За лесными шеломами

Глава 32

Год 1185-й начался для Руси зловещими чудесами и знамениями. Слухи о них появились вначале на Севере. Приезжие новгородцы рассказывали, что нынешней весной река Волхов сбросила лёд необычайно рано и шла против течения целую седмицу, а на Ильмене рыбаки выловили неводом какого-то человека о двух головах, и за пазухой у того уродца была-де найдена берестяная грамота с неведомыми письменами.

В Белоозере же с неба упал огненный змей и своим дыханием спалил несколько сел; в Полоцке объявились злые духи, они днём и ночью скакали на конях по улицам, незримо уязвляя жителей. Сказывали также, будто во многих других городах колебалась земля и вода в колодцах делалась кровавого цвета.

Слухи, один другого нелепее, расползались по домам, обрастали подробностями, вселяя в сердца владимирцев безотчётный страх.

Отец Иван с амвона Богородичной церкви пытался образумить народ.

— Разве мы не погано живём, когда поддаёмся суеверию? — грозно вопрошал он свою паству. — Почти всякий из вас поворачивает назад, встретив по дороге монаха, свинью или коня лысого. А иные и чиханью веруют, будто оно бывает на здоровье голове. Разве это не язычество? Враг рода человеческого прельщает нас волхвованием, чародейством, блудом, запойством и клеветою. Но самый непростительный грех — наше суеверие, порождённое невежеством. Люди глупые любое явление природы толкуют как худое предзнаменование и не токмо сами робеют, но и других приводят в слабость. Измышления своего тёмного ума они выдают за очевидное, а простое поветрие — за дело рук дьявольских!

Проповеди отца Ивана немного успокоили горожан, но не надолго. Через несколько дней, тринадцатого апреля, на Владимир накинулся красный петух.

Всеволод Юрьевич проснулся под утро, разбуженный трезвоном сполошного колокола. Он сел на постели и поглядел в окно. Сквозь слюду пробивалось рыжее зарево пожара.

Великий князь наспех оделся и, выходя из дверей, столкнулся с Гюрей. Они вместе выбежали на крыльцо терема.

Горели избы вблизи Успенского собора. Гривастое пламя широко ходило по улицам, приближаясь к детинцу. Истошно голосили бабы и выли собаки. Деревянные кровли домов вспыхивали как свечи. Головни, чертя огненные дуги, летели во все стороны и поджигали новые усадьбы.

Первым опомнился Гюря.

— Государь, — сказал он. — Надо спасать собор. Там всё узорочье, иконы и книги. Прикажи выносить.

Всеволод кивнул. Гюря сбежал с крыльца, и спустя какое-то время из детинца выступила дружина, снаряженная баграми и вёдрами.

Великому князю подвели коня. Выехав за ворота, Всеволод увидел, как половина дружины растянулась цепью в сторону Клязьмы и передавала вёдра с водой. Другая половина, распахнув настежь все входы в церковь, вытаскивала образа, паволоки, шитые жемчугом одежды, паникадила, золотые и серебряные сосуды. Их сваливали грудами на телеги и везли к княжому подворью.

«Только бы ветер на терем не потянул», — подумал Всеволод. Оглянувшись, он увидел на крыльце Марию с детьми. Девочки стояли, вцепившись в юбку матери, и изумлённо смотрели на пожар.

Подъехал Кузьма Ратишич.

— Подай моим возок, — сказал ему Всеволод. — И сам проводи за город. К Орининым воротам путь пока свободен.

— Господи, вот напасть-то, — вздохнул мечник и перекрестился.

— Побереги княгиню. Ратишич, на сносях она.

— Всё сделаю, государь. Ты сам-то остерегись.

Кузьма Ратишич повернул коня и ускакал.

Жар от горящих домов стягивал кожу на лице, глаза ело золой и дымом.

«Живём в теснотище, избу к избе лепим, будто места нет, — зло думал великий князь. — Вот и дождались праздничка. Эка пластает!»

Уже занимались огнём деревянные связи Успенского собора ; из купольного барабана сквозь многочисленные окна высовывались багровые языки; резные каменные личины и львиные морды кривились со стен, словно от непереносимой боли.

«Всё, пропала Андреева церковь... Четверть века всего и простояла... Город заново ставить... Снесу все лачуги на двести шагов от детинца... Дышать нечем...» — Мысли в голове великого князя мелькали обрывками. Конь пятился и храпел: на шкуру ему попадали искры.

С Клязьмы подул ветер, и стало ещё светлее — то ли совсем развиднелось, то ли умножились пожары.

Сейчас город пылал, казалось, со всех концов. Золочёная кровля собора ёжилась и тускнела на глазах. Несколько головней перепорхнуло с неё на крышу терема, и он тоже загорелся.

Всеволод выхватил у пробегавшего воина полную бадью, вылил её на себя и погнал коня к Клязьме. Здесь люди, стоя по пояс в реке, всё ещё передавали из рук в руки посудины с ледяной водой, хотя уже поняли тщету своих усилий...

Пожар бушевал до вечера, и город выгорел едва не весь. Огонь сожрал княжой терем, дубовые стены детинца и свыше трёх десятков церквей. От улиц же уцелели лишь отдельные избы. По остывающим пепелищам бродили погорельцы и ворошили палками золу в надежде отыскать хоть какую-то утварь.

Все просёлки были запружены нищебродами. При встречах со Всеволодом озлобленный народ неохотно снимал шапки и смотрел косо, словно вся вина лежала на князе. И тогда, опасаясь смуты, Всеволод Юрьевич распорядился открыть свои загородные житницы и погреба. По его же приказу из Ростова, Новгорода, Суздаля и Москвы потянулись обозы со съестными припасами. Кроме того, каждому погорельцу было отпущено от княжеского имени по гривне — не густо, но избу срубить хватит. Деньги раздавала княгиня Мария, и семьи погорельцев благословляли её имя и желали ей разрешиться от бремени сыном. Всеволод Юрьевич тоже ждал наследника.

Великий князь не мог знать, что того же месяца и числа того же, тринадцатого, начался злосчастный поход северского князя Игоря.

За две седмицы перед тем Святослав Киевский вновь разгромил половцев близ реки Хорола. На сей раз орду привёл сам Кончак, «пленить собираясь города русские и пожечь огнём: ибо нашёл он такого человека из бусурман, который стрелял живым огнём... Были ещё у него луки тугие самострельные, пятьдесят воинов едва могли их напрячь».

Полки Святослава, сломав половецкие ряды, гнали их до самой ночи, пока не потеряли следа на мёрзлой бесснежной земле. В руки победителей угодили и огромные самострелы на возах, и огнемётный диковинный снаряд.

Игоря Святославича грызла досада: уже второй раз киевский князь одержал победу без него, а это означало крушение всех замыслов. Никому, даже брату и сыну, Игорь не признался бы, какие чёрные думы одолевали его последнее время. Ведь в глубине души он желал Святославу поражения, ибо оно открыло бы ему путь к киевскому столу. Потому-то он не поспешил на помощь Святославу и в прежнем походе. Потому-то он решил испытать судьбу ещё раз: а вдруг Кончаку повезёт больше Кобяка, разгромленного прошлым летом?

В случае удачи старый союзник Кончак поможет Игорю достичь желанной власти, как пособил в своё время хан Аепа Игореву отцу, своему зятю, сесть в Киеве[75].

И вот на тебе — Кончак сам еле унёс ноги, потеряв тысячи лучших своих всадников.

Мысли Игоря метались в поисках выхода.

«Срам, великий срам падёт на мою голову, — раздумывал он. — И без того многие дружинники косятся на меня — догадываются, почему я дважды уклонился от боя. Больше медлить нельзя. Святослав, слыхать, уже объезжает верхние земли, собирает новую рать, чтобы добить половцев. Скоро он наведается и ко мне. Но я опережу его и пойду к Дону, а там, бог даст, и к самому морю. Благо половцы уже изрядно повыдохлись... Не дряхлый Святослав, а я, я должен покорить Степь от края до края, чего не удавалось ни одному из русских князей.

Слава... Слава — это крылья, которые вознесут меня на киевский стол. А потому надо выбирать: либо в стремя ногой, либо в грязь головой...»

Время поджимало, и князь Игорь, в несколько дней изготовив свои полки, выступил из Новгорода-Северского. Ратники двигались неспешно, чтобы раньше времени не притомить коней. Далеко впереди маячили разъезды чёрных клобуков, союзников Игоря.

Уже давно остался за спиной Русский вал, а половцев всё не было видно. Только дрозды перелетали перед войском с одной прошлогодней дудки на другую, выискивая сухосемянный корм, да в опрокинутой чаше неба чертил круги ястреб.

Иссечённые степными ветрами, угрюмо смотрели на русское воинство плосколицые каменные бабы, неведомо когда и зачем поставленные здесь. Степь была стара, как мир. По ней успели пройти и раствориться в веках бесчисленные народы. Скифы, гунны, хазары, печенеги, — все они оставили после себя лишь могильные насыпи да вот этих немых истуканов.

Первого мая рать вышла к берегам Донца. Раскинув стан, воины купали коней и смывали с себя дорожную пыль. День клонился к вечеру. За ковыльной степью садилось грузное медное солнце. Внезапно на его левый край стала наползать тень. Сразу сделалось сумеречно. Бросив свои дела, люди смотрели на солнце. Оно продолжало истоньшаться и скоро стало похоже на новорождённый месяц, рога которого испускали мертвенный зеленоватый свет, словно угасающие уголья.

Вдали с топотом пронеслось стадо сайгаков. Кони вздрагивали и рвались из рук. Испуганные ратники крестились, шепча слова молитвы. На небе проступили звёзды, но они были бледны и недужны и даже не отражались в реке.

Когда затмение кончилось и всё вокруг приняло обычный вид, к Игорю подъехал Ольстин Олексич, черниговский воевода. Постукивая зубами, он сказал:

— Н-не к добру это, Святославич.

— Кому не к добру? — громко, чтобы слышали воины, спросил князь. — Затмение видели не только мы, но и половцы. Так, может, оно к худу для них!

Ратники понемногу приходили в себя от пережитого страха. Кое-где даже раздавались шутки:

— Ну, братаны, нашему Ждану, видно, снова штаны полоскать!

— Сам-то хорош: ишь посинел, как на льду посидел.

— Смех смехом, а меня будто варом обдало. Не каждый день такую страсть увидишь. И отчего оно бывает?

— Затмение-то? А это, бают, луна солнышко застит.

— Тю, дурень. Да ведь луны и в помине не было, опять же она и сама светит, луна-то. Это чёрт морок напустил.

— Ага, нарочно старался, чтоб ты обмарался...

У реки Оскола Игорь Святославич два дня поджидал брата Всеволода Трубчевского, который шёл сюда другой дорогой. Встретившись, дружины двинулись дальше. На Сальнице передовой разъезд чёрных клобуков захватил половчина, и тот рассказал, что у них в стане уже знают о приближении русских полков.

Старый воевода Ольстин Олексич советовал Игорю вернуться, пока не поздно, но князь ответил ему:

— Ежели мы уйдём назад, не обнажив меча, нас осмеют. Стыд горше смерти. А кому биться не мило, того не держу — дорога домой никому не заказана.

Первая стычка с половцами закончилась победой русских. Степняки бежали, побросав свои обозы и кибитки. Молодые князья ликовали: лёгкая добыча ещё больше подогрела их тщеславие.

— Что-то теперь скажет Святослав? — посмеивались они за чашей вина. — Он сражался с половцами, оглядываясь на Переяславль, а мы уже в самой их земле и скоро придём в Лукоморье, куда и деды наши не хаживали!

Игорь Святославич, слушая эти речи, старался казаться весёлым. Но сердце его сжималось от недоброго предчувствия. Он знал, что Кончак, воин упорный и опытный, готовит свои полки к решающей битве.