За лесными шеломами

Глава 20

Августа тридцать первого, на Семёна-летопроводца, приехала во Владимир нежданно-негаданно старшая сестра великого князя Ольга Юрьевна. Всеволод не виделся с нею лет пять.

Судьба у Ольги сложилась незавидная. В юные годы была она выдана замуж за галицкого князя Ярослава Осмомысла, человека деятельного и сильного, известного своей мудростью в делах государственных, но безрассудного в семейной жизни. Увлёкшись некой Анастасией, женщиной из простонародья, Ярослав обходился с женой настолько круто, что вынудил её вместе с сыном Владимиром бежать в Польшу. Тогда галицкие бояре, якобы сочувствуя изгнаннице, решились на открытый мятеж. Они вооружили народ, захватили княжеский дворец и сожгли Анастасию.

Ярослав, конечно, понимал: вовсе не за святость брачных уз ратуют его бояре (кто из них-то безгрешен?), — просто им выпал случай унизить и прибрать к рукам чересчур своенравного князя.

Ольга по зову бояр вернулась домой. Но мир между супругами не продлился и года. Да и мог ли он быть долговечным, когда сердце Ярослава до черноты обуглилось в том же костре, на котором сгорела Анастасия? Возненавидев ни в чём не повинную княгиню, Ярослав вновь заставил её уйти из Галича.

Напрасно Ольга искала приюта у князей волынских и смоленских — никто из них не захотел ссориться с могущественным галицким князем. И тогда она, оставив сына в Путивле, у Игоря Святославича, приехала к брату.

Всеволод встретил сестру радушно. Однако ввязываться в её семейные дела у него не было ни малейшей охоты. И когда Ольга стала припоминать все свои обиды, великий князь сказал ей:

— Бог свидетель, сестра, как я хочу помочь тебе. Но чем помочь-то? Ведь я сам покуда иду по острию меча. Справа Новгород, слева Рязань, за спиной половцы и булгары. Мне пот и кровь некогда утереть, а ты хочешь, чтобы я грозил Ярославу! Да он и воевать-то со мной будет не своими полками, ты же знаешь его обычай: наймёт ляхов, благо золота у него много, вся Русь у Галича соль покупает.

Всеволод замолчал. Пока он говорил, княгиня не проронила ни слова, только ослабила на горле чёрный вдовий платок, словно он душил её.

— Живи у меня, места в тереме хватит. — Всеволод погладил худое плечо сестры.

— Моё место теперь в монастыре.

— Полно. Ведь Ярослав намного старше тебя, — осторожно сказал Всеволод. — И наследник у него один — твой сын.

Ольга посмотрела на брата, и он увидел в её светлых глазах слёзы.

— Ты любишь его до сих пор? — шёпотом спросил поражённый Всеволод. — После стольких унижений?!

Вместо ответа она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

А на другое утро из Чернигова прибыл епископ Порфирий. Даже не передохнув с дороги, он явился в рабочую горницу Всеволода и повёл речь о Глебе и Ростиславичах:

— Князь Святослав повестует тебе: «Брат мой и сын, не токмо я, а и все князи русские прилежно просим тебя пощадить бывших своих супротивников. Они преступили клятву — и вот наказаны падением. Лежачего же бить недостойно. Помни об этом».

Всеволод выслушал епископа стоя.

— Это правда, будто чёрные люди требуют казнить князей смертию? — спросил Порфирий.

— Правда, владыка, и я не знаю, как удержать их. Дружина с ними не сладит.

— Будем уповать на помощь святой церкви нашей, — сказал епископ, подумав. — Священники со всех амвонов напомнят прихожанам божью заповедь о милосердии.

Но своего намерения Порфирий исполнить не успел. После полудня в покои князя вбежал запыхавшийся Гюря и сообщил, что к терему идут толпы горожан.

Всеволод подошёл к окну, и сердце у него оборвалось: все ближайшие улицы, примыкавшие к детинцу, уже были запружены вооружёнными людьми. Стража даже и не пыталась остановить эту лавину.

Епископ взглянул на Всеволода, будто спрашивая его совета.

— Надо пойти к народу вместе, — сказал великий князь.

Порфирий кивнул, и они вышли на высокое резное крыльцо терема.

Толпа на сей раз вела себя иначе — ни выкриков, ни угроз. Она молча затопила всё подворье и вытолкнула из своей толщи двух человек. В этих выборных Всеволод узнал попа Микулицу и бронника Петряту, ражего мужика с поклёванным оспой лицом.

— Государь, — начал Петрята, обращаясь к одному Всеволоду, — мы возлагаем вины на твоих пленников. И первая наша речь о князе Глебе. Это по его наущению свершилось убийство Андрея. Это он, словно разбойник, напал на Владимир, преступив клятву. Он же, взяв в подмогу поганых, навёл их на нашу землю и сколько сот невинных людей по сёлам побил! Другая речь — о Ростиславичах. Не они ли целовали крест своему дяде Михаилу и признали его старейшим? Не они ли обманом захватили Владимир и, изгнав дядю, принялись грабить народ и святые храмы? А кто привёл рязанцев на нашу и твою погибель? Они же, Ярополк и Мстислав! Но бог, видя дела злодеев, отдал их в наши руки. Прикажи казнить их смертию, государь!

При последних словах Петряты толпа подалась ещё ближе к крыльцу, ожидая от князя ответа. Но вперёд шагнул Порфирий.

— Православные, — заговорил он, сжимая в кулаке нагрудную иконку. — Поднимается ли тростник без влаги, растёт ли он без воды? Ещё он не срезан, а прежде всякой травы засыхает. Таково и сердце человеческое без доброты, а стало быть, и без бога. «Я умерщвляю и оживляю, — говорит господь наш, — я поражаю и исцеляю, и никто, кроме меня, не смеет карать смертью ближнего своего». Дни наши бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Вспомните, христиане, что жизнь есть дуновение, что мы уже не возвратимся в сей мир делать доброе. Дети мои! За слепую жестокость бог поразит ваши нивы палящим ветром и ржавчиною, а земля под вами станет железом!

Всеволод видел, что речь епископа смутила и устрашила многих. Нужно было использовать это мгновенное колебание, и великий князь решился. Голос его был слышен даже тем, кто стоял за стенами детинца.

— Я не оправдываю ни Глеба, ни Ростиславичей. Они вели себя на нашей земле как грабители и святотатцы. Они преступили клятву и наказаны унижением. Даже малые дети ненавидят и презирают их. Но ежели мы убьём их, безоружных, то все князья русские примут это за тяжкое зло и придут на нас войною. Так не лучше ли отпустить князьям их вину?

Всеволод замолчал, почувствовав, что его слова потонули во враждебной толпе, как камни в проруби. «Не стоило, — подумал он, — грозить им новой войной».

Толпа загудела, будто бор в осеннюю непогоду. Перекрывая шум, закричал поп Микулица:

— Ти-ише, люди-е!

Он подошёл к самому крыльцу, маленький и ершистый, как рассерженный воробей.

— Ты, святитель, видно, забыл, — обратился он к Порфирию, — что в том же Писании сказано: «Кто говорит виновному: ты невиновен — того проклянут народы, а обличающие будут любимы, и на них приидет благословение». Почто же ты пугаешь нас божьими карами? «Око за око и зуб за зуб» — ты и сие запамятовал? А войны мы не боимся. — Тут Микулица повернулся ко Всеволоду: — Тебе-то, государь, должно быть ведомо: за волю свою и за тебя мы постоять сумеем. Будь же справедлив и накажи злодеев, как наказал их твой покойный брат.

— Михалку не пришлось убивать своих сыновцов, — сказал Всеволод, и лицо его исказилось от муки. — Вы требуете невыполнимого.

— Не можешь убить — ослепи их! — крикнул Петрята. — Безглазые-то небось не станут крамольничать!

— Ослепи, государь! — заревела толпа.

— Ослепи-и!!!

Великий князь стоял с опущенной головой, стиснув зубы. В этот миг он ненавидел людей, которых ещё недавно вёл в сражение и которые безропотно шли на смерть по одному его слову.

— А не хочешь, государь, — сами размечем темницу, — услышал он жёсткий голос Петряты.

У Всеволода уже не было сил говорить громко, и он знаком подозвал бронника.

— Скажи народу... я уступаю. Ночью Ростиславичей ослепят. Глеб же или уедет навсегда в Городец, или умрёт в порубе.

Всеволод повернулся и, ударившись плечом о косяк двери, скрылся в тереме.

Деревянные ступени были ветхи и скрипучи. Всеволод в сопровождении Гюри спустился по ним и вошёл в поруб.

Князь Глеб сидел за столом. На столе чадил жировой светец. Запах горелого масла был перемешан с вонью из бадьи, которая служила отхожим местом.

— Выйди, — сказал Всеволод тиуну и сел на лавку рядом с Глебом.

Рязанский князь не шевельнулся.

— Роман передал тебе мои слова? — спросил Всеволод.

Глеб чуть кивнул седой головой.

— Так ты не хочешь взять удел на Юге?

— Старой собаке не свыкнуться с цепью. Лучше умру в неволе.

— Напрасно.

— Человек и в мир сей приходит напрасно.

— Неправда, — сказал Всеволод. — Человек есть семя народа. А князь — народу поводырь, который должен выбирать верную дорогу. Ты для своей земли выбрал кривой тупик и усеял его костями.

— Я хотел для Рязани могущества и славы, — тихо ответил Глеб. — Но ведь и ты ищешь того же для своего Владимира.

— Да! Но я всегда избегал братоубийства. Потому и ушёл из Киева, потому и просил мира у племянников, даже идя на унижение. И я никогда не приводил на Русь половцев, как это сделал ты.

Всеволод поднялся и пошёл к двери. На пороге он обернулся:

— Романа я выпущу. Дай бог, чтобы он оказался дальновидней и умней тебя. Прощай!

Наутро княжеская стража вывела из поруба Ярополка и Мстислава. Народу на подворье собралось не меньше вчерашнего, но тишина стояла такая, что даже галочий грай на колокольнях казался оглушительным.

Князья, поддерживаемые дружинниками под руки, прошли к телеге. Лица у них были застывшие и белые — не лица, а неживые личины, какие в святки надевают ряженые. И на них, на этих личинах, вместо глаз чернели коросты.

В толпе в голос завыли бабы и заплакали дети. На паперти Успенского собора забился в падучей городской дурачок Николушка. Мужики крестились и избегали встречаться взглядами.

Телега, подпрыгивая на торцах мостовой, двинулась к Золотым воротам. Её сопровождали верхами два десятка княжеских отроков — дабы над слепцами не было учинено никем нового насилия.

Великий князь к народу не вышел.

Он стоял у окна, пока телега с сыновцами не исчезла из виду.

Всеволод Юрьевич был спокоен и задумчив. Он словно не замечал епископа, который вздыхал рядом.

Отойдя от окна, великий князь позвонил в бронзовый колоколец и сказал вошедшему на зов Гюре:

— Поедешь к Юрию Кончаковичу. Передашь ему: князь-де Всеволод отдаёт двадцать твоих ханов, взятых при Колокше, за весь полон, что ты похватал в Рязанской земле... Проследи, чтоб не было обману.

Гюря молча наклонил голову и вышел.

— Да вознаградит тебя бог, сын мой, за доброе дело, — сказал растроганный Порфирий и попытался обнять Всеволода.

Великий князь отстранился.

— Да, — продолжал епископ, — русские люди безмерно жестоки в своей темноте...

— Не лицемерь, святой отец, — резко прервал его великий князь. — Не от вас ли, просвещённых греков, пришёл на Русь сей славный обычай? Или тебе напомнить историю Византии? Так я напомню. Император Василий Болгаробойца ослепил четырнадцать тысяч пленных, оставив по одному кривому на каждую сотню воинов! А ты тут толкуешь о безмерной жестокости русских.

Епископ поднял обе ладони:

— Ты прав, сын мой. — И добавил примирительно по латыни: — Non vitia hominis seel vitia saeculi[46].

А месяц спустя пронёсся по Владимиру слух о непостижимом чуде.

Ослеплённые князья Ростиславичи, усердно молясь в Смядынской церкви святого Глеба... прозрели. И новгородцы призвали богоугодных мужей к себе. Мстислав сел в самом Новом-городе, а брату дал Торжок.

Обо всём этом донёс великому князю Кузьма Ратишич. И был до крайности изумлён, когда Всеволод равнодушно сказал в ответ:

— Прозрели, и ладно. Лишь бы сидели тихо.

Долго ещё судачили люди об исцелении братьев и дивились безмерному милосердию божьему.

И лишь три человека знали истинную цену «чуду» — великий князь, его духовник отец Иван да палач из половцев Томзак, который острым ножом только надрезал Ростиславичам верхние веки.