Глава 7

Реки да озёра к Нову-городу,

А мхи да болота к Белу-озеру,

Да чисто поле ко Опскову...

(Из древнерусской былины)


Когда-то, в незапамятные времена, славянские племена, двигаясь всё дальше на север от верховьев Днепра и Западной Двины, потеснили туземные чудские народцы и прочно осели на берегах Ильменя. Места здесь были привольные, богатые лесом, зверем и рыбой. У самого истока Волхова и поставили славяне свой главный оплот — Великий Новгород. Отсюда шла прямая дорога в Ладожское озеро, из Ладоги же полноводная Нева выносила новгородцев к Варяжскому морю.

Господин Великий Новгород нрав имел предприимчивый, а руки хваткие. Не только ильменские земли наполняли его мошну, но и всё Заволочье — многочисленные поселения по Онеге, Северной Двине, Ваге, Печоре и по их притокам. Города Псков, Ладога, Торжок и Волок Ламский хоть и сажали на стол своих князей, но жили «по всей новгородской воле». Новгородцы же, смотря по обстоятельствам, брали себе князя то из рода черниговских Ольговичей, то из колена Мономашичей. Но редкий князь задерживался у них больше трёх лет, а иной бывал изгоняем по нескольку раз.

Пять лет назад великий князь Андрей решил покончить с новгородской вольницей. На триста вёрст от города его войско оставило только пепел да трупы. Но одолеть мощные крепостные стены владимирцам не удалось.

Мало того, новгородцы сами вышли в чистое поле и наголову разгромили Андрееву рать. В руки победителям угодило такое множество пленных, что их в издёвку продавали почти за бесценок — по ногате[15] голова. Остатки разбитых владимирских дружин пробирались домой старой дорогой, где поживиться было уже нечем и где на месте сел лежали одни развалины. Вконец оголодавшие беглецы в великий пост, словно поганые нехристи-степняки, питались мясом собственных коней. А это был незамолимый грех, потому что церковь запрещала есть конину даже в обычные дни.

Но едва ли слаще пришлось новгородцам, когда обозлённый Андрей приказал перекрыть все дороги на Новгород, по которым из южных краёв шли хлебные обозы. Господин Великий Новгород испокон веку жил торговлей. А как быть, ежели подручные великого князя хватают каждого купца и наглухо перевязали главные водные жилы — Волгу и Днепр? Ни в Булгарию за пряностями, ни в Карпаты за солью, ни в греки за дорогими винами и узорочьем ходу нет.

И тогда именитые новгородские граждане, опасаясь ярости голодного люда (да и сами терпя убытки), пошли на попятный. Они согласились принять князя из руки самовластца. Андрей дал им юного сына Юрия и через своих бояр исподволь вершил дела новгородцев, хотя на словах оставил за ними все прежние вольности...

Теперь, когда Андрей умер, сын его бесцельно коротал дни в своём загородном селе, которое называлось Рюриково Городище.

Узнав о смерти отца, он не огорчился и не обрадовался. Между ними никогда не было особой приязни. Андрей Юрьевич любил старшего сына, рано погибшего, а младшего считал легкомысленным юношей, охочим лишь до пиров да пустых поединков со степняками. Он не отказывал Юрию в воинской доблести, но всегда смотрел на него как бы сожалеючи, а однажды обмолвился: «Добрый воевода, может водить полки, но государствовать не сможет».

Новгородское княжение Юрий принял как опалу, однако ослушаться отца не посмел. Посадник Мирошка Нездилич, державший сторону великого князя, сам ведал всеми заботами и в советах Юрия не нуждался. А безделье, как известно, развращает даже стойкого человека. И стал юный князенька изрядно попивать. Дружина в том помогала ему усердно — люди все были молодые и весёлые.

Вот и сегодня — приехал посадник на княжой двор, а тут уж с утра пир горой. Гридь[16] будто с цепи сорвалась: скачут, поют, в дудки дудят, и у всех нацеплены скоморошьи хари. Срам, да и только, впору хоть архиепископу пожаловаться. Да ведь, ежели поразмыслить, владыка-то Илья только рад будет: он за старую новгородскую вольницу стоит, ему крепкий да тверёзый князь что волдырь на ягодице.

Посадник вздохнул и пошёл в горницы. Юрий сидел в трапезной, за широким столом, совсем один. На звук шагов он не обернулся.

— Пируешь, княже, — сердито заговорил посадник. — Всё гулеванишь, а о деле-то когда думать начнёшь?

Юрий повернул к нему красивое лицо и весело подмигнул:

— Гулеваню, боярин! А что, прикажешь на Владимир идти, власти домогаться? Так я до русской крови не охотник, другие найдутся, а я лучше голову где-нибудь в Степи сложу.

Мирошка Нездилич сел на лавку рядом с Юрием, повертел в толстых пальцах наполненный мёдом кубок, но пить не стал.

— Послушай меня, князь, — сказал он. — Я получил из верных рук вот какие вести. Дядя твой, Михаил Юрьич, с месяц назад прибыл на Москву вместе с Ярополком. Сказывали мне, будто они на кресте клялись жить в дружбе и быть заодно.

— Пустая затея, — вставил Юрий.

— Пустая, — согласился посадник. — Из пустого и вышла дыра: Ярополк-то тайком от дяди в Ростов бежал да и стал там народ мутить. Дескать, ежели нас с братом Мстиславом князьями поставите, быть Ростову и Суздалю старшими городами, а Владимир-де мы так зануздаем, что они и вякнуть не посмеют. Владимирцы про это, конечно, узнали и, не будь дураки, открыли ворота Михаилу.

Юрий кивнул и потянулся к чарке.

— Погоди пить, — остановил его посадник. — Речь и о тебе пойдёт... Стало быть, дела таковы: на носу война, и племянникам в ней не выдюжить, хоть за ними и стоит рязанский Глеб. Михаил воевода умелый и храбрый, не чета Ярополку. Да не в этом главная сила Мономашичей.

— А в чём же? — спросил Юрий, явно оживляясь.

— А в том, что мизинный люд их сторону держит. Владимир — город ремесленный, боярство там воли большой не имеет. Ну, а коли верх возьмут Ростиславичи, то быть Владимиру стрижену с обоих боков: и князю дай, и бояре своего не упустят. Потому и позвали владимирцы Михаила. Смекаешь, князь?

— Да я тут при чём?

— А ты дослушай, — спокойно продолжал Мирошка Нездилич. — Нынче вечером у боярина Якуна твои недруги совет собирают. Я догадываюсь, на чём они порешат: указать тебе путь из Новгорода и позвать сюда Ростиславичей. Князь Мстислав-то Якуну зятем приходится, аль запамятовал? Вот теперь и поразмысли — то ли тебе тут вино попивать, пока не выгонят, то ли дружиною помочь Михаилу. Михаил-то вторую седмицу со своими владимирцами в осаде сидит.

Юрий присвистнул.

— Свисти вот, — обиделся посадник. — Просвищешь княжение, а что есть-пить станешь? Али правнуку Мономаха в чужую землю наёмником идти?

Юрий взглянул на Мирошку Нездилича и сказал:

— Спаси бог тебя, боярин, за доброту твою ко мне. Я подумаю, как лучше поступить. Одно только знаю твёрдо: коли я надобен буду Юрьевичам, они позовут. А дружину свою стану держать в готовности.

Посадник поднялся недовольный.

— Смотри, князь, — проворчал он на прощанье. — Дорого яичко ко Христову дню, а услуга дорога, оказанная вовремя.

* * *

На Розва́же, ближайшей к детинцу улице, в доме боярина Якуна Мирославина принимали и потчевали гостей. Гостей набралось до сотни, хоть и звали их по строгому выбору. Однако места хватило всем, благо дом был просторный, двухъярусный.

Для самых именитых гостей столы накрыли во втором ярусе. Здесь сидел цвет и разум города: софийское духовенство во главе с владыкой Ильёй; тысяцкий Олекса Сбыславец, второе лицо после посадника, а также прежние посадники и тысяцкие, которых именовали «старыми». «Старые» пользовались особым почётом перед другими боярами и договорные грамоты скрепляли собственными печатями. Многие из них до сих пор были воеводами, судьями и послами Господина Великого Новгорода.

За столом пустовало одно лишь место — рядом с хозяином: по чину тут полагалось сидеть посаднику. Но Мирошка Нездилич ещё вчера сказался хворым и на пир не пришёл. В болезнь посадника Якун Мирославич не поверил, а потому был сильно раздосадован и озадачен. Он никак не мог понять, что заставило Мирошку отказаться от встречи. Видно, этот лисовин что-то пронюхал и держит нос по ветру.

Принесли уж которую перемену блюд, а хозяин всё не начинал говорить о деле. Архиепископ Илья поглядывал на боярина с беспокойством. Владыке недавно перевалило за шестой десяток, но он был поджар и прям, как юноша, и в тугих кольцах его бороды ещё не блестел ни один седой волос.

В народе владыку почитали святым. Не он ли, по гласу свыше, взял из церкви Спаса и вынес на городскую стену икону Богородицы, когда грозная рать Андрея пошла на приступ Новгорода? Суздальская стрела ударила прямо в икону, и многие «очевидцы» рассказывали потом, как поворотился к городу и заплакал образ, обливая слезами одежды архиепископа. Гнев небесный не замедлил пасть на полки осаждающих, и они были разбиты и развеяны, словно куча мякины под порывом ветра.

За владыкой числилось и другое чудо. Сказывали, будто он, крестом загнав в умывальный сосуд беса, съездил на нём в Иерусалим. Бес, понятно, осерчал и пытался отомстить архиепископу самым гнусным способом: он стал на зорьке являться людям под видом девицы, выходящей из кельи святителя. Но рассудительные новгородцы проискам лукавого веры не давали и своего владыку чтили по-прежнему...

Поймав на себе взгляд архиепископа, Якун Мирославич кивнул и поднялся. Гости умолкли.

— Бояре и воеводы, — негромко заговорил хозяин, — всем вам ведомо, что соседи, Суздаль да Владимир, в покое нас не оставят, кто бы ни сел на великокняжеский стол. Худой мир с ними лучше доброй ссоры. А потому — пускай у нас будет князь, но такой, какого мы сами пожелаем. Дабы он уважал и хранил древние наши вольности!

Бояре одобрительно закивали бородами, а Якун Мирославич продолжал, воодушевляясь:

— Есть такой князь, славные мужи новгородские! Он прямой потомок Мономаха, сын Мстислава Ростиславича!

Якун Мирославич сделал знак дворецкому, и челядинцы ввели в палату мальчика лет шести, толстого и круглоглазого. Он был одет в княжескую багряницу с горностаевой оторочкой, великоватая соболья шапка сидела на его головёнке криво, будто у подгулявшего мужичка.

Якун Мирославич шагнул навстречу мальчику и поклонился, коснувшись рукой яично-жёлтого пола:

— Здрав будь, князюшка, на многие лета!

— И ты здравствуй, — важно молвил мальчик.

Ему принесли высокий столец[17] и бережно усадили. Бояре перешёптывались, поглядывая то и дело на княжича. Будущий владетель явно пришёлся им по душе: не вертляв и, судя по лицу, не шибко смышлён. А главное — в тех годах, когда из человека, как из воска, можно что хочешь вылепить.

Якун Мирославич посмотрел на архиепископа, будто спрашивал: ну, что скажешь?

Владыка два раза медленно прикрыл глаза ресницами. Княжичу было неудобно сидеть — ноги в красных сафьяновых сапожках не доставали до полу, — и он, забыв правила игры, сказал жалобно:

— Дедуня, я в заход[18] хочу.

Якун Мирославич засмеялся, бояре тоже ухмыльнулись в бороды. Когда мальчика увели, тысяцкий Олекса Сбыславец, кривоносый и губастый мужчина, сказал за всех:

— Через седмицу вече соберём. Юрия — вон! Но ты, княжеский дед, не зарывайся. — И погрозил хозяину пальцем.

За полночь охмелевшие гости стали расходиться. Якун Мирославич провожал каждого по уставу: кого до порога, а кого и до самых ворот.

Оставшись один, он долго стоял на подворье и слушал ночные звуки: как на конюшне переступают кони, как гремит цепью зверовидный пёс и в деревянной долблёной трубе водопровода потихоньку поёт вода, идущая из ключей.

Рядом, на церкви Фёдора Тирона, ударили в било. Боярин перекрестился и подумал вслух:

— Скоро, даст бог, в Городище, в княжой терем переберусь. Пожалеешь тогда, Мирошка, о своей гордыне.

Загрузка...