За лесными шеломами

Глава 34

Мая восемнадцатого, в субботу, у великого князя Всеволода Юрьевича родился сын, наречённый при крещении Константином.

По сему случаю был учинён многодневный пир. В самый его разгар прибыл из Киева вестник от князя Святослава. И сразу погасло веселье, будто купальский костёр, на который вдруг плеснули ведро воды. Слух о разгроме южнорусских дружин облетел город в мгновение ока. И праздник обернулся горем.

Всеволод Юрьевич увёл гонца к себе в горницу и стал выспрашивать подробности.

Нахмурившись, гонец говорил:

— Пятнадцать человек только и вернулось, князь-батюшка. Остальные либо побиты, либо утонули в Каяле. А поганые хлынули на наши земли, словно саранча. Я когда собирался в отъезд, они уж у стен Переяславля стояли. Не ведаю, отобьёмся ли. Плач и стон у нас по всем городам, от Курска до Киева.

Великий князь молчал. На сердце у него было тяжело и горько.

«Ах, Игорь, Игорь, — думал он, — ведь и летами уж не молод, а горяч, как в дни юности. Побоялся, что заподозрят тебя в робости или, того хуже, в нежелании воевать с Кончаком, вот и кинулся в самое полымя. И себя и войско загубил. Не столько о благе Руси, сколько о своей чести печалился. А честь-то бесчестьем вышла».

— Скажи князю Святославу, — заговорил он, когда гонец умолк, — всей душой скорблю вместе с ним и пью сию тяжкую чару. Коли будет надобна моя помощь, пускай сообщит. Я приду по первому зову...

Всеволод Юрьевич отпустил гонца и стал ходить по горнице. После пожара княжеская семья жила в простой двухъярусной избе неподалёку от сгоревшего терема. Обугленные развалины детинца уже были расчищены, и теперь туда возили кирпич и хоромный лес. Посреди голой площади чернели стены Успенского собора.

Несколько дней назад Всеволодовы дружинники схватили в корчме купца, торговавшего готовыми срубами, на которые у погорельцев был большой спрос. Купец этот, по имени Борей, в пьяном виде похвалялся своей мошной. И вырвались у него такие слова: «Погодите, вот в будущую неделю Суздаль сгорит, тогда я богаче самого князя стану. Срубов у меня наготовлено множество».

На пыточном допросе Борей показал, что тринадцатого апреля он подпалил город в шести местах, а для того использовал просмолённую паклю, а подтолкнул-де его, Борея, на эту пакость некий ростовский боярин и дал ему сорок гривен на лес для срубов и для найма плотников. Борея повезли в Ростов и там он опознал боярина-подстрекателя. Им оказался Данислав Добрынич. По княжескому повелению оба злодея были повешены на глазах у всего народа. Только тогда стали утихать слухи о «божьей каре» и «небесных знамениях».

Теперь великий князь ждал возвращения Елисея Никитина с его питомцами. Зодчий писал, что успехами юношей в ученье он весьма доволен и что по осени они все вернутся на родину. Письмо это привёз из Немецкой земли заезжий новгородский гость.

Долгие летние дни проходили в заботах и хлопотах. За три месяца с небольшим поднялся на княжом подворье новый терем. Первый его ярус был каменный, второй рублен из дуба.

Владимир тоже заметно отстраивался. Тиуны Всеволода зорко следили за тем, чтобы избы и усадьбы ставились добротные, а не на живую нитку.

Казна великого князя сильно оскудела, но он не унывал: хлеба в этом году уродились славные, да и медуши пополнились изрядно. А зимой Всеволод Юрьевич надеялся отправить в Византию на продажу все меха, которые соберёт в полюдье. На руку оказался и последний договор с Серебряными булгарами. Беспошлинная торговля быстро поправит дела Владимира.

Однажды ночью великому князю не спалось, и он читал «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия.

В дверь осторожно постучали. Вошёл Кузьма Ратишич.

— Прости, княже, — сказал он, — что беспокою в неурочный час. Да вижу — в твоей горнице свет, вот и решился.

— Случилось что-нибудь?

— Гонец из Ясской земли прибыл. С письмом.

— С гонцом завтра поговорю, а письмо давай.

Кузьма Ратишич протянул Всеволоду пергаментный свиток и, поклонившись, вышел.

Великий князь сорвал со шнурка печать и развернул упругую трубку. Письмо было написано по-гречески.

«Хроникона четыреста шестого, — стал читать Всеволод, — от сотворения мира шесть тысяч семьсот девяностого, месяца октября первого, в праздник богородицы нашей в Мцхетском соборе блаженнейшим каталико́сом[79] Грузии Николоозом совершена помолвка царицы Абхазской и всея Грузии, дочери Георгия Тамар и знатного русского княжича, сына Андрея Великого, Юрия-Георгия».

Внизу стояла подпись: «Дидвачар Занкан Зорабабели». Великий князь не знал, что такое «дидвачар».

«Наверное, придворное звание, — подумал он. — Спит или нет Мария?»

Он оделся и тихонько прошёл на женскую половину терема. В покоях княгини слышался заливистый детский плач и негромкий говор.

«Костя буянит», — с улыбкой подумал великий князь, и на сердце у него посветлело.

Он вошёл в опочивальню жены. Мария перепелёнывала младенца. Ей помогала мамка, молодая краснощёкая баба.

— Блажит? — спросил Всеволод, наклоняясь над сыном.

— Блажит, государь, — ответила мамка. — Наповадился среди ночи просыпаться — молока ему подавай.

Она подхватила ребёнка на руки и унесла в соседнюю комнату.

Всеволод присел на постели жены и молча протянул письмо. Прочитав его, Мария подняла на мужа глаза.

— Тамар умна и красива. Я рада за Юрия, — сказала она. — А ты?

— Я тоже. Но кто этот дидвачар Зорабабели?

— Дидвачар — это очень богатый купец. В Грузии купцы пользуются большим почётом. А Занкана я когда-то хорошо знала.

— Как ты думаешь, зачем он мне написал?

— А ты не догадываешься? По-моему, он предлагает свои услуги...

— Как соглядатай?

Мария кивнула.

— Над этим стоит поразмыслить, — молвил Всеволод и надолго замолчал.

За стеной поскрипывала колыбель и мамка негромко пела:

— Продлил господь род мой, — вслух подумал Всеволод, прислушиваясь к пению. — Да горит свеча от свечи, да не угаснет вовеки.

Он поцеловал жену и, пожелав ей доброй ночи, пошёл к себе. Мария перекрестила его в спину.

А великий князь так и не смог уснуть. Мысли его всё время возвращались к племяннику: «Ежели удастся наладить с ним прежнюю дружбу, то половцам придёт конец. Мы зажмём их в такие тиски, что они испустят дух. Или обида пересилит в Юрии любовь к отчизне? Нет, быть того не может. Ведь он русский человек*.

От бессонной ночи ломило виски. Но ложиться было уже поздно — великий князь уговорился с Гюрей на рассвете выехать в Переславль-Залесский, где возводились новые городовые стены. Работы требовали хозяйского догляда.