Завещание рыцаря

ГЛАВА 4

— Андрей… Андрей…

— Я всё куплю, мам, — быстро сказал я, переворачиваясь на другой бок, чтобы поймать ускользнувший сон. — Ты иди, всё сделаю, пока…

— Андрей… — меня легко, но настойчиво тряхнули за плечо.

— Ма, каникулы! — уже обиженно и сердито дёрнулся я под простынёй.

— Андрей… — потряхиванье повторилось.

Только теперь до меня дошло, что зовёт меня не мамин, незнакомый мальчишеский голос. Следующей моей мыслью было воспоминание о вечерней переделке и нежданном госте.

Я открыл глаза и сел в постели.

«Избушка на курьих ножках» — мой будильник — показывала всего пять тринадцать! За окнами ещё еле-еле рассвело, птицы, и те ещё не начали драть глотки! Я почувствовал, что злюсь, и с каждой секундой сильнее — хорошо началось утро!

Разбудил меня, конечно же, Антон. Не было его тут — и не надо, я раньше восьми вставать не собирался! Но сейчас он сидел на краю моей постели с весьма обеспокоенным лицом. Очевидно, тоже только-только проснулся, потому что был в одних трусах и босиком, волосы спутаны.

— Извини, но я никак не могу найти туалет, — вздохнул он и провёл ладонью по волосам.

— Во дворе налево, — я зевнул и, отбросив простыню, спустил ноги на пол. — Пошли, подержу Геббельса…

И тут до меня дошло, ЧТО он никак не мог, видите ли, найти. У меня в доме, в частном особнячке, построенном в начале 60-х. Дураку же ясно, где в таком случае находится туалет! Если бы он разбудил меня и попросил придержать собаку, всё было бы логично. Но…

Очевидно, он прочёл ошарашенность в моём взгляде, потому что весь подобрался. А я, не спуская с него взгляда, сказал:

— Так ты и правда иностранец… Поляк, что ли? Или болгарин?

— Почему? — тихо спросил он, вставая. Бесшумно отошёл к окну, встал ко мне лицом. Руками за спиной нашарил подоконник, оперся.

— Ну… — я сделал в воздухе неопределённый жест рукой. — Антон… Или чех, что ли?

Антон вздохнул. Поставил ногу за ногу. Поднял голову.

— Меня зовут Энтони Джеральд Спенсер Колвилл, младший граф Мерсисайд.

…Помнится, я сказал одно-единственное слово, очень точно отражавшее моё настроение. Я сказал:

— Дурдом…

Это вовсе не значило, что я не поверил. Наоборот! Поверил, сразу! Почему? Не знаю… Наверное, потому что всегда мечтал о приключениях, а при одних этих словах — «Энтони Джеральд Спенсер Колвилл, младший граф Мерсисайд» — повеяло Киплингом, Хайнлайном, «Первым рыцарем» и сериалом про Горца.

Короче, я поверил разом, как прыгают в холодную воду. Но иных слов, кроме «дурдом» у меня не нашлось. Зато нашёлся вопрос:

— А эти… Сергеич и Витёк… Они кто?

— Если бы я знал, — вздохнул Ан… Энтони. — Прицепились ко мне в Санкт-Петербурге. Я думал, что стряхну их с себя — не поехал на поезде, рванул сюда на мотоцикле. Догнали, хитрые…

— А что им нужно? — быстро спросил я. — Тоже не знаешь?

Энтони посмотрел на меня в упор, не мигая. Я не отвёл взгляда, и он медленно сказал:

— Нет. Как раз это я знаю.

Потом тронул кассеты в стойке, отведя взгляд. Длинно вздохнул — и словно на что-то решился:

— Знаешь, что?… Давай сейчас ты всё-таки подержишь своего Геббельса, а то я и лопнуть могу… Потом, если ты это не сочтёшь за наглость, мы что-нибудь поедим. А потом я тебе всё расскажу. Ну а уж ты сам решишь.

— Что… решу? — осторожно спросил я. Энтони снова вздохнул и сказал:

— Сможешь ли ты мне помочь. И захочешь ли…

…Не очень приятно развивать «туалетную» тему, но куда денешься? Пока я привязывал Геббельса, Энтони нашёл «совмещённый санузел» — там располагались и душ, про который я говорил вчера вечером, и хранилищем зерна для кур (которых сейчас всё равно не было). И вернулся он оттуда какой-то растерянный:

— Послушай, разве нельзя провести канализацию? — спросил он, заглянув в кухоньку, где я пытался приготовить подобие завтрака. Вопрос меня разозлил не меньше, чем злит реклама разных средств для чистки этих самых туалетов. Я резко поставил на плиту сковородку и повернулся к англичанину:

— Слушай, ты… — тщательно выговаривая слова, сказал я. Глаза Энтони стали недоумённо-тревожными. — Моя мать — учитель. Просто учитель в школе. Ты знаешь, сколько она получает в пересчёте на ваши деньги? Чуть больше ста фунтов в месяц, понял?! У вас даже чернорабочие, всякие там пакистанцы, больше получают, да? А мы на эти деньги вдвоём живём!

— У тебя нет отца? — тихо и сочувственно спросил Энтони. Я мотнул головой, помедлил и объяснил:

— Он есть, конечно. И даже алименты платит… знаешь, что такое алименты? Но с нами не живёт уже пять лет. Мать развелась.

— Не сошлись характерами?

— Почти, — усмехнулся я через силу. — Он пил по-чёрному.

— По… чёрному?

— В лоск, в стельку, в дребадан, до чёртиков, до визга. Здорово, значит.

Энтони медленно наклонил голову. Как-то странно посмотрел по сторонам и вышел, но вернулся ещё до того, как я успел вновь заняться завтраком. В руке он держал тугой свёрток.

— Держи, — англичанин протянул этот свёрток мне, и только теперь я увидел, что это деньги! Банковская упаковка из ста сторублёвок нового образца[1], свёрнутая в рулончик! — Держи, это… тебе.

Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо, и услышал свой собственный хриплый, незнакомый голос:

— Не возьму…

Сколько раз я мечтал о больших деньгах! Честно, мечтал и не стыжусь в этом признаться. Да и сейчас у меня было не густо, чтобы мама могла отдохнуть — первый раз за четыре года! — мы соскребли всё… Но взять эти десять тысяч из руки Энтони я не мог. Более того — я чувствовал, что сейчас будет драка…

Кажется, Энтони это понял тоже. Он небрежно швырнул деньги на табурет и улыбнулся, но не оскорбительно, а виновато:

— Погоди, послушай, Андрей… Ты меня спас. Кроме того, я ведь живу у тебя.

И собираюсь есть твои продукты, так что…

— У нас за это денег не берут! — выкрикнул я. Сейчас, пожалуй, мне были понятны делавшие революцию большевики, их неприязнь к дворянам…

— Погоди, — снова сказал Энтони. — Хорошо. Я понял. Прости, пожалуйста.

Но деньги всё-таки возьми… Да погоди же! — выкрикнул он, увидев, что я снова открываю рот. И засмеялся: — До чего же ты упрямый, прямо шотландец! Я оставлю тебе эти деньги, как плату за работу. Сложную и, возможно, опасную. Только тогда ты уже не сможешь от неё отказаться, контракт, даже устный, для нас — англосаксов — свято. А мы тоже упрямые.

— Предлагаешь мне быть чёрным проводником при белом охотнике? — злость проходила. — Как на сафари?

— Н-ну-у… — кажется, Энтони не нашёл, что ответить. И пожал плечами: — Хотя бы. Ты берёшь деньги?

— Не раньше, чем услышу, что это за работа такая.

— Я всё расскажу, — пообещал Энтони. И выделил одно слово — ВСЁ.

— Тогда и будем говорить… А сейчас, если не трудно, подай масло из холодильника. И не ищи «стинол», холодильник — это вон тот гроб в углу.

— Старые аппараты надёжнее, — совершенно серьёзно ответил Энтони…

…Вермишель с мясной тушёнкой и кетчупом выглядела не слишком аппетитно. Я-то знал, что она вкусная, но как убедить в этом нормального иностранца? Тем более, что Энтони посматривал на вермишель с подозрением… Ничего, съест, они в своих «макдональдсах» и не такую гадость лопают!

— Первый принцип любой готовки, — ободряюще заметил я, кладя рядом с тарелками вилки, — что получилось — то и хотели. Апельсинового сока нет. Чай будешь?

— Конечно, — я взялся за чайник с заваркой, но Энтони остановил меня:

— Это что?

— Заварка, — ответил я слегка растерянно. Англичанин вздохнул:

— Я так и знал. Оставь, я сам потом заварю. КАК НАДО…

…Довольно странно было сидеть с ним за одним столом. Приходилось всё время напоминать себе, что этот парень, который ест мою вермишель — графский сын. Ничего такого «графского» в нём не было. Разве что он не клал локти на стол, зато с энтузиазмом слизывал кетчуп с вилки.

— А у тебя есть… отец? — осторожно спросил я. — В смысле — сейчас?

— Конечно, — Энтони вроде бы удивился.

— А кем он работает?

— Он не работает, он служит. Он подполковник, офицер Мерсийского полка Её Величества… Вот, смотри, — он чуть выдвинулся из-за стола и показал трусы. Слева на бедре чёрным, алым и золотом был наштампован какой-то герб: двухглавый орёл, как у нас, только обе головы — под одной большой зубчатой короной. — Это эмблема отцовского полка. У отца Крест Виктории за Фолкленды, он был тогда совсем молодым лейтенантом и высаживался у Гус-Грин. Аргентинцы стреляли, зенитчики не прикрыли десант вовремя, но люди отца всё равно не легли. В снег, при сильном ветре, они поднялись на высоты и заставили врага замолчать. Её Величество лично награждали отца!

Я не очень-то много знал о Фолклендской войне 1982 года, но в словах Энтони прозвучала отчётливо гордость за отца, и я позавидовал про себя…

— А во время «Бури в пустыне», — Энтони помрачнел, — отца ранило. Эти идиоты, янки, выпустили ракету по отцовскому «Султану»… это такая машина, передвижной командный пункт. Их чёртова техника ошиблась в опознании цели… троих наших разнесло в куски, а водителя оглушило, так отец с разорванным бедром, истекая кровью, вытащил его и только тогда потерял сознание… Знаешь, — Энтони вдруг засмеялся, — а компенсацию он не взял! Отослал чек обратно и приписал: «Графы Мерсисайд отдают свою кровь Богу, Королеве и Отечеству, но никогда не торгуют ею!»

Это звучало, как строчка из учебника истории. Однако я был уверен — Энтони говорит правду.

— А ты сам кем хочешь стать? — поинтересовался я. Энтони удивлённо посмотрел на меня — словно я спросил, есть ли у него голова.

— Военным, конечно!

— Понимаю, традиция… — кивнул я. Энтони помедлил, словно не был уверен, надо ли мне это говорить. И всё-таки сказал:

— Конечно… Но не только. Ты не читал Хайнлайна?

Хайнлайн был у меня почти весь. И мне он казался лучшим из западных фантастов. Поэтому я кивнул:

— Он мне очень нравится.

— Мне тоже. В его «Звёздной пехоте» есть такие слова… сейчас, подожди…

— Энтони отложил вилку и потёр лоб. — А, вот! «Высшее счастье, о котором только может мечтать мужчина — это заслонить своим смертным телом родной дом от того опустошения, которое приносит война». Я хочу быть военным, чтобы служить Англии — моей Родине.

Я задумался.

— У нас сейчас непопулярно быть военным. А многие вообще говорят, что военные даром едят свой хлеб, ведь на нашу страну никто не собирается нападать…

— У нас так тоже многие говорят, — кивнул Энтони. — Отец всегда смеётся.

И отвечает, что, когда соберутся, то едва ли предупредят. И тогда уже поздно будет готовиться. А те, кто в дни мира больше всех клянут армию, в дни войны больше всех скулят, чтобы их защитили. Но вы у себя слишком уж ругаете армию. Поэтому проиграли Чечне.

Я почувствовал, как снова ощетиниваюсь против воли:

— Наши храбро сражались, ты просто не знаешь!

— Знаю и не спорю, отец тоже так говорит. Но ваши люди не понимали, зачем эта война. А ваши газеты и телевидение открыто помогали чеченцам. Кто же во время войны разрешает выступать пацифистам?

— Твой отец их тоже не любит?

— Презирает, — твёрдо ответил Энтони. — Он говорит, что пацифисты больше, чем трусы. Это трусы, которые хотят, чтобы их уважали за трусость, как идейных борцов с насилием.

Я невольно подумал, что, учись Энтони у нас в школе, не видать бы ему пятёрок по биологии, как своих ушек. Наш биолог — как раз идейный противник любого насилия, и ничего ему против не скажи — сдонжит, как моя бабка говорит, со свету сживёт! Но ещё я подумал, что Энтони вряд ли стал бы молчать даже ради пятёрки. Похоже, он не такой.

— А ты кем мечтаешь стать? — спросил Энтони, снова берясь за вилку.

— Историком.

Так и не донеся вилки до рта, англичанин положил её обратно и уставился на меня, словно я сказал что-то странное. Потом почесал нос, смешно сморщил его и сказал:

— Очень удачно. Очень!