезумев, носились по полю.

Чтобы прикрыть отступавших, Всеволод распорядился приготовить к бою владимирскую конную дружину. Но она не понадобилась — булгары не решились преследовать потрёпанный полк, только крики со стен стали громче.

Изяслава принесли на плаще четверо его воинов и осторожно опустили у ног великого князя. Из груди юноши торчала толстая, в два пальца, стрела.

— Из самострела, — сказал один из ратников, — кольчугу пробила, будто холстину.

Изяслав был без сознания. На щеке его багровела широкая ссадина.

«Что же ты наделал, мальчик?» — хотел вымолвить великий князь, но губы его шевельнулись беззвучно.

Подошёл Кузьма Ратишич с лекарем. Лекарь опустился на колени и взял княжича за запястье.

— Сердце пока бьётся, — сказал он, ни на кого не глядя. — Кто-нибудь подсобите мне раздеть его.

Изяслава посадили и, срезав древко стрелы, стали снимать кольчугу. Юноша застонал.

— Пить, — не открывая глаз, попросил он.

— Пить тебе нельзя, — сказал лекарь. — Вот наконечник вытащу, тогда...

Лекарь обнажил рану и, встретившись взглядом со Всеволодом, тихо покачал головой.