За лесными шеломами

Глава 19

Огромные столы, накрытые в гриднице, сверкали золотом и серебром братин, кубков, солониц и перечниц.

Несмотря на великий пост, епископ Феодул, праздника ради, сделал послабление и разрешил вкушать рыбное.

На широких овальных блюдах лежали паровые стерляди и сельди; холодцы из заливной осетрины с разными приправами в сосудах: с тёртым хреном, с уксусом и конопляным маслом; а кроме того, мелкие, как лесной орех, рыжики, посоленные с гвоздикой; мочёные яблоки; икра — паюсная, свежая и варенная в маковом молоке.

Мясных закусок, по случаю поста, не полагалось. Зато пирогов было многое множество: и рыбные расстегаи с кулебяками, и подовики, чиненные кашей, горохом и грибами.

Первую здравицу пили за великого князя. Всеволод Юрьевич был приветлив и весел. Для каждого гостя у него находилось сегодня ласковое слово или добрая шутка.

По старинному обычаю, в застолье позвали и побеждённых неприятелей знатного рода. Половецким ханам постная еда пришлась не по вкусу, и Всеволод велел подать им мясное. Русские только облизывались, глядя, как степняки уплетают жареную баранину, буженину и кур.

— Ты, князь Савалт, умный человек, — с набитым ртом говорил Всеволоду один из ханов, пожилой одноглазый воин, — даже наш язык понимаешь. А я понимаю твои мысли. Да-да, ты думаешь: кипчаки[44] — великое зло для Руси. Нет, князь, зло в вас самих. Нас, сынов степей, кормят сабля и ваши раздоры. А я, хан Ямак, служу своей саблей тому, кто мне заплатит. Мы живём грабежом...

— Как волки, — вставил Всеволод.

Хан Ямак не обиделся.

— Правильно, — сказал он. — Так устроен мир. Волка не заставишь есть траву, а орла пахать землю. Но ты, князь Савалт, жил в Степи и знаешь: волки режут только больных коней, да и то когда они отбиваются от табуна. Булгары, наши соседи, говорят: «Лучше не родиться совсем, чем родиться слабым и никчёмным». Никчёмных уничтожает сама жизнь. Каждое людское племя похоже на табун — потеряв больного жеребца, оно не родит хилого приплода.

Всеволод слушал с любопытством, потом сказал, рассмеявшись :

— Плохо, хан, не обучен ты грамоте. Из тебя бы вышел большой мудрец. Послушать твои слова, так получается, будто ваши набеги полезны для Руси.

Ямак взял с блюда кусок копчёного языка и повертел в пальцах:

— Сколько дней этому мясу? Много. А оно не гниёт. Огонь и дым сделали своё дело.

— А сколько полегло твоих воинов? — тихо спросил Всеволод. — И многие ли из них были хилыми? Огонь и дым! Нет, хан, твоя правда кривая. Она гнётся послушно, как лук, только стрела отлетает в стрелка.

Княжич Владимир, тоже понимавший немного половецкую речь, сказал Всеволоду:

— У нас на Руси ещё такая пословица живёт: не бей соседа по роже — себе дороже. Жаль, перевести нельзя, по-ихнему нескладно выйдет.

— Пословица для слабый женчин, — тоже по-русски возразил ему хан Ямак.

— А чего же ты, собака, такой удалец, в плену сидишь да лопаешь объедки с нашего стола?

Ямак вскочил, шаря рукой по бедру, но сабли при нём не было. Единственный глаз хана налился кровью.

— Сядь, — сказал ему Всеволод. — А ты, Владимир, тоже не горячись. Нехорошо оскорблять гостя, хоть он и гость поневоле.

Владимир Святославич махнул рукой:

— Ладно, не буду. Только уж больно мы, русские, отходчивы, не привыкли зла помнить, а иной раз надо бы.

— Незлопамятному бог веку прибавляет, — с усмешкой заметил Всеволод: — Кто местью пышет — коротко дышит.

Сидевший неподалёку Мстислав Ростиславич услышал слова великого князя и побагровел, даже лысина налилась кровью.

— В мой огород камень? — тихо спросил он.

Всеволод не ответил ему и поднял здравицу за князя Святослава Киевского. Следующий кубок пили за Владимира Святославича, храброго союзника и друга Всеволода.

Великий князь обнял Святославича и шепнул ему:

— Разговор к тебе есть, но — с глазу на глаз. Давай-ка проветрим головы.

Они поднялись из-за стола и прошли на женскую половину терема. Здесь, в трапезной, тоже плясали и пели песни. Всеволод поискал взглядом жену, не нашёл и направился к её покоям.

— К тебе можно? — спросил он. — Со мною Святославич.

— Сейчас, только платок накину[45].

Мария встретила князей поклоном. Рядом с нею, держась за юбку, стояла крохотная княжна.

— Ходить начинает, — сказала Мария, улыбаясь. — И уж четвёртый зубок прорезался. Славушка, покажи тяте зубок.

Девочка с готовностью открыла рот, и Всеволод расцеловал её в румяные щёки.

— Вели-ка позвать племянницу, — сказал он.

Княгиня испуганно посмотрела сначала на мужа, потом на Владимира, но ничего не спросила.

Пребрана вошла с пылающим лицом — видно, ей уже успели шепнуть, что дядя ждёт её не один. Она остановилась в дверях, не смея поднять глаз.

— Здорова ли мать? — спросил её Всеволод.

— Здорова, дядюшка. На богомолье в монастырь уехала, — чуть слышно ответила княжна.

— Пойди сюда.

Пребрана сделала несколько шагов и остановилась.

— Это княжич Владимир. Твой покойный отец любил его.

— Я знаю, дядюшка.

— Вот и ладно. А теперь ступай, занимайся делами, — сказал Всеволод и с добродушной усмешкой добавил: — В куклы-то всё играешь?

— Редко, дядюшка, — по-прежнему глядя в пол, ответила княжна. — Отец Иван большие уроки задаёт. И в латыни, и в греческом.

Когда она вышла, Всеволод подмигнул княжичу и спросил:

— Может, породнимся, Святославич?

Владимир густо покраснел.

— Она же ещё ребёнок, князь, — осторожно вмешалась Мария.

Всеволод хмыкнул:

— Скоро четырнадцать. А тебе, Святославич?

— Восемнадцатый пошёл.

— Чем же худо? Ведь не завтра же свадьбу играть. Пускай княжна поживёт невестой под крылышком у свекрови, покуда не войдёт в возраст. Да и вы друг к дружке привыкнете. — Всеволод помолчал, потом положил руку на плечо Владимиру: — Ты прости мою прямоту: я не только о племяннице — о Руси пекусь. Брат перед смертью сказал мне: «Родственные связи бывают иногда сильнее оружия».

— Я понял, князь, — Владимир Святославич кивнул. — Не знаю только, как батюшка...

— Отец твой в письме сам намекал... Ну, а тебе-то она глянется?

— Глянется, — запнувшись, сказал княжич.

Всеволод, довольный ответом, обнял Владимира и подтолкнул к двери:

— Ну, иди пируй, а я тут с княгиней да с дочкой посижу. Всё-таки женатый человек — не холостой, сам скоро поймёшь...

Пир продолжался и на другой день. Но веселье было прервано в самом разгаре: вдребезги разбив слюдяное окно, в столовую палату влетел камень. Гости притихли.

Всеволод нахмурился и сказал Гюре:

— Какой-нибудь пьяный буян. Выйди посмотри.

Гюря вернулся скоро.

— Там целая толпа, государь, — сообщил он. — С челобитной к тебе.

— Чего они хотят?

— Да горланят кто во что горазд, сразу и не поймёшь. Разогнать?

— Нет. Прими челобитную и скажи, что я во всём разберусь.

Гюря ушёл. Чувствуя какую-то неловкость, стали расходиться и гости. Всеволод их не удерживал.

Челобитную он читал, сидя в своей горнице совсем один.

«Князь великий и государь, ты поступаешь с нами не по совести, — дерзко писали владимирцы. — По приказу твоему многие пленные рязанцы оставлены на свободе и шатаются по городу, изрыгая хулу и угрозу. А стража твоя бить их не велит. А князей и вельмож, злодеев наших, ты гостями держишь. Их не в застолье потчевать — казнить надо.

А ещё повестуем тебе, государь Всеволод Юрьевич, что народишко от войны и многих распрей совсем обезживотел. Сёла окрестные лежат во прахе, и жевать нечего стало. Ты же пируешь с нашими недругами, а забот наших ведать не ведаешь. Умилосердись, господине, на люди твои...»

От греха подальше Всеволод велел запереть всех пленников и на улицу не пускать. Но с того часу в сердце великого князя поселилась тревога. Он понял, что рано или поздно ему придётся сделать неизбежный выбор: или силой смирить недовольных, или уступить им.

«Уступить воле чёрных людей, — зло думал Всеволод. — Нынче положи им в рот палец, а завтра они тебе руку по локоть откусят. Народу только раз покажи свою слабость — беды не оберёшься. Вон взять хоть новгородцев: для них князя выгнать — что старую куклу за порог выкинуть. А всё потому, что твёрдой руки давно не знали...»

Подобные мысли беспокоили великого князя даже по ночам...

Через две седмицы, в четверг, был привезён во Владимир Ярополк Ростиславич. Его посадили в отдельную темницу. Но не этому обрадовался Всеволод — он обрадовался возвращению Кузьмы Ратишича. Верный воевода худого не присоветует.

При их разговоре присутствовал духовник князя отец Иван. К удивлению и досаде Всеволода, Кузьма Ратишич, не колеблясь, сразу принял сторону владимирцев:

— Ежели, государь, выпустишь мятежников, через полгода жди новой войны. Только ты на сей раз будешь бит: народ отшатнётся от тебя. Люди по горло сыты княжескими усобицами.

— Знаю. — Всеволод опустил голову.

— А знаешь, так не мне тебя учить.

Великий князь угрюмо посмотрел на своего духовника.

— Ты что скажешь, отче?

Священник смутился.

— Как духовное лицо, — сказал он, — я должен восстать против насилия. Но как человек, тебя любящий, я сердцем чую: воевода прав. Ростиславичи вновь затеют свару. У тебя ведь был не один случай убедиться в их вероломстве.

— Горбатого могила исправит, — зло добавил воевода. — Ты бы послушал, государь, как лаял тебя Ярополк, когда я его сюда вёз.

— Ты его взял в Рязани? — спросил Всеволод.

— В Воронеже. Только взял не я — сами рязанцы. Им деваться было некуда: войска в обороне совсем нету, а тут ещё бывшие союзнички, половцы, наскочили и полону похватали видимо-невидимо. Пронюхали, псы, что Глеб-то у тебя сидит. А что княжество без князя? Тело без головы...

Всеволод насупился.

— Покарал бог Рязань, — сказал он, — да не слишком ли? Ну ладно. Ступайте, други. Ты, Ратишич, скажи Гюре, чтоб прислал ко мне княжича Романа.

Воевода испытующе посмотрел на князя: что-то он задумал? Но лицо Всеволода было непроницаемо...

Княжич Роман вошёл в сопровождении тиуна Гюри, начальника стражи.

— Ты пока свободен, — сказал Гюре Всеволод и кивнул Роману на столец: — Садись, княжич, побеседуем. Вина подать?

— Я не пью, — мотнул головой Роман. Взгляд его настороженно следил за каждым движением Всеволода.

Владимирский князь раскрыл ларец и достал оттуда пергаментный свиток.

— Это крестоцеловальная грамота, скреплённая подписью твоего отца, — заговорил Всеволод. — В ней он обещал Андрею никогда не приходить оружно в пределы Залесья, кто бы ни сел на владимирский стол. Да ты и сам грамотный.

Всеволод протянул пергамент Роману, и тот углубился в чтение. После короткого молчания княжич сказал:

— Отец ничего не говорил мне про этот договор.

Всеволод кивнул:

— Меч, который Глеб острил на меня, обернулся против Рязани. Видно, таков удел всех клятвопреступников. — И великий князь передал рассказ Кузьмы Ратишича о половецком набеге.

Роман слушал не шевелясь и не перебивая, только побелел лицом.

— Поразмысли, княжич, на досуге, дружить ли тебе с половцами или со мной, — тихо продолжал Всеволод.

Роман вскинул голову:

— Ты хочешь сказать...

— Да, я хочу сказать, что освобожу тебя, коли ты поклянёшься не творить зла моему княжеству.

— А батюшка?

— Его я выпускать погожу. Пускай маленько поостудит свою злобу. Правда, есть и другой выход.

— Какой же?

— Скажи ему: князь-де Всеволод даёт тебе в Киевской Руси Городец Остерский, но за него берёт Коломну. Они, мол, города, друг друга стоят.

Роман покачал головой:

— Ты не знаешь отца, князь.

— Знаю. И гордыню его, и властолюбие знаю. Потому-то и не хочу жить с ним по соседству. Хватит нам крови!

— А ежели он не согласится?

— Тогда пускай пеняет на себя. Сгною в порубе заживо. — Глаза Всеволода потемнели, и Роман содрогнулся, заглянув в них. — Ступай и подумай над моими словами, — сказал Всеволод и поднялся. Они были одного роста и одних лет — великий князь владимирский и будущий князь Рязани.