ПРОЛОГ


«...И пришли мы к устью реки. И от реки этой исходил свет вдвое сильнее земного, и мы взглянули на четыре стороны земли и неба. И там дули ветры не такие, как дуют здесь. Ибо ветры были разноцветные: западный был зелен, восточный подобен цвету жёлудя, ветер от полуночи — как чистая кровь, а полуденный — снежно-бел...»

Мальчик отложил в сторону «Сказание о Макарии Римском» и задумался. Далеко-далеко отсюда, на его родине, тоже дуют ветры не такие, как здесь. Летом над Клязьмой, над её пойменными луговинами, бродят между трав тугие зелёные ветры, зимой же они снежно-белые и студёные и зовутся метелями.

«Хоть бы скорее вернулся из похода Михаил», — подумал мальчик и вышел из комнаты.

Переходы Вуколеона, обиталища византийских императоров, были выложены мозаичными звёздами. Тут всегда прохладно и пахнет морем, потому что дворец стоит на самом берегу, где Босфор сливает свои воды с Пропонтидой.

Шаги мальчика звонко повторялись мраморными сводами коридоров. Вдоль стен через каждые тридцать локтей недвижно, словно околдованные взглядом Медузы Горгоны, застыли воины дворцовой стражи. Но вот одна из статуй чуть покачнулась и тихо сказала по-русски:

— Будь здоров, княжич Всеволод Юрьич.

Мальчик слегка наклонил голову и прошёл мимо. Его не удивило, что к нему обратились на родном языке: среди дворцовой стражи, кроме варягов и германцев, было немало выходцев из Руси. Удивило другое: это полузабытое имя — Всеволод. И во дворце, и в школе его всегда зовут крещёным именем — кир Дмитрий. «Кир» по-гречески значит «господин», «повелитель».

«А над кем я повелитель? — Мальчик усмехнулся, и в его сердце снова шевельнулась ненависть к Андрею. Обида на него сидела в сердце, как колючка боярышника. И даже теперь он не мог выдернуть эту отравленную занозу. — Вот уже седьмой год Андрей держит нас на чужбине. А вся вина наша в том, что мы родились от другой матери».

После смерти первой супруги, дочери половецкого хана, великий князь Юрий Владимирович Долгорукий женился на греческой принцессе Елене из царствующего дома Комнинов. Андрей всю жизнь не любил и боялся мачехи. Ему чудилось, будто она хочет сделать наследником великого князя одного из своих сыновей. И когда Юрий Владимирович умер, властолюбивый и мнительный Андрей выслал меньших братьев и мачеху сюда, в Византию. Всеволоду было тогда восемь лет.

Император Мануил I Комнин, правда, встретил изгоев ласково и даже дал в удел Васильку, старшему из братьев, несколько городов по Дунаю. Но за это русская дружина, пришедшая с княжичами, должна была стеречь чужое порубежье и проливать кровь в обмен на византийскую похлёбку. Потомки грозного Ярослава, перед одним именем которого содрогался Цареград, сделались у него простыми наёмниками. Вот и Михаил воюет сейчас где-то на краю земли, в раскалённых песках Египта...

Княжич вышел из дворца, и его сразу оглушили шум и многоголосица огромного города. За Вуколеоном, на гребне холма, высился Хризотриклиний. Здесь находится мраморная тронная зала, увенчанная золотым орлом ромеев. Здесь автократор, самодержец византийский, принимает иностранных послов.

У подножия пурпурного престола, украшенного самоцветами, изваяны различные звери и чудища, а впереди всех два льва. Как только император поднимается с трона, львы встают на задние лапы и ревут столь устрашающе, что послы меняются в лице и бледнеют. Однажды Всеволод видел, как упал в обморок какой-то половецкий хан...

Княжич спустился на главную улицу города Месу. Она была битком набита лавками греческих и иноземных купцов. Сюда, в Константинополь, стекались товары со всех концов обширной империи. Из Фессалии везли плуги и телеги, из Спарты, Коринфа и Фив — шелка, из Киликии — одежды, с Кипра — вино, из заморских владений — благовония, оливки, пряности и слоновую кость.

Но красной брусчатке мостовой прогрохотала повозка с государственными преступниками. Их было трое, и все — особо опасные. Иначе зачем бы их завернули в бычьи шкуры. Сырая шкура вола, ссыхаясь, становилась надёжнее всяких цепей и колодок.

На повозку никто не обратил внимания — не бог весть какая невидаль. Другое дело — публичная казнь на площади Быка. Вот это зрелище, вот это потеха! Перед казнью осуждённого с остриженными волосами и бородой, с выбритыми бровями возили по городу на осле лицом к хвосту. Впереди, распевая глумливые славословия, шествовали жезлоносцы. И лишь потом преступника, увенчанного овечьей требухой, предавали казни: колесовали, вешали или отдавали на растерзание львам, это уж как решит правитель богоспасаемого города — эпарх. На такие зрелища приходили полюбоваться даже дочери и жена императора-василевса, антиохийская княжна Мария.

Конечно, на смертную казнь обрекались только самые закоренелые враги государства, усомнившиеся в непреложной истине: един бог — един василевс — едина империя!

Злодеев помельче и победнее карали более милостиво: отсечением носа, руки, каторгой или просто изгнанием из города. Да и то сказать, какой смысл держать их в тюрьме и кормить задаром, когда они сами могут работать и приносить казне посильную пользу?..

Всеволод миновал Монетный двор. Двор был отгорожен от улицы глухой кирпичной стеной, но и из-за неё долетали окрики надсмотрщиков и жёсткий посвист бичей — монету чеканили только рабы, и с ними не особенно нянчились.

Чуть подальше Монетного из глубины оливкового сада выглядывали белые колонны школы Сорока мучеников, где учился княжич. Здесь отпрысков знатных фамилий обучали астрономии, геометрии, политике, этике, античной литературе, истории и медицине. Кроме того, желающие могли получить знания по стратегии и тактике военного искусства, как древнего, так и современного. Но на первом месте стояли богословие и риторика — умение коротко и ясно выражать свои мысли, «чтобы не носить на языке быков немоты». Ведь патрикии — не землепашцы, которые, подобно своему скоту, не могут связать и двух слов!..

Ближе к Золотому Рогу стали всё чаще попадаться ремесленные мастерские. Сколько их всего в городе, никто не знал. К одной лишь святой Софии было приписано около тысячи.

Золотой Рог почти круглый год представлял собой сплошную пристань. Мореплавание открывалось в день весеннего равноденствия, а заканчивалось только в конце ноября, когда зимние бури становились свирепыми и опасными.

После школьных занятий Всеволод любил убегать на берег Золотого Рога, в предместье святого Мамы[1]. Тут останавливались русские купцы, приходившие в Цареград на больших лодках-однодеревках. Они привозили с собой для продажи меха, кожи, льняные ткани, мёд, икру и невольников. Скупали же дорогие паволоки, вино, посуду и — тайком — оружие, которое «варварам» продавать запрещалось.

Греки принимали северных гостей весьма радушно, ибо ещё со времён Олега крепко помнили, что с русскими лучше торговать, чем воевать. Имперские пристава записывали имена приехавших и выдавали им помесячное кормление — хлебом, вином, мясом, овощами и рыбой. Из царской же казны снаряжали их в обратный путь.

Было у русских и ещё одно преимущество: они могли жить в городе до полугода, тогда как свои же, греческие купцы не имели права оставаться в столице больше месяца.

Соотечественники, с которыми встречался Всеволод, мало походили на обычных торговцев. Они с одинаковой отвагой владели и парусом, и мечом. Поэтому в город их впускали каждый раз не более полусотни — бережёного, как известно, и бог бережёт.

Поначалу земляки приняли Всеволода недружелюбно. Он показался им подозрительным, этот мальчик в богатой шёлковой одежде, одинаково свободно говоривший и по-гречески, и по-русски. Но потом к нему привыкли, хотя и вставали, и кланялись в пояс при его появлении по-прежнему...

Войдя в знакомый дом, Всеволод снял шапку с меховой оторочкой и перекрестился на образа. Княжичу принесли отдельный стол, застланный новой льняной скатертью, поставили перед гостем еду и вино, смешанное с водой, по обычаю греков. Русские же пили его неразбавленным, хотя и знали, что в Византии всякий человек слывёт пьяницей, если пьёт чистое вино.

Княжич, как всегда, помалкивал и только слушал. Но это тоже стало привычным, и общему разговору его молчание не мешало. Да и речь вели при нём о делах житейских, обыденных. О ценах на воск и шелка, о том, что половцы, проданные в рабство, никуда не годятся — уж больно быстро чахнут в неволе, а потому и покупают их без всякой охоты. Вспоминали о тяготах пути, об оставленных на родине жёнах и детях; поругивали херсонесских купцов, которые норовят за бесценок перекупить русские товары, а продать их втридорога.

— Греки вот тоже недовольны, — говорил один из купцов, горбоносый и кудрявый детина. — У них тут, в Цареграде, веницейцев да генуэзцев что тараканов расплодилось. И всяк свой кус не упустит. Вчера, я слыхал, снова их лавки громили.

Детина поднялся и подбросил в жаровню древесных углей.

— Дивно мне, — заметил он, — как тут люди без печей живут. Нищеброды да убогие по ночам разводят костры где придётся, оттого и пожары в городе гости нередкие.

Подвыпив, купцы завели песню:


Из-под дуба, дуба сыраго,

Из-под вяза из-под чернаго,

Из-под белого горючего с-под камешка

Выбегала мать Непра-река

Да впадала в море Русское...


Родная речь и особенно песни поднимали из глубин мальчишеского сердца такую острую, непереносимую тоску, что хотелось плакать. Но Всеволод уже давно научился скрывать свои чувства на людях. Видно, не прошли даром наставления отца Василия, духовника и первого учителя княжича.

«Будь воздержан на язык, — не уставал повторять священник, — не рассуждай в присутствии старших, пока тебя не спросят. Мысли свои держи при себе. Ничему не удивляйся; не радуйся и не печалься бурно».

Эти заповеди, наряду с библейскими, крепко и навсегда засели в голове Всеволода. И ни одна живая душа не знала, что по ночам, оставшись один, княжич часто задыхался от слёз и твердил про себя придуманную молитву: «Христе боже, ты благ и милостив. Сделай же так, чтоб я снова увидел родину! Ты велик и всякий день творишь чудеса. Помоги же мне, Господи, ибо я одинок и несчастен!»

Но до сих пор вседержитель оставался глух к молитвам мальчика...

* * *

В конце декабря 1169 года вернулся в Константинополь византийский флот, посланный василевсом в Египет. Это было как гром среди ясного неба. На дворе стоял хмурый декабрь — самый неблагоприятный для мореплавания месяц.

Встревоженные жители столицы толпами сбегались к императорской гавани, в которую с великим трудом одна за другой входили на вёслах потрёпанные триеры. Одна из них причалила неудачно, и крутая волна разбила её о каменный мол, как пустую яичную скорлупу. Тонущим бросали с берега пояса и верёвки.

Вид у кораблей был жалкий. Даже сифоны — бронзовые чудища с разинутой пастью — позеленели, казалось, не от морской воды, а от перенесённых страданий. И не верилось встречающим, что ещё недавно эти металлические звери наводили ужас на вражеские суда, изрыгая «греческий огонь», самовоспламеняющуюся адскую смесь, способную гореть и на воде.

Но ещё более жалкими выглядели сами воины, сходившие на берег. Оборванные и измождённые, они шатались, словно тростник под ветром, и напоминали, скорее всего, каторжников, вернувшихся из каменоломен. Горожане смотрели на воинов со страхом, болью и недоумением. Самым же поразительным и страшным было то, что почти все прибывшие не имели при себе оружия!

Наутро глашатаи объявили на площадях города: великий василевс — император Венгерский, Хорватский, Болгарский, Грузинский, Хазарский и Готский Мануил I Комнин — заключил с египтянами выгодный мир.

Но константинопольцы уже знали горькую правду. А правда была такова. Императорское войско под началом главнокомандующего — мегадука Андроника Кондостефана осадило Дамьетту, портовый город в устье Нила. Осада затянулась, и в стане византийцев начался голод. Кондостефану пришлось пойти на переговоры. Едва лишь слух об этом прошёл среди воинов, как они, не дожидаясь приказа начальников, сожгли осадные орудия, побросали щиты и мечи и сели за вёсла. Бегство было паническим. С Кондостефаном остался только русско-варяжский отряд на шести триерах, но и его возвращения ждали со дня на день.

Знаменитый полководец с остатками войска прибыл в глухую полночь, и его никто не встречал.

Всеволод уже собирался лечь в постель, когда вошёл Михаил. Братья обнялись.

— Я боялся за тебя, — сказал Всеволод, вглядываясь в тёмное и будто чужое лицо брата. — Ох и похудел же ты, даже зубы к щекам прилипли.

— А, были бы кости, мясо нарастёт, — попытался отшутиться Михаил. Он уже успел переодеться с дороги, но всё равно казался каким-то пропылённым и немытым, а главное — безмерно усталым.

— Были бы кости, — повторил Всеволод. Так всегда говаривала покойная матушка.

Михаил присел к столу и вдруг сказал:

— Кончилась, брат, Византия. Ещё полвека — и лежать ей во прахе.

— Опомнись! — воскликнул Всеволод. — Ведь империя одерживает победу за победой. Мануил разгромил половцев и венгров, отнял у норманнов Корфу!

Михаил кивнул:

— Да, он славный воин. Но он ошибается, будто силы империи беспредельны. Василевсу не даёт покоя мысль, что Византия — единственная наследница Древнего Рима. Но времена Рима миновали, и помоги бог Мануилу удержать хоть нынешние владения. А он зарится на Италию и Египет. К тому же он одинок. Его вельможи заплыли жиром и думают только о своих удовольствиях да охотничьих забавах. Впрочем, и сам народ не лучше.

Что последует дальше, Всеволод знал заранее. Спесь, лукавство, льстивость, жадность и предательство Михаил почему-то считал природными свойствами всех греков.

— Патрикии кичатся своей образованностью, но ты бы посмотрел, что делали эти люди в Египте. Не поверишь, — Михаил понизил голос до шёпота, — но я видел своими глазами, как они, христиане, варили в котлах мусульманских младенцев и окропляли этой водой правую руку.

— Зачем?! — тоже шёпотом спросил Всеволод.

— Чтобы рука стала сильнее.

Михаил долго молчал, потом сказал:

— Мы давно не виделись с Васильком, надо бы его навестить. Да только меня вряд ли отпустят.

С Васильком они увиделись лишь в мае, и это была последняя встреча в их жизни. Приехал он с Дуная по вызову братьев. Причина вызова заключалась в том, что Андрей прислал письмо. В нём великий князь писал: «Забудьте обиду, зову вас на Русь. Марта восьмого дня, соизволением божиим, мною взят на щит Киев. Земли киевские отдаю вам, ибо они издревле суть удел Мономашичей — и в первую голову нашего покойного родителя...»

Прочитав послание Андрея, Василько насупился.

— Вы вольны поступать как знаете, — сказал он. — У меня же к ласковым словам братца веры нет.

— Душа-то не болит в чужой стороне? — тихо спросил Михаил.

— Душа душой, а голова дороже...

Одиннадцатого мая в Константинополе начались великие празднества — столице исполнилось со дня основания восемьсот сорок лет.

Дворцовыми лабиринтами братья прошли на ипподром, где высилась статуя Геракла. Она была так громадна, что казалась не созданием человеческих рук, а творением богов или титанов. Учитель поэтики сказал однажды Всеволоду, что тесьмой, обведённой вокруг мизинца статуи, можно опоясать взрослого мужчину.

Торжества, как обычно, открылись состязанием колесниц. Потом выступали борцы и фокусники; канатоходцы с завязанными глазами на головокружительной высоте поназывали своё искусство под аханье и рукоплесканье толпы; учёная собака по знаку хозяина вытаскивала из рядов зрителей то «скупца», то «рогоносца». Народ хохотал, отрешившись на время от всех житейских забот и скорбей. И лишь троим Мономашичам было не до веселья.

Вчера состоялась прощальная аудиенция у василевса. Мануил был задумчив и печален.

— Удерживать вас не смею, — сказал он Михаилу и Всеволоду. — Тех из русских, у кого вышел срок службы, разрешаю взять с собой — дорога вам предстоит неблизкая и опасная. — Погладив седеющую бороду, он добавил: — Не забывайте, что Русь и Византия — это два щита, прикрывающие весь христианский мир от кочевников и иноверцев. Мы должны быть вместе.

Уезжали братья с попутным кораблём, который направлялся в Херсонес с грузом амбры, оливкового масла и мускатного ореха. Церемония отплытия ничем не отличалась от обычной: золото и другие ценности были сданы на хранение навклиру, капитану, потом отъезжающие — в основном русские воины — присягнули на Евангелии, что в пути будут послушны воле хозяина, и наконец прозвучала молитва святому Николаю, покровителю моряков.

Василько стоял с посеревшим лицом, покусывая губы.

— Поклонитесь от меня могилам отца и деда, — сказал он. — И дай вам бог счастья. Хотя вы и так счастливы, я ведь вижу. Помните, у Тиртея[2] есть стих? — И Василько прочёл по-гречески:


Доля прекрасная — пасть в передних рядах ополченья,

Родину-мать от врагов обороняя в бою;

Край же покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба

У незнакомых просить — наигорчайший удел...


— Вёсла на воду! — раздался голос навклира.

Братья торопливо обняли Василька и поднялись по сходням.

Корабль отвалил от пристани. Качнулся и отодвинулся берег, и на нём остался стоять с непокрытой головой внук Мономаха...

...За кормой шелестело море, словно кто-то невидимый разворачивал свиток переливчатого фиванского шелка.


Загрузка...