За лесными шеломами

Глава 4

Шестьдесят вёрст от Городца Остерского до Чернигова братья проехали в два дня: в степи могли всегда появиться половецкие ватаги, и оставлять обозы беззащитными было неразумно.

Князь Михаил взял с собою всех, кто пожелал идти с ним в Залесье. Люди снялись с насиженных мест налегке, ибо дорога впереди лежала долгая и трудная. Брали с собой только дедовские тёмные иконы, оружие, съестные припасы да горсть родимой земли.

Ехал вместе со всеми в неведомые края и сын кузнеца Завида Прокша. Ковать бы Прокше всю жизнь удила, топоры да гвозди, не сведи его судьба с княжеским отроком. Как-то на привале подростки затеяли бороться. Прокша одного за другим положил на лопатки всех своих сверстников — был он не по годам крепок и силён, недаром с малых лет возился в кузне с железом. Оттого и руки у него сделались как железные.

Гордый победой, Прокша стоял на кругу и посматривал, не найдётся ли ещё соперника. И тут, на ходу сбрасывая с плеч кафтан, вышел княжеский отрок. Рядом с Прокшей он казался узкоплечим и щуплым. Прокша с ухмылкой спросил:

— Как бороться-то будем? По-степному али по-честному?

Бороться «по-степному» означало не соблюдать никаких правил: тут можно было пускать в ход подножки, выкручивать руку или давить большим пальцем за ухом борца, пока тот не взвоет от боли и не запросит пощады.

— Давай по-степному, — сказал отрок. — Так даже занятнее.

Угнув голову и вытянув жилистые руки, Прокша пошёл на супротивника. И тут на глазах у зрителей случилось непонятное: присев, отрок схватил Прокшу пониже локтя и сам повалился на землю. Тяжёлый Прокша перевернулся через голову и кулём шмякнулся на спину. Через мгновение оба они снова стояли друг против друга. Прокша шумно перевёл дыхание и ринулся вперёд, как дикий бык, вложив в бросок всю тяжесть своего сбитого тела. Но отрок только шагнул в сторону и с виду совсем не сильно стукнул Прокшу по загривку. Со всего маху Прокша зарылся носом в пыль. Зрители стояли поражённые, да и было чему удивляться: сила Прокши всякий раз оборачивалась во вред ему же.

— Ну что, Прокша? — насмешливо спросил кто-то. — Велик телом да мал делом?

Прокша смущённо молчал, возя рукавом по грязному лицу. Неожиданно для всех за него вступился победитель:

— Напрасно вы потешаетесь. Силы у него на пятерых хватит, только ведь дерутся не силой — умением. Ну, а умение дело наживное... Хочешь, Прокша, в княжую дружину?

— А ты не врёшь? — спросил Прокша недоверчиво. — Побожись!

— Без дела божиться — беса тешить, — словно взрослый, сказал отрок. — Придёшь вечером в головной отряд, спросишь Воибора, я за тебя слово замолвлю. В дружине, брат, всему выучат — и мечом владеть, и в седле сидеть.

Воибор не обманул и привёл парня к Кузьме Ратишичу. Мечник оглядел Прокшу с головы до ног, потрепал по плечу и сказал:

— Добрый воин выйдет, ежели не трус.

В тот же день получил Прокша справу младшего дружинника: пару рубах из белёного холста, короткий кафтан, шапку, мягкие половецкие сапоги да широкий кожаный пояс. Из оружия ему выдали пока только сулицу — короткое метательное копьё.

— Всё другое в бою добудешь, — сказал Воибор.

Глядя на своё богатство, Прокша едва не пустился в пляс от изумления.

Так нежданно-негаданно повернулась жизнь Кузнецова сына.

— Да я теперь за тебя хоть в огонь полезу, вот те крест святой! — поклялся он Воибору. — Думал, ты и не вспомнишь про меня... А этот мечник, с усами, он тебе роднёй доводится?

Воибор покачал головой:

— Родни у меня не осталось, половцы всех порешили.

— Как же ты-то уцелел?

— А меня князь Михаил Юрьич у них отбил, вместе с другим полоном...

Воибор замолчал. Притих и Прокша, пожалев про себя, что нечаянно навёл товарища на мрачные думы.

Чернигов встречал гостей звоном колокола на храме Спаса. Этот город выделялся в своей земле не столько многолюдством, сколько древнею славой. Упоминание о нём сохранилось ещё в договоре Руси с Византией от 912 года. В числе русских городов, получавших дань от греков, на втором месте после Киева стоял Чернигов. К нему сходились торговые пути по Десне и Сейму, Десна же вела в главную реку Руси — Днепр.

Князь Святослав Всеволодович поджидал гостей в воротах детинца. На нём было синее ко́рзно[11] с горностаевым подбоем, застёгнутое на правом плече большой янтарною запоною. Длинные, с проседью усы князя на старинный лад свисали ниже подбородка. По одну руку от Святослава стояли его сын Владимир и двоюродный брат Игорь Святославич Северский, по другую — епископ черниговский Порфирий, родом грек. За ними толпились князья помельче и именитые люди города. Среди них выделялся огромным ростом смутно знакомый Всеволоду боярин.

Братья спешились, передав поводья подбежавшим отрокам.

— Благослови, владыко, — обратился Михаил к Порфирию. Епископ перекрестил братьев и протянул руку для поцелуя. Лицо грека было озабоченным и суровым.

Мономашичи поочерёдно расцеловались с Ольговичами. Святослав сделал знак рукой, и стоявшие сзади бояре расступились, открывая широкую дорогу алого сукна. Дорога вела от ворот детинца к самому крыльцу княжого терема. Взяв братьев под руки, Святослав повёл их в покои. По обеим сторонам дороги на них глазел досужий народ.

— В Залесье собрались братовья-то, — перешёптывались люди.

— А про посольство, поди, ещё и не слыхали...

— Авось поладят. Ведь одна кровь в жилах течёт — и у племянников, и у дядей.

— А как поладить не сумеют?

— Коль не поладят, так войны жди. Ох, беда, Господи!

— Знамо дело, беда, уж нам-то в первую голову: князь воюет — смерд горюет...

В покоях братья умылись и передохнули с дороги. Потом вместе с хозяином отправились к обедне в храм Спаса Преображения. Черниговцы гордились тем, что их главный собор несколькими летами старше самой киевской Софии.

По витой каменной лестнице Святослав и гости поднялись на хоры, в кафизму, забранную решёткой и укрытую пурпуром. Здесь слушала богослужения княжеская семья.

После обедни епископ помолился о здравии князя и близких его, о всех странствующих, болящих и пленных.

Воротясь из храма, Святослав велел челяди ладить пир.

— А покуда перекусим у меня чем бог послал, — сказал он братьям.

Мономашичи поняли, что князь зовёт их на совет.

В горнице, сплошь завешанной иконами — Святослав отличался набожностью, — собрались, кроме них, князь Игорь, княжич Владимир и епископ Порфирий. Был здесь и долговязый боярин, которого Всеволод заприметил при въезде в детинец. Рядом с долговязым стоял ещё один незнакомый человек — низенький и козлобородый, с тёмными внимательными глазами.

«Из новых, должно», — подумал о нём Всеволод.

Святослав усадил братьев около себя и сказал:

— Не обессудьте, что не велел подать вина. Дела решаются на трезвую голову. — Он в задумчивости подоил свои вислые усы. — А дела таковы: вчера ко мне прибыло посольство. Вот он ему голова, боярин Добрыня.

Добрыня Долгий привстал и поклонился с улыбкой, но взгляд его был жёстким.

— Послы приехали просить на владимирское княжение, — продолжал Святослав, — Ярополка и Мстислава, ваших племянников, а моих внуков[12].

— От кого послы? — тихо спросил Михаил.

— От трёх славных городов: Ростова, Суздаля и Владимира, — ответил Добрыня.

— Так порешило вече, — мягко добавил козлобородый.

— Что за человек? — спросил о нём Михаил.

— Воевода князя Рязанского, боярин Дедилец, — с вызовом ответил Добрыня.

Братья переглянулись: им стало понятно, откуда дует ветер. Заговорил епископ Порфирий:

— Великий дед ваш, Владимир Мономах, писал в своём «Поучении»: «Не держите гордыни ни в уме, ни в сердце, но молвите: мы — тленны, ныне живы, а завтра во гробе». Я напомнил сии слова князьям Ярополку и Мстиславу. И они ответствовали мне: «Мы ли сотворим обиду дядьям нашим? Поедем в Залесье княжить вместе, а Михаил да будет нам в отца место».

Речь епископа удивила и братьев и послов.

— Правду ли ты говоришь, владыко? — бледнея, спросил Добрыня.

— Я священнослужитель, — оскорблённо ответил Порфирий. — Впрочем, тебе скажут всё сами князья, вот вернутся с охоты...

Епископ поднялся, придерживая рукой усыпанную каменьями панагию — нагрудную иконку с изображением Дмитрия Солунского, покровителя всех славян от Адриатики до Варяжского моря.

Когда выходили из горницы, Всеволод услышал за спиной негромкий голос Дедильца:

— Ты, Добрыня, чудак, право слово. Да разве уживутся четыре медведя в одной берлоге?