ЭПИЛОГ


В эту ветреную первомартовскую ночь Всеволод Юрьевич почти не спал. А когда задрёмывал, то сны приходили чудные и страшные. Виделись ему почему-то объятые пламенем улицы Константинополя и толпы осатанелых крестоносцев, грабящих храмы и жилища горожан. Видения вставали столь отчётливо, словно великий князь сам был очевидцем ужасающего погрома, а не слышал о нём от заезжего русского паломника. Бедствие это обрушилось на византийскую столицу в прошлом, 1205 году от рождества Христова...[84]

А то вдруг являлся великому князю покойный Святослав Киевский. Охая и причитая, он тащил на горбу бронзовые церковные врата, смутно знакомые Всеволоду. Просыпаясь, великий князь припоминал, что врата эти семь лет назад приволокли из варяжского города Сигтуны лихие новгородцы, ходившие туда ратью. Приволокли и навесили на одном из входов святой Софии.

«Вот уж воистину нелепица, — размышлял про себя великий князь. — При чём тут Святослав и эти похищенные ворота?»

Безрадостные мысли одолевали Всеволода Юрьевича, как мухи в летнюю жару. Нынче ему предстояло отправить на княжение в Новгород Константина. Как-то примет это известие Мария? Ведь Костя у неё любимый сын, и в дни своей долгой болезни она в нём одном находила утешение. Теперь же и того лишится...

Вот и пролетели лучшие годы, истаяли, как птичьи косяки в вечереющем небе. И отрочество, и юность, и зрелость прожиты в беспрерывных трудах, заботах и войнах. Вроде бы всё делалось, как надо, а поди ж ты — гложет сердце зубастая тоска, скребёт его чувство какой-то неизбывной, непонятной вины. За что, перед кем?..

Промаявшись в постели до третьих петухов, Всеволод Юрьевич встал и ополоснулся холодной водой.

Полумрак в горнице постепенно голубел. Великий князь подошёл к окну, затянутому прозрачным ледком. По двору, вдоль зубчатых стен нового детинца, мело снежную крупу. День занимался неприютный и тусклый. Где-то в оружейной слободе уже тенькала под молотком броня, и, словно откликаясь ей, уронил первые круглые звуки и призывно запел над городом утренний колокол.

Всеволод Юрьевич прошёл к жене. В её горнице, к удивлению великого князя, уже сидел Константин. На юноше была дорожная одежда.

— Вот и ты, — с лёгким вздохом сказала Мария. — А мы, видишь, прощаемся.

С исхудалого лица на Всеволода глянули её глаза — большие и скорбные, как у иконной богородицы, глаза матери. Всеволод Юрьевич приготовился к слезам и упрёкам, но Мария казалась совсем спокойной. Только уголки её губ чуть заметно подрагивали.

— Князь и господин мой, — заговорила она. — Богом заклинаю тебя: установи закон о единонаследии. Не дели Русь. Иначе не будет мира меж нашими сыновьями, как у твоего отца не было его с братьями. А ты, сынок, когда нас с отцом не станет, живи с младшими своими в согласии, наставляй их на правое дело. Благословляю тебя в сей жизни и в будущей, ибо знаю: больше не свидимся.

Мария перекрестила сына, и жёлтая рука её бессильно легла на одеяло. Тревога и мука отразились на лице великой княгини. (Неужели загодя чуяло материнское сердце-вещун, что жестокой и злой будет судьба её сыновей, что погубят они свои силы в усобицах, иззубрят мечи свои о шеломы друг друга и бесславно положат княжества, собранные отцом, под тяжкую татарскую пяту?)

После заутрени, при большом скоплении владимирского люда, Всеволод Юрьевич отпускал в дорогу старшего, двадцатилетнего сына.

— Ступай управлять народом, будь ему судьёю и защитником, — говорил великий князь, вручая Константину крест и меч. — Бог и я, родитель твой, ставим тебя над всеми князьями русскими. Помни славное имя своё и заслужи его делами.

Всеволод Юрьевич проводил сына вёрст за пять от города. Дорогой оба не проронили ни слова. Привыкший с детства скрывать свои чувства, великий князь и сыновей приучил к тому же. Расстались будто чужие. Долго, до рези в глазах, смотрел Всеволод Юрьевич вслед уезжавшим всадникам, меж которых маково цвела багряница Константина. Вот она в последний раз мелькнула среди голых берёз и исчезла из виду за поворотом.

Сопровождавший Всеволода Юрьевича Гюря сказал:

— Вишь, как снежит. А снег на Евдокиин день — всегда к урожаю. Верная примета.

Всеволод Юрьевич не ответил и тронул коня в обратный путь. Гюрю, видно, тяготило молчание, и он снова заговорил, показывая плетью на ближний ложок:

— Вот оно, Поганое озеро. Тут, стало быть, бояр-то утопили.

— Каких бояр? — не понял великий князь.

— А Кучковичей с Анбалом.

Всеволод Юрьевич оглянулся. Перед ним лежало небольшое озерко с гладким и чёрным льдом.

— Скажи на милость, даже снега на нём не держатся, — заметил Гюря и перекрестился.

— Ветер сдувает. Место-то голое, как плешь.

Всеволод Юрьевич зябко поёжился. Голова у него побаливала — то ли от бессонной ночи, то ли от недомогания.

«Надо будет малинового взвару с мёдом напиться», — мельком подумал он, и мысли его снова вернулись в привычное русло: к повседневным заботам. В городах Киевской Руси — Торческе, Треполе, Корсуне, Переяславле, Брагине, Каневе и Городце Остерском — стояли теперь владимиро-суздальские дружины. И хотя нынешний владетель киевский Рюрик принародно целовал крест на верность самому великому князю и его детям, всё равно приходилось ухо держать востро. А для того нужно было содержать в постоянном порядке городовые стены, что стоило немалых расходов.

Исподволь, без лишней крови, как и советовал покойный Михаил, собирал великий князь окольные земли под свою руку. Ради мира и спокойствия он готов был породниться даже с половцами, порешив женить одного из сыновей[85] на дочери Юрия Кончаковича, тем более что княжна слыла ревностной христианкой и часто наведывалась на богомолье в русские города.

Но больше всего заботили великого князя вести, приходившие из Полоцка. Тамошние князья долгое время смотрели сквозь пальцы на появление в Ливонии немцев. Сначала они позволили пришельцам строить свои церкви и проповедовать среди туземцев евангелие. Но рядом с церквами, как по волшебству, стали возникать немецкие крепости: Укскуль, Гольм, Рига. Полочане опомнились, когда в подвластную им землю хлынула из Германии воинствующая братия нового папского ордена — Рыцарей Меча.

Твёрдой ногой стали немцы в устье Двины. Теперь они уже не нуждались в проповедях — у них имелось оружие поострее, чтобы обращать язычников в истинную веру, а заодно обирать их до нитки.

Литва, летты и ливы кинулись за помощью к полочанам, но было поздно. Взять замки меченосцев русским не удалось, и многие из них полегли под стенами Гольма, побитые немецкими кампестрелами...

Всеволод Юрьевич с горечью признался себе, что и он не сразу увидел опасность, которая явилась для Руси со стороны Варяжского моря. А ведь стоило послать туда лет пять назад доброе войско, чтобы вышибить немцев с побережья и навсегда закрыть им дорогу на Русь. Да куда там — полоцкие князья в то время бороды драли друг дружке!

Из-под копыт коня то и дело выпархивали воробьи, копошившиеся в дорожном навозе. В чёрно-зелёных ёлках, увешанных после недавней оттепели искристыми сосульками, позванивал ветер. Звон был печальный и тонкий.

Проглянуло невысокое солнце, и впереди засветились золотые шлемы владимирских церквей. Ярче всех сиял купол нового Дмитровского собора.

Отсюда ещё нельзя было различить в подробностях резного убранства строения, его узорчатых покровов, застывших на века, его ковровой диковинной вязи. Только попав в детинец, путник мог вдоволь налюбоваться этим рукотворным чудом. Из города же на северной стене храма можно было разглядеть лишь фигуру сидящего на престоле Всеволода Юрьевича в русской княжеской одежде. На коленях он держал малолетнего Дмитрия, который в честь прадеда своего, Мономаха, носил славянское имя Владимир.

К ногам Всеволода приникли княжичи Константин, Юрий, Ярослав и Святослав — птенцы его «большого гнезда»[86].

Если же путник приходил с юга, со стороны Золотых ворот, его взгляд притягивало «Вознесение Александра Македонского на небо». В этом изображении воплотилось торжество и могущество великокняжеской власти, её божественное начало.

Но вблизи глаз человеческий видел уже иное. Ему открывался потаённый разноликий мир, полный борьбы, загадок и радости. Здесь перемешивались быль и небыль. Рядом с папоротниками, крокодилами, страусами, всадниками и ловчими гепардами в резьбе храма жили невиданные драконы и чудища, сказочные птицы и звери, порождённые воображением художника.

Над взлетающим телом собора возносился двухсаженный крест, железные стержни которого были обтянуты прорезными листами золочёной меди. А с креста, поворачиваясь на переменчивом, как судьба, ветру, сторожко поглядывал во все стороны обыкновенный земной голубь. Впрочем, он был не совсем обыкновенный, ибо его тоже создала не природа, а умная человеческая рука, вставившая в глазницы алые яхонты.

* * *

«Что видит эта кованая птица своими каменными очами? — думал Всеволод Юрьевич, глядя на голубя из окна своей горницы. — Что открывается ей с такой высоты?»

И внезапно великому князю почудилось, будто сам он в конце пути взошёл на крутую гору. И боязно, и дух захватывает от беспредельности ещё не пройденного. «Достанет ли сил совершить задуманное? Хватит ли жизни достроить храм, именуемый Русью? Или мои труды тоже будут сведены на нет неразумными потомками, как это уже бывало у нас, и всё, что было возведено по кирпичу, снова сгорит в огне усобиц? Нет, только бы не это. Только бы не было войны. А уж пот утирать легче, нежели кровь».

Великий князь прислушался — показалось, будто скрипнули половицы. Он оглянулся — никого. Он был один со своими думами. Разбойно посвистывал за окном ветер, и, как табун белых жеребят, ходила над Залесьем вскачь весенняя дурашливая метель.

Загрузка...