Завещание рыцаря

ГЛАВА 23

Лес по-прежнему был красив — сумрачный, но спокойный, густой. Темнело, надо было разбивать лагерь, но мы неспешно шли по еле заметной звериной тропке. Не разговаривали — не хотелось. И с лагерем возиться не хотелось тоже. Размеренная, бесконечная ходьба успокаивала, убаюкивала дурные мысли о поражении и тоску, что приключение кончилось. Даже Сергеича и Витька мы больше не увидим — они ждут нас у Горелой Могилы, но мы-то туда не идём, Горелая Могила остаётся на севере от нашего маршрута домой…

Оказывается, дорога домой тоже может быть грустной. Если не добился того, зачем отправлялся в путь… Послезавтра я буду у себя, увижу Геббельса (соскучился, паразит!), потом мама приедет… А Энтони уедет. Ему хуже, чем мне. То, что для меня — приключение, для него — цель жизни. Мечта…

Может быть, археологи найдут и Краевую, и кости предка Энтони, и даже Святой Грааль. И будет сенсация. Только вот… найдёт всё это не Энтони. И это нечестно. А самое обидное — нет виноватых в этой нечестности. Просто — так случилось. Обстоятельства.

Всё равно — нечестно.

— Эндрю, — вдруг сказал Энтони, не останавливаясь.

— Чего? — я догнал его, пошёл рядом, хотя на тропинке было страшно тесно.

— Эндрю, я подумал. Нельзя отступать. Ты можешь ехать домой, а я пойду на север. Искать. Может быть, мне всё-таки повезёт!

Он повернул ко мне упрямое, строгое лицо. Я молчал, и Энтони добавил:

— Тот, кто привёз сюда Святой Грааль, наверное, много раз в жизни мог отступить. Не ехать в Святую Землю. Не ехать к вам на Русь. Удрать из крепости до прихода врага. Он не отступил. И я не буду, потому что во мне есть его кровь. Я иду на её голос, — он сказал это безо всякой рисовки.

— Не знаю, как с кровью во мне, — ответил я, чувствуя, как тоска и дурное настроение расползаются по самым укромным чащобам леса, чтобы не показываться мне на глаза, — но я домой не поеду. Проверим ещё и это место — бог любит троицу!

— Со мной? — без удивления, благодарно спросил Энтони.

— С тобой, господин белый охотник. Жалованье отрабатывать.

— Тогда ищи место для ночлега, а то стемнеет — придётся под кустом спать.

Темнело в самом деле стремительно. Тем удивительней было, когда мы вышли вдруг на верх крутояра — а впереди и внизу, ещё совсем-совсем не в темноте, залитая солнцем, лежала деревенька. Не очень большая — одна улица, вдоль которой выстроились в художественном беспорядке дома, упиралась в пруд. Всё это окаймляли густющие сады и полоски огородов.

— Ну — это в самом деле ни в какие ворота, — сказал Энтони как-то обиженно. — Я понимаю — ручей! Чёрт с ним — болото! Но… но ДЕРЕВНЯ, которой нет на карте!!!

Он ещё что-то говорил, а я смотрел на деревню и чувствовал, как нериятный холодок крадётся на паучьих лапках под пропотевшей курткой.

Я, кажется, начинал понимать, что к чему.

— Эй… — Энтони вдруг поперхнулся и спросил тихонько, расширив глаза: — А где ЛЮДИ?…

— То-то и оно, — пробормотал я.

Заросшие огороды. Трава давно пробилась через укатанные когда-то колеи единственной дороги. Некоторые дома покосились, провалились крыши. Ни единого звука не доносилось снизу, из деревни. В лучах яркого заходящего солнца, тихая и спокойная, панорама, открывшаяся нам, приобрела особенно зловещий, мистический оттенок.

— Что это? — шепнул Энтони. — Что произошло, Эндрю? Откуда этот…ужас?

Вот оно, это слово. Энтони его сказал. УЖАС — то, что я испытал, только не мог определить для себя свои ощущения…

— Не бойся, не то, что показывают у вас в кино, — ответил я. — Не эпидемия и не жестокий правительственный эксперимент… Просто деревню выселили в начале восьмидесятых, как неперспективную. Людей — в город, а дома оставили тихо разваливаться…

Дома вдоль дороги. Блеск пруда. И всё это — залито солнечным светом. Тишина. Самое противоестественное — тишина там, где ДОЛЖНЫ жить люди, не знаешь, чем верить, ушам, или глазам! Наверное, так выглядит мёртвый город Припять и деревни чернобыльской зоны, о которых рассказывали по телевизору… Вдобавок ко всему мне вспомнился роман моего любимого Стивена Кинга — «Противостояние» — о вымершей от мутировавшего гриппа Америке.

Идти в деревню не хотелось.

Совсем.

Потому что было страшно.

— Скоро стемнеет, — Энтони посмотрел на небо, потом — на часы. — Девять.

Может… — он не договорил, но я-то понял, что англичанин хотел предложить заночевать в деревне.

Особой необходимости в этом не было — в конце концов, палатку можно было разбить прямо там, где мы стоим, на склоне. Но это значило — расписаться в собственном страхе. Чем дольше мы смотрели на пустынную, жуткую улицу, тем острее чусвствовали: нам надо переночевать именно там. Как раз из-за того, что страшно.

Энтони ещё раз посмотрел на часы — и зашагал по склону вниз, там ещё сохранились остатки тропки. Уже не звериной, а вполне человеческой, по которой, наверное, жители ходили в лес, когда… когда тут ещё были жители. Лет двадцать назад. Я оглянулся на лес, где уже совсем стемнело — и пошёл следом.

…На заброшенной улице было тихо, жарко и светло. Заросла дорога гораздо сильнее, чем казалось сверху — трава поднялась до колена, а на месте бывших колей — выше щиколотки. Тень от деревьев в заброшенных садат тут и там ложилась на дорогу — дома же скрывались в глубине этих садов и, если честно, я был рад этому: уж больно мрачными показались мне пустые, без стёкол, окна тех двух изб, которые выходили к самой дороге. Казалось, дома глядят нам вслед этими окнами. А ещё казалось, что за чёрными прямоугольниками, в брошенных комнатах, идёт какая-то своя — тихая и непонятная — жизнь. Неприятно было поворачиваться спиной к таким окнам. То ли они ждут, что вернутся люди… то ли уже давно перестали надеяться, а то и обозлились на своих исчезнувших хозяев. Я попытался заставить себя успокоиться, напомнил, что здешние хозяева никуда не исчезали — вывезли их и расселили по новым городским квартирам. Но успокоиться не получилось — из сада наискось слева вдруг метнулось что-то живое, мимо нас, через дорогу… Мы прыгнули в стороны, Энтони выхватил пистолет, я запутался в клапане отделения, где лежал обрез…

— Что это?! — вырвалось у меня. Энтони нервно рассмеялся, опуская руки с «вальтером»:

— Собака, — ответил он.

— Откуда здесь собака? — я всё-таки достал обрез. — Нет тут никаких собак…

— А кто же это тогда? — кивнул Энтони в небольшой проулок между двумя домами. Я посмотрел туда и признал:

— Собака…

Это в самом деле была собака — рослая, тощая, серо-жёлтая, неопределённо породы. Она стояла в проулке, около полуразвалившегося плетня из серых трухлявых жердей и смотрела на нас глазами, в которых не было ничего собачьего — глазами хищника, который видит перед собой двух хищников более сильных и соображает, куда бежать или как обороняться… Энтони посвистел. Пёс рыкнул, страшно приподнял верхнюю губу, обнажая клыки, начал отступать. Он был мельче моего Геббельса… но куда страшнее. Повторяю: Геббельс — большая СОБАКА, а перед нами с Энтони был дикий ЗВЕРЬ. Даже не одичавший, а именно дикий, никогда не видевший человека и не знавший, что должен ему быть другом. Потом пёс быстро метнулся в сад — прыжком на прямых лапах. Закачались лопухи и крапива… Я пытался рассмотреть, куда пёс побежал, но от этого занятия меня отвлёк крик Энтони:

— Обернись! Скорее!..

…Их было не меньше дюжины — одинаковых, тощих и больших, жёлто-серых копий только что виденного нами. Здешняя дикая порода, появившаяся сама собой за двадцать — или сколько там — лет скрещиванья, ничего не знающая о человеке, но по какой-то причине продолжающая считать брошенную деревню своим домом. А нас — чужаками, вторгшимися в этот дом.

Или просто — добычей.

До сих пор мне жутко думать, что эти собаки, похожие на больших фирсановских дворняг, хотели нас… съесть. И наверняка съели бы, окажись мы безоружными.

Бросившегося на меня пса Энтони убил почти в упор, с метра, не больше, попав ему в голову. Я не видел, что стало с подбитым — огромными прыжками на нас летели ещё два, выскочивших из сада за спинами, я выстрелил в них из обреза — патрон оказался с пулей, и один из псов на бегу осел на задние лапы и захрипел, подняв голову, но второй в два прыжка преодолел расстояние до меня и прыгнул, целясь в живот жуткой оскаленной пастью. Рядом ещё дважды треснули выстрелы «вальтера», но Энтони стрлял в кого-то другого, и я, не успев перезарядить обрез, успел зато закрыть им себя. Зубы пса сомкнулись на металле ствола — и меня бросило вперёд, на колени, с такой силой зверь рванул то, что попалось в пасть. К счастью — не моё тело…

Упав на колено, я увидел в полуметре от своего лица жуткие, бешеные глаза, слюну на клыках и шрам — шрам на чёрном, влажном носу. Если бы пёс догадался выпустить ствол — мне пришёл бы конец, и конец жуткий, до моего горла и тянуться не надо было. Но собаки редко выпускают в драке то, что попало им в зубы, а я, действуя скорей инстинктивно, чем по расчёту, левой рукой выхватил нож и, рванув обрез на себя, всадил оружие куда-то в рыжий бок, оказавшийся совсем рядом — пёс так и не разжал челюсти.

Руку рвануло. Пёс взвыл, цпанул воздух над моими отдёрнувшимися пальцами, отскочил, но пошатнулся и упал на бок. Взвыл снова, укусил рукоятку ножа — и уронил голову на траву. Я вскочил на ноги и успел ещё раз выстрелить — картечь зачирикала, засвистела в саду — по двум быстро удиравшим тварям. Не попал, кажется. Меня трясло так, что ствол описывал круги, живот скрутило спазмом и я согнулся, чтобы уменьшить неожиданную боль. Ноги дрожали.

— Укусили?! — крикнул Энтони. У него тоже тряслись руки, загар с лица сошёл, оно напоминало цветом творог. — Тебя укусили?!

— Нет, — заставил я себя сказать. Осторожно выпрямился — в животе бурчало. — А тебя?

— Вот, — англичанин продемонстрировал распущенную штанину — камуфляж располосовали так, как не всякий нож сможет. Около ног Энтони лежал на боку оскаленный, весь какой-то вздыбленный пёс. Он казался ещё живым… но живым он не был, траву вокруг забрызгало чёрное. Смотреть на это не хотелось, я отвёл глаза, ощущая какую-то вялость, пришедшую вместо дрожи — и непреодолимое желание зевать. Поодаль лежал ещё один — на спине, словно решил покататься по траве. У этого была прострелена в двух местах широкая, мощная, с красивой белой полосой грудь. Он тоже был мёртв, как и тот, в которого Энтони стрелял первым, когда он бросился на меня.

Жив был пёс, в которого я попал пулей. Он лежал на боку, перебирал лапами и вяло кусал окровавленной пастью траву около морды.

— Добить надо, — хмуро сказал Энтони, не глядя на меня. Что тут было отвечать? Просить англичанина, чтобы это сделал он? Я молча передёрнул затвор и пошёл, пытаясь сглотнуть мерзкий привкус металла во рту, к ворочавшемуся псу.

Мне было его жаль. Нет, я не собирался проливать слёзы и демонстративно выбрасывать обрез. Стая напала на нас — не окажись у нас оружия, мы были бы растерзаны, наконец — струсь я, струсь Энтони, побеги хотя бы один из нас — и всё было бы кочено, как в тех статьях об одичалых собаках, которые я иногда читал в районке. Они — напали. Мы — отбивались. Всё честно. Нечестно было другое. Нечестно поступили с этими собаками — ну, с их предками — те, кто бросил их в умершей деревне. Понимаете? Это мы, люди, были виноваты. Больше напавшей на нас стаи.

Мне было ОЧЕНЬ жаль смертельно раненого мною пса.

Когда я подошёл — казалось, я шёл вечность — он уже не кусал траву, а смотрел на меня спокойными, грустными глазами. Потом — отвернул голову. И я выстрелил ему между ушей.

Я отвернулся ещё до выстрела, и не видел, что сделала пуля. Но всё равно успел сделать лишь несколько шагов в сторону, прежде чем меня начало рвать. Следующее, что я хорошо помню — Энтони трогает меня за плечо и протягивает очищенный от крови нож.

— Вот ведь… — бледно улыбнулся я. Мне было стыдно. Но Энтони смотрел с пониманием и ни слова не сказал насчёт произошедшего со мной.

Оставаться в деревне теперь хотелось ещё меньше. Но и уходить куда-то было уже поздно. Мы решили заночевать в первом попавшемся брошенном доме, а потом — сваливать, едва рассветёт.

Вечерний свет приобретал какую-то угрюмую окраску. Духота нарастала — то, что мы приняли за обычный жаркий вечер, было чем-то не вполне обычным. Стеклянная тишина царила вокруг — ни звука. Молчали птицы, молчали деревья, не шуршала трава. Мы остановились около полуобвалившегося под тяжестью массы дикого винограда забора, прислушиваясь к этой жутковатой тишине — и до меня вдруг дошло, что она означает!

— Гроза идёт, — не веря сам себе, сообщил я. — Первая за лето!

— Гроза? — Энтони осмотрел небо — чистое, светлое. — Ты уверен?

— А ты что — не чувствуешь? — удивился я. Теперь я и в самом деле ощущал, как ещё невидимая и неслышная гроза наползает на лес. Энтони ещё раз посмотрел в небо и сказал:

— Ладно, гроза, так гроза. Мы будем под крышей, да и жарища эта надоела — может, завтра идти будет полегче.

Я кивнул и толкнул калитку — она не шевельнулась. Я налёг сильнее — две доски подались внутрь и неожиданно легко рассыпались в трухлявые щепки. Ржавые петли и запор — калитка оказалась заперта — уцелели, они просто спеклись в однородную массу.

Большой двор зарос сурепкой и крапивой — чуть ли не выше головы. Крыши сарая и двух хлевов рухнули — торчали куски досок и обрывки толя. Около пустой будки — слева от ворот — висела на гвозде тоже съеденная ржой цепь.

Стена дома накренилась наружу и ушла в землю до окон, в которых мутно поблёскивали алым закатным светом вполне целые грязные стёкла. На двери замка не было — накладку притягивала к пробою обычная деревянная прищепка, как делают в деревнях, когда хотят показать, что дома никого нет, но хозяева скоро вернутся. Прищепка рассыпалась, когда я попытался её снять, а вот дверь не поддалась — разбухла и вросла в косяки намертво.

Можно было пойти в любой другой дом. Но нам просто не хотелось снова выходить на улицу — мы уже воспринимали именно ЭТОТ дом, как свой, как место для законного ночлега. Пока Энтони ножом обрабатывал дверь, я вытоптал в крапиве и сурепке здоровенную поляну и свалил на неё наши рюкзаки, вернулся к воротам и доломал калитку — по-дургому открыть её не получилось. Когда с этим полезным делом было покончено, Энтони свистнул мне и с гордостью показал на открытую дверь.

— Правда, закрыть её не получится, — объяснил он, — потому что тогда утром не выйдем, выбивать придётся.

— Не улыбается мне с открытой дверью спать, — возразил я.

— Я сюрприз сделаю. Для слишком любопытных, — пообещал Энтони, заглядывая внутрь — в сырой полумрак сеней, откуда тянуло нежилым духом. — Пошли?

— Иди, — беззастенчиво предложил я. — Я с тыла прикрою.

— Пойду, — решился Энтони и шагнул внутрь. Чем-то скрипнул — внутри стало светлее я понял, что он распахнул вторую дверь — из сеней в комнаты. Потом грохнуло, Энтони выругался по-английски и сообщил: — Дверь упала. Иди, тут ничего…

Я вошёл через сени в небольшую комнату. От белого бока русской печи веяло холодом. Пыльный стол замер у стены, между двух грязных окон с целыми стёклами — через них едва пробивался свет. У стены стояла кровать — вернее, голый топчан из досок на чурбаках, над ним висели ходики-кошка, такие, у которых кошачьи глаза в ритм с тиканьем скашиваются вправо-влево, я видел в кино. В ногах у топчана была вторая дверь — закрытая, наверное, в большую комнату, горницу.

Тоскливо и жутковато было смотреть на всё это. Наверное, Энтони испытывал то же, потому что сказал излишне громко:

— Пошли за рюкзаками, надо обживаться.

Мне показалось — краем глаза я заметил — что сзади что-то метнулось в сенях, поперёк светлого прямоугольника входа. Я обернулся — и застыл.

С таким трудом открытая Энтони дверь закрывалась. Медленно, беззвучно и плавно, словно новенькая, на хорошо смазанных петлях. Закрывалась, непроглядно-чёрной тенью перекрывая свет, и в комнате темнело, а я стоял и молча, тупо смотрел на уменьшающуюся светлую полоску между краем двери и косяком — а в голове лениво ворочалась одна-единственная мысль: вот сейчас дверь закроется до конца и… что? Дальше не думалось, это «что?» щёлкало в мозгу, и я вдруг понял, что это не мысли мои щёлкают, а идут ходики — кошачьи глаза смотрели то на нас, то в окно, то на нас, то в окно, то на нас…

— Ааахх! — выдохнул Энтони, и что-то, сверкнув алым, пролетело через всю комнату и сени, с мокрым стуком воткнулось в разбухший косяк. Страшно, как живая, взвизгнув, дверь остановилась, замерла, и я услышал истошный крик англичанина: — Наружу, скорее!!!

Не помню, как мы выскочили в щель — едва-едва пролезть, дверь почти закрылась. Мы стояли во дворе, где светло, где пусть закатное, но солнце, где неподвижный, но живой воздух с живыми запахами. Энтони с бульканьем дышал мне в висок и бормотал, как в бреду:

— Нэва майнд… онли шат зэ дуо… нэва майнд… о-о, гуд год! Ай донт лайк ит. Ай донт лайк ит.[25]

— Заткнись, — попросил я. Теперь я видел — нож Энтони торчал в косяке на уровне человеческой шеи. Я медленно протянул руку, взялся за тёплую рукоятку, покачал нож и вырвал его.

Хорошо, что я успел отдёрнуть руку, иначе остался бы как минимум без пальцев. Дверь захлопнулась с такой быстротой и силой, словно… да, словно всё это время на неё давил кто-то страшно могучий, а я убрал преграду, мешавшую двери закрыться. Энтони вскрикнул от неожиданности, я отскочил, споткнулся о рюкзак и упал.

— Ветер, — глупо сказал я. Энтони, лязгая зубами, быстр опробормотал:

— Это гоблины, это гоблины, они селятся в брошенных домах, Эндрю…

— Хватит ерунду пороть, — оборвал его я. Хладнокровный англичанин выглядел перепуганным до предела. Он потряс головой, глядя на меня огромными от страха глазами.

— Я же видел, как он пробежал около двери, — уже спокойнее ответил он. — Видел и сразу подумал, что они захотят нас оставить здесь, потому что им нужна… нужна кровь, — с усилием закончил он. — А потом вспомнил — если так бывает, что тебя закрывают в брошенном доме… надо воткнуть в косяк стальное лезкие, и дверь не закроется…

— Ты ерунду говоришь, — возразил я. — Не бывает никаких гоблинов. Даже у вас, а у нас — тем более.

— Они могут называться по-другому, — покачал головой Энтони, — но они есть. Понимаешь — есть, ты же сам видел!

Это было как раз неоспоримо. Я и вправду ВИДЕЛ, и всё, произошедшее за последние полчаса, вдруг выплеснулось наружу:

— Мотаем отсюда, — процедил я, наклоняясь к рюкзаку. — Я лучше в грозу буду под кустами ночевать, но здесь не останусь…

— Пошли, — кивнул Энтони. Он словано только и ждал моих слов.

Нельзя бросать свою землю, как… как пустую консервную банку. Может, земля и неживая, но обижаться на предательство умеет. И на брошенной земле появляется вот такое — стаи диких собак, нападающие на людей. И… и ТВАРИ, живущие в преданных хозяевами домах. Теперь мне могут говорить всё, что угодно. Я знаю — свою землю бросать нельзя. Иначе — не в кино, не в книжке! — она начинает мстить…

Эти бессвязные мысли вихрем пронеслись у меня в голове за какую-то долю секунды, пока я нагибался к рюкзаку. А вот взять его я так и не смог.

Пуля рванула синтетическую ткань недалеко от моих пальцев. А через миг я услышал звук выстрела.

Нас всё-таки догнали. И решили больше не медлить с последним разговором.