За лесными шеломами

Глава 14

Как и ожидал Михаил, на другое утро приехали с челобитной послы от Ростова и Суздаля — вымаливать прощение у победителей.

— Великий княже, — говорили они. — Мы твои душой и телом. Одни бояре были в сговоре с твоими врагами. Повелевай же нами, как отец добрый, и отпусти нам вины вольные и невольные.

Михаил принял послов ласково и благодарил за дары. А дары были немалые: три постава[34] тонкого немецкого сукна; золотые ковши и блюда, изукрашенные самоцветами; меха собольи и куньи; табун коней и ловчие птицы для княжой забавы — белые северные кречеты; три пуда серебра в отвес, да восемь пудов дорогого рыбьего зуба, да четыре шапки речного жемчуга.

Весь день князья пировали с послами, а вечером Михаил велел воеводам готовить войско к походу.

На Рязань решили идти московской дорогой. Когда полки уже приближались к Москве, их встретили Глебовы бояре во главе с игуменом Арсением. Князья спешились и подошли под благословение.

— Государи, — заговорил негромко игумен. — Да умножит вседержитель лета ваши! Бью вам челом от всех жителей Рязанской земли, от больших и малых: удержите гнев и пожалуйте нас своей милостью, не лейте крови христианской. Князь же Глеб повестует вам: «Я виноват перед вами и отдаю назад то, что было взято: серебро, утварь, оружие, и книги, и святую икону Владимирскую — всё возвращаю до золотника!»

— Сладко поёт святой отец, — по-гречески шепнул Всеволод брату. — Глеб знал, кого послать.

Лицо Арсения побледнело от обиды, и Всеволод увидел, что игумен расслышал и понял его слова.

— Не серчай, отче, — сказал он. — Ты, как духовный пастырь народа, говоришь от сердца, но князю твоему я плохо верю.

— Всё похищенное у владимирцев стоит в описи.

— Не о похищенном речь. Князь Глеб ищет мира, чтобы завтра поднять меч. Разве он не принял к себе Ярополка?

Игумен Арсений смутился:

— Принял. Но войны он не хочет. Я духовник князя, и он бы сказал мне о том.

— Ну ладно, отче, — вмешался Михаил. — Мы полагаемся на тебя и на совесть ваших бояр. Передай князю Глебу: мы будем ему добрыми соседями, покуда он держит слово. И пусть помнит: за грех государя бог казнит его землю.

Войско простояло на Москве два дня, а на третий день Юрьевичи с великой честью и богатыми дарами проводили Владимира Святославича, уходившего со своей дружиной к отцу в Чернигов. Вместе с княжичем, взяв сотню латников, уехал и Кузьма Ратишич, чтобы привезти в стольный город княгинь Февронию и Марию.

По доносу доброхотов в подмосковном сельце Воробьёве были схвачены главные убийцы Андрея — ключник Анбал, боярин Яким Кучкович и зять его Пётр Замятия. Князь Михаил приказал доставить их во Владимир тайно, без всякой огласки.

Убийц отправили в закрытом возке и под крепкою стражей — на тот случай, если владимирцы всё же прослышат о них и попытаются учинить самосудную расправу.

Дружины воротились в Залесье на Ивана Купалу, двадцать четвёртого июня.

Ночью из терема были видны бесчисленные костры, горевшие повсюду на обоих берегах Клязьмы. По реке сновали лодки с полупьяным народом; берестяные свечи стелили за собой багровый дым и роняли в воду недолговечные искры; песни и смех далеко разносились над пойменными лугами окрестных монастырей.

Монастыри стояли темны и безмолвны — там, наверное, молились во спасение тех, кто сейчас тешил беса языческими игрищами и скаканием через огни. А всякая нежить — русалки, мавки да берегини — подстерегала грешников у воды, заманивала глупых подальше от света и топила. Уж почти два века минуло с тех пор, как Владимир Великий крестил Русскую землю, а язычество всё ещё коренилось в народе, будто старый, но живучий пень: и браки совершались без венца, и умыкание невесты случалось, и дети бегали нехристями...

В этот поздний час в княжих палатах маялись от духоты владимирские попы и старшая дружина, слушая Михаила Юрьевича. Он говорил:

— Вы все благодарили меня, что я отнял у рязанцев награбленное, оборонил обиженных и ныне отдаю монастырям их прежние волости. Но вы забыли одно: не я, а князь Андрей дал вам земли и доходы. Какую же посмертную честь вы собираетесь воздать моему брату, благодетелю города Владимира?

— Что ты пожелаешь, государь, то мы и сделаем, — сказал поп Микулица. — Можно установить покойному князю вечное церковное поминовение...

Поднялся Всеволод Юрьевич.

— Ответьте мне, мужи владимирские, — тихим голосом начал он, — право или неправо был умерщвлён Андрей?

— Неправо! — крикнул чернобородый Гюря. — Из зависти да по злобе извели князя!

Бояре и дружинники зашевелились, завздыхали, а многие попрятали глаза.

«Небось сами убийц подстрекали, подлецы, — подумал Всеволод. — Но в стороне вы не останетесь».

Вслух он спросил:

— Что же заслужили люди, пролившие кровь своего князя?

— Смерти...

— Смерти они достойны... — вразнобой ответили прижатые к стене бояре.

Всеволод сделал знак стоявшему в дверях Воибору, и в палату ввели заговорщиков. Никто из именитых горожан не знал, что их бывшие сотоварищи уже находятся под стражей. Произошло замешательство. Некоторые из бояр потеснились было к выходу, но им преградили дорогу рослые княжеские латники.

— Всем оставаться на месте! — раздался голос Михаила Юрьевича.

Стража вытолкнула убийц на середину палаты. Все трое держались спокойно и с достоинством.

— Что заставило тебя пойти на предательство? — спросил Михаил ключника. — Ведь ты был любимым слугой князя?

— Да, государь, — отвечал Анбал, поджарый ясин, похожий на ястреба.

— Почему же ты предал своего господина?

— «Когда звенит золото, совесть человека молчит» — так говорят у нас на Востоке.

Князь перевёл взгляд на Якима Кучковича.

— Ну, а ты, ближний боярин? Скажи что-нибудь в своё оправдание. Или и тебя, как раба, прельстило золото?

Яким зло и прямо посмотрел Михаилу в глаза.

— Нет, князь, — сказал он, нехорошо усмехаясь. — Я хотел только крови Андрея. И Пётр тоже, — Яким Кучкович кивнул седой головой на зятя.

— За что вы ненавидели его?

— У тебя короткая память, Юрьевич, — налегая на последнее слово, ответил боярин. — А может, ты не знаешь, как звалась раньше Москва? Ваш отец, Долгорукий, безвинно казнил моего отца, и Кучково стало Москвой. Он же, Андрей, отправил на тот свет брата моего, Ивана, зато меня он осыпал милостями. Сам сатана не придумал бы пытки страшнее. Но я отомщён и смерти не боюсь. Вершите свой суд, а от божьего мы все не уйдём.

Яким замолчал, тяжело переводя дыхание. Молчал и князь Михаил. На виске у него вспухла и часто забилась голубая жила.

— Последнее желание будет? — осипшим голосом спросил он.

— Мне от тебя ничего не надо, — ответил Кучкович, с ненавистью глядя в лицо Михаилу Юрьевичу.

Князь махнул рукой. Зазвенев оружием, стража окружила осуждённых и увела.

Бояре стояли ни живы ни мертвы. Наступил их черёд. По взгляду Михаила они поняли, что милости ждать нечего.

— От верных людей я знаю: вы все были в думе с Кучковичем, — заговорил Михаил. — Знаю также, что не под силу было троим справиться с князем Андреем...

— Он был безоружным! — крикнул один из бояр.

— Не спрашиваю, откуда тебе это ведомо, — повышая голос, продолжал Михаил, — но спрошу другое: с какой стати убийцы поделили разграбленную казну брата между вами поровну? И кто бражничал, кто веселился вместе с ними на виду у всего народа? Молчите, псы?

Михаил вновь подал знак дружинникам. Многие бояре пали на колени, и их пришлось выволакивать за дверь, как кули с зерном.

Когда затихли причитания и вопли о пощаде, Всеволод спросил брата:

— Ты вправду решил казнить их?

— Да неужто понарошку? — удивился Михаил.

— А я советую поступить иначе. Нам их убивать нельзя. У каждого из этих людей много родичей, а мы сделаем их своими врагами.

— Что же надумал ты?

— Пускай бояре казнят Кучковичей своими же руками.

— Нет! — Михаил даже отшатнулся. — Господь с тобой, Митя, такого не видано даже у греков. Нет!

— Я пошутил, — с натянутой улыбкой сказал Всеволод. — Поступай по своей воле.

— Бояр я помилую, они и так натерпелись довольно, — будто про себя промолвил Михаил и, взглянув на брата, тихо добавил: — Мне иной раз страшно с тобой, Митя, ты уж прости за прямоту. Да я тебя и не виню: византийский двор кого хочешь научит жестокости, тем паче ребёнка...

Наутро, при огромном скоплении народа, Яким Кучкович, его зять и Анбал были расстреляны из луков перед воротами детинца. Палачи из служилых степняков зашили тела в берестяной короб и куда-то увезли. Чуть позднее прошёл слух, будто короб с грузом камней был брошен в озеро, что в пяти верстах от города. Но вода будто бы не приняла в себя трупы убийц, и ветер до сих пор носит от берега к берегу неприкаянный короб, обросший зелёным мохом и тиной. И озеро то прозывается в народе Поганым.

В трудах и заботах время потекло незаметно. Промелькнул июль, да вот уж и лето на исходе — Илья-пророк копны в лугах считает и мечет короткие грозы. Началась на пасеках ранняя подрезка сотов, а купанью наступил конец.

У смерда и теперь дел не убавляется: то дожинки, то досевки, а потом и свёклу надо копать, и льны убирать да вымачивать. Словом, вплоть до зимы и пот утереть некогда.

Всеволод много ездил по залесским городам, рядил суды, менял, когда нужно, тиунов и посадников, а больше присматривался к людям. Во всех поездках его сопровождал Гюря с небольшой отборной дружиной. Гюря хорошо знал край и с завязанными глазами мог провести князя любой дорогой в любое село.

Однажды напросилась в полюдье княгиня Мария. В открытом поле вдруг стал накрапывать дождь, и Гюря, опасаясь, как бы морось не перешла в ливень, сказал:

— Тут рядом знакомец мой живёт, кузнец Братило. Можно к нему завернуть, ежели не побрезгуете.

— Едем, — поколебавшись, решил Всеволод.

Они свернули на какую-то тропу и скоро выбрались к поскотине, которой было обнесено игрушечное поле — шагов полсотни в длину да столько же в ширину. За полем виднелся присадистый дом, на отшибе дымила кузница, и оттуда доносился железный перестук.

— Пойду хозяина упрежу, — сказал Гюря, слезая с коня.

— Не надо. — Всеволод тоже спешился и помог сойти с седла жене...

Кузнец Братило оказался маленьким кривоногим мужичком с пегой бородой и голубыми, как льняной цвет, глазами. Зато помощник его был ражий детина — голова упиралась в самый потолок.

Братило не оставил работы, только кивнул нежданным гостям и молвил:

— Не обессудьте, крица остынет.

На наковальне полыхал раскалённый добела слиток железа. Кузнец поворачивал его щипцами с боку на бок, а детина бил по ней молотом, снимая окалину. Пахло дымом и горелой кожей. Крица под ударами постепенно синела, и звук от неё рождался другой — чище и яснее.

Управившись с делом, кузнец снял передник и велел подручному принести ковш.

— Сын? — спросил Всеволод.

Братило кивнул и отошёл к ручью. Парень из ковша сливал ему, пока кузнец не буркнул: «Хватит». Умывшись, он надел чистую рубаху, расчесал костяным гребнем волосы и лишь тогда приблизился к Всеволоду с земным поклоном:

— Здравствуйте, батюшка князь и со княгинею!

На Всеволоде была одежда простого дружинника, и он удивился обращению кузнеца. Сын же Братилы разинул рот и бухнулся на колени.

— Встань, — сказал ему Всеволод. — А ты, хозяин, веди в дом. Найдёшь чем покормить?

— Как не найти, чай, не нищий. Прошу пожаловать.

Изба у кузнеца была просторная и чистая. Всеволод привычно поискал глазами икону, чтобы перекреститься, не нашёл и посмотрел на хозяина.

— Живём в лесу, молимся колесу, — ответил хозяин на немой вопрос князя. — Да и чем иконы лучше идолов — тоже человечьих рук творение. Их богомазы как блины пекут. А пекари-то, может, куда грешней меня...

— Боек ты на язык, — сказал Всеволод, неприятно поражённый словами кузнеца. — И монахов не боишься?

— Пугали уж, князь. Видишь вот, на выселке живу. А народ всё равно тянется. Братило им и лемех скуёт, и тесло, и топор, а кому надо — так и меч али рожон[35] сработает.

Всё это кузнец говорил, проворно собирая на стол еду. Сын молча помогал ему.

— А где же жена твоя? — спросила Мария.

— Жену о позапрошлом годе половцы увели, — охотно откликнулся хозяин. — Мы с сыном тогда во Владимир на торг ездили. Воротились, а на месте двора пепелище. И Марфы моей след простыл. Поначалу, прямо скажу, руки ни к чему не лежали, а сердце будто коростой взялось: не хочет жить, да и только! Взялся я его греть в кузнице — отпустило. Теперь вот скоро сына оженю, опять помирать будет некогда.

Гюря принёс дорожный погребец, достал из него баклагу с фряжским вином и четыре кубка.

— Будет тебе, — сказал Всеволод кузнецу. — На столе уж на сто лет, всего и не съесть. Налей-ка, Гюря, и хозяину.

Гюря наполнил вином серебряный кубок и протянул Братиле. Тот улыбнулся смущённо:

— Отродясь княжеского питья не пробовал. Но, коли велишь, выпью.

«Ладный мужик. Не раболепствует и знает себе цену», — подумал о нём Всеволод, хотя его немного и коробило независимое поведение кузнеца.

Первую чару выпили во здравие болящего князя Михаила Юрьевича.

— А ведь я вашего отца хорошо помню, — говорил кузнец, вновь поглядывая на баклагу. — Крут был князь и во гневе неуёмен.

— Ты как меня узнал? — спросил Всеволод.

— Видно птицу по полёту, а молодца по осанке. Да и глаза у тебя батюшкины — быстрые и будто кипятком обдают.

— Ты давеча сказывал, что при случае и мечи куёшь, — переменил разговор князь. — Добрые мечи-то?

— Да люди не хают.

— А руду где берёшь?

— На болоте, княже, да по речным берегам, с лодки. Про руду худого не скажу — железо из неё выходит поковистое.

За столом, кроме кузнеца, прислуживал его сын. Он, казалось, понимал каждый взгляд отца и до сих пор не проронил ни слова.

— Парень у тебя, часом, не немой? — спросил Гюря.

— Бог миловал, — ответил Братило. — Но говорить ему пока не о чем. Язык дан человеку для изречения мысли, а какие мысли у младеня?

— Строго судишь, — засмеялся Всеволод. — Однако мы засиделись. Спасибо на угощении. Вино оставь. Я вижу, оно тебе по вкусу пришлось.

Братило проводил гостей до тропы и, кланяясь, сказал:

— Прощай, князь. К лету жди дорогого подарка.

— От кого?

— От княгини своей.

Всеволод недоумённо посмотрел на жену. Та залилась румянцем.

Когда усадьба кузнеца скрылась за лесом, Мария пугливо оглянулась назад и тихо сказала по-гречески:

— Этот человек колдун. Откуда ему знать, что я жду... сына?

— Кого ты ждёшь? — Всеволод даже остановил коня, не смея поверить услышанному.

— Сына, — повторила Мария, и на глазах у неё выступили слёзы. — Я боюсь, Митя...

Всеволод перегнулся в седле и поцеловал жену в мокрые щёки.

— Если кузнец и колдун, — шепнул он, — то вовсе не злой. А ты теперь береги себя.