Завещание рыцаря

ГЛАВА 28

— Значит, клад всё-таки есть, — задумчиво сказал Энтони и поморщился, придерживая правой рукой плечо — телегу подкинуло на ухабе. Так же задумчиво я ответил:

— Удивительно было бы, не будь его…

— Почему? — спросил Энтони.

— Без этого наша история будет незаконченной, — серьёзно пояснил я, и Энтони, поморгав, вдруг ухмыльнулся:

— Да, ты прав… — но тут же вновь стал серьёзным и вздохнул: — Мне не верится, что так может быть. Выстрелить в небо с закрытыми глазами и сбить самолёт…

— Бывает и так, — возразил я. Энтони кивнул:

— Да, наверное, бывает… Но что если эта баллада… былина — просто выдумка, совпадение?

— Нет, вряд ли, — я поёрзал на врезавшемся в зад бортике телеги, нашёл пока ещё неотсиженное место и начал обстоятельно пояснять, развеивая не столько сомнения Энтони, сколько свои собственные. — Ты послушай. Я этих былин кучу прочитал. Знаешь, что мне в глаза бросилось? Чем меньше конкретных деталей — тем недостоверней и фантастичней былина. Вот, если бы, допустим, князь поручил своим боярам отвезти казну не на Лучков угор, а… ну, «за море синее», «за речку за Калицу» или просто «в подкопи глубокие» — было бы подозрительно. Или, скажем, не отвезти казну поручил, а выйти в поле и разбить вдвоём врага — мол, вы мои лучшие богатыри, разгоните поганую рать и всё такое. Это было бы ещё подозрительнее. Обычно в былинах ведь как? Малоизвестных географических названий нет. И речь идёт о том, как некий богатырь в одиночку разгоняет врага… или там змея побеждает, совершает всякие невероятные подвиги. Зачем сочинителю мучиться, выдумывать какой-то Лучков угор, да ещё сложную биографию выдумывать одному из героев — де-он из немецкой земли! Былины по сюжету простые. А если сюжет усложняется — это уже…

— …исказившийся от времени рассказ о реальном историческом событии, — закончил за меня Энтони. — Мне хочется надеяться, что ты прав. Очень хочется.

— Вообще-то всё очень логично, — продолжал я. — Есть пограничная крепость. В ней — казна, или собственно княжеская или собранная в начале зимы с местного населения дань, которую не успели отправить в Рязань. Нападает враг, враг сильный и однозначно победоносный. Князь, как и положено хорошему правителю, думает не столько о себе, сколько о том, как и чем станут жить после ухода или изгнания врага уцелевшие люди. Он и поручает двум надёжным воинам тайком выбраться из крепости и укрыть казну в заранее подготовленном тайнике или просто в удобном месте. Воинов замечают татары, гонятся за ними… А дальше былина либо утеряна, либо Александра Ильинична не записала.

— Они могли и не добраться до цели, — покачал головой Энтони. — Тридцать километров скакать от врага! Тогда мы ничего не найдём — их останки лежат где-то в лесах, а клад — и Святой Грааль с ним! — увезён татарами.

— Послушай… — я помедлил, собираясь с духом. — Послушай, ты правда веришь в эту чашу?

Какое-то время Энтони молчал, покачивая головой то ли в такт движению попутной подводы, то ли собственным мыслям. Шустрый пожилой мужичок в старом соладтском кителе, подобравший нас на лесной дороге, почмокивал губами на лошадь. Такая привычная дорожная пыль висела за телегой, и я лениво подумал, что уже и не представляю, как можно жить по-другому — встал утром и идёшь до вечера с небольшими перерывами, а вокруг всё то же — лес и лес, но одновременно очень разный, всегда новый…

— Обрёл в тяготах похода великое сокровище, — сказал Энтони, и я, уже почти забывший о своём вопросе, вдрогнул. — Я не знаю, о чём ещё мог так сказать рыцарь тех времён.

— Ну что же, может, и мы обретём его… в тяготах похода, — без иронии заключил я, — если найдём этот Лучков угор и если монголы по своей привычке не упёрли чашу, чтобы хлестать из неё кумыс, — и повернулся к возчику: — А вы не скажете, деревня ваша, Лучки — она старая? Когда построена?

Этот вопрос стал уже просто контрольным, определявшим наше с Энтони отношение к населённым пунктам.

— А как же, — охотно откликнулся возчик, оживлённо поворачивая к нам довольное лицо — наконец-то пассажиры и его приняли в беседу! — Старая, ещё до нашего века построена, — в его устах это прозвучало, как «до нашей эры». — В каком это году-то, мне тогда говорили… — он почесал кнутовищем лоб под кепчонкой. — А! — вспомнил и выговорил с важностью: — В одна тысяча семисотом. Круглая дата!

— Семисотом? — я похолодел. — Вы точно знаете?!

Должно быть, в моих словах прозвучало настоящее отчаянье, потому что возчик на полминуты честно задумался и твёрдо сказал:

— В одна тысяча семисотом. Племяш мой тогда говорил, они в школе праздник обсуждали — через два-то года триста лет будет!

Я повернулся к Энтони, но тот как ни странно, был спокоен:

— А откуда такое название — Лучки? — осведомился он, снова потерев плечо — заживающая рана дико чесалась.

— Лучки-то? — переспросил возчик. — Нннны, з-зараза… — он подстегнул лошадь. — Лучки? А вот, — он ткнул кнутовищем влево.

Там лес обрывался — резко, словно отсечённый мечом — и сверкала зеркальной рябью под ярким солнцем Цна. Широкая, не меньше километра здесь. На воде виднелись несколько лодок. А на противоположном берегу поднимался высокий холм с плоской вершиной.

— Лучков угор, потому и Лучки, — пояснил возчик и заморгал глазами опасливо, когда его пассажиры, только что выглядевшие скорее уныло, вдруг в один голос завопили, повалили друг друга в свежее сено и, продолжая орать, забарахтались в нём…

…Не знаю, бывают ли так счастливы настоящие археологи, когда после долгой, кропотливой работы наконец понимают, что можно напрямую приступить к изысканиям. Наверное — нет. Может, это и самонадеянно — так думать, но на свете не было людей более счастливых, чем я и Энтони, когда мы сгрузились с подводы напротив Лучкова угора.

Мы не спешили. Сначала искупались, а потом растянулись на песке, по временам довольными взглядами окидывая противоположный берег. Этот здоровенный холм деться никуда не мог — и однозначно был тем, что нам нужно. Энтони выиграл игру, которую играл с давнего детства.

Что выиграл я? Не знаю. Даже если просто эти дни в лесах — со всей их жутью! — это большой выигрыш. Больше тех денег, что лежат дома. Честное слово — больше.

— Всякий раз, когда я чего-то достигал, меня охватывало горькое чувство потери, желание найти что-то новое, — процитировал Энтони. Я понял, что именно процитировал — и не ошибся: он посмотрел на меня и добавил: — Мэри Стюарт, «Последнее волшебство».

— Ну, мы ещё не совсем достигли, — возразил я. Энтони поднялся на ноги и, глядя на противоположный берег, странным голосом произнёс:

— Во всяком случае, мы дошли до места, где, скорее всего, окончил свой путь граф Мерсии сэр Энтони лорд Колвилл, мой дальний предок… Пойдём искать лодку, Эндрю.

Когда Энтони поднялся к пещере, он задыхался. Собственный доспех весил три стона, не меньше — у обвисшего на плече руса, да он сам — около тринадцати стонов. Энтони нёс на себе полтора своих веса…

Осторожно уложив друга на снег, головой ко входу, Энтони выпрямился. Медленно оглянулся.

Мир был чёрно-бел. Белый снег, чёрная вода, чёрные деревья на фоне белого неба. Чёрная тропа, протоптанная им на белом склоне, пока он носил в пещеру груз. Вдали клубились тучи — начинался буран.

На противоположном берегу двигались фигурки всадников. Передний поднял руку, низко свесился с седла. Взвизгнул, выпрямляясь, так, что было слышно у пещеры, махнул рукой и бросил мохнатого конька в ледяное прибрежное крошево шуги…

Энтони мельком подумал о луке — хорошем английском луке, из которого стрелял мальчиком в лесах вокруг замка. Двенадцать лет назад — жизнь, целая жизнь прошла в песках Палестины, нильских болотах, бескрайних снегах этой страны, где закончит свой земной путь сэр Спенсер Энтони, английский рыцарь… На миг он прикрыл глаза, вглядываясь в прошлое — шумел весёлый зелёный лес его доброй Англии…

…Потом он вернулся в чёрно-белый холодный мир.

— Антон… — послышался хриплый голос. — Антон…

Проваливаясь в снег, Энтони подошёл к лежащему, склонился над ним. Лицо боярина Лобана было лихорадочным, на щеках горел румянец — особенно яркий на бледной, похожей на снег коже. Тёмные от пота волосы прилипли ко лбу.

— Где они, Антон? — еле слышно спросил боярин. Закашлялся, изо рта на русую бороду струйкой потекла тёмная кровь.

— Близко уже, — честно сказал Энтони. — Догоняют по следу.

— Сокровища укрыл?…

— Укрыл.

— Беги, — прохрипел Лобан. Кашлянул снова, закрыл глаза, уже теряя сознание, выдохнул: — Дальше… к колодцу… меня… оставь… тебя искать… не будут… у… мираю…

— Нет, — Энтони выпрямился, повернулся к реке, откуда уже отчётливо доносились близкие хукающие возгласы чэригов,[29] пешими лезущих на кручу. Зелёные глаза англичанина сощурились на ветер, тянувший к реке буранную мглу. — Второй раз предлагаешь мне ты жизнь, друг — и второй раз «нет» говорю я. Рыцари Святого Креста не бросают друзей… Дева Мария, попроси за меня, грешного и недостойного воина твоего…

Он прошёлся через площадку, ногами сгребая снег, чтобы не мешал. Топнул по камню, скинул тяжёлый плащ. Холодный ветер полосну, прошивая двойную кольчугу и кожаную куртку, как бронебойная стрела. Ничего… Совсем скоро ему уже не будет холодно…

Медленным, торжественным движением Энтони надвинул шлем на лицо — ледяной металл обжёг кожу. Выставил вперёд левую ногу, оперся на неё, поёрзал ступнёй. Перебросил из-за спины щит, пригнулся, прячась за ним и одновременно вятнул из ножен меч. Положил его клинком на стальное плечо.

И начал ждать…

…Первый чэриг выскочил снизу, из-за поворота тропки. Тяжело дышащий, распалённый непривычным бегом и азартом, он мчался, глядя на следы под ногами, из-под мохнатой шапки свисали, мотаясь, грязные, сальные косицы. Узкий кривой меч посверкивал в опущенной руке. Он не видел рыцаря, а Энтони не хотел бить без предупреждения. Поэтому рыцарь выкрикнул, сам удивившись звукам родного языка, на котором много лет говорил только во сне, вновь и вновь возвращаясь домой:

— Холен Кросс![30] — и прыгнул вперёд, воздев меч для рубящего удара.

Вскинувший изумлённое лицо чэриг просто ничего не успел сделать…

…Лобану не хотелось открывать глаза. Не хотелось жить. Там, ЗА ЧЕРТОЙ, были тишина, темнота и уютное тепло. Здесь, куда он вернулся — боль, холод, выкрики и гулкий, визгливый лязг стали. Он устал. Он очень устал от всего этого. Спать. И больше никогда не просыпаться. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать. Не хотеть. Он уже умер. Мертвеца можно оставить в покое?!

Громкий крик — вроде по-половецки… нет, это монгол, их речь похожа на половецкую:

— Сбивайте его стрелами! О Суульдэ,[31] это не человек, это мангус![32] Стрелами!

Он открывал глаза. Это было труднее, чем в одиночку поднимать крепостные ворота. Тело кричало, тело просило покоя, тело молило оставить мучить его… Но человеком командует не тело. Человека ведут разум и воля. Тем он отличается от зверя и тем он схож с богом.

Мир больше не был чёрным и белым, каким он запомнил его со схватки у леса. Мир был чёрным, белым и красным.

Площадку покрывала каша из снега и крови. Словно пустые мешки, в этой каше лежали нелепо плоские, сломанные тела чэригов — их было девять или десять, не меньше, вокруг валялись раскроенные щиты, клочья одежды, перерубленные клинки…

Остальные чэриги теснились у входа на площадке. Оскальзываясь в снегу, они пытались достать человека в рогатом шлеме, тот мерно бил мечом, как молотом, отшвыривая чэригов этими ударами. Его пробовали колоть пиками — только щепа брызгала жёлтыми, весёлыми искрами, усыпая снег.

Антон. Брат.

— Брат! — закричал Лобан. Ему казалось, что закричал, на самом деле — захрипел, в груди и горле плескалась боль и кровь, густые, тягучие… Но он кричал надсадно, неистово и поднимал своё непослушное тело, проклятую, каменную тяжесть, ломая его сопротивление, как сопротивление врага… — Брат! Брат!

Энтони, улучив момент, обернулся. С дюжину стрел сидело в его щите. Две — перо к перу — в нагруднике, одна — в животе слева, ещё одна — в правом бедре; пущенные с десяти-двадцати шагов, они пробивали сталь, как холстину… Но рыцарь почему-то не падал — повернувшись к врагам, он вновь взмахнул мечом…

Повернуться на живот. Под себя — руки. Колени… На четвереньки… Изо рта лилась кровь, и Лобан знал, что это выливается его жизнь, поэтому — спешил.

Хотя бы умереть рядом.

Нашарив меч, он уперся концом в камень и поднял себя на колени. Качнуло; навалившись на рукоять, боярин процедил:

— Врё-ошь!.. — и с натужным сипом даже не через силу, а через всё на свете — встал. И шагнул вперёд. И ещё шагнул. И замер — плечо в плечо с рыцарем.

Тот не подставил своего плеча, чтобы не унижать друга. Но, сдвинув свой щит в сторону, закрыл и его тоже.

Они стояли за одним щитом. И каждый сжимал в руке длинный тяжёлый меч — прямой, как жизнь и душа воина.

Чэриги отхлынули в ужасе. Они не могли понять, что происходит. На них глазах только что поднялся мертвец и пришёл на помощь непонятно как сражавшемуся давно убитому воину.

Монголы начали отступать вниз по тропе, не сводя взглядов с двух фигур, застывших на краю площадки. Чем ниже спускались чэриги по склону, тем огромней, непоколебимей и страшней казались им эти фигуры — грозные, чёрные в белом небе, на алом снегу…

— Стреляйте! — закричал сотник. — Скорее же — стреляйте!!!

… — Восемь в этого и девять в этого, Баракча, — поклонился воин. — Ещё дюжина — в щит… — воин помедлил и добавил с прорвавшимся ужасом: — И ещё пять они отбили мечами на лету!

— Одиннадцать моих воинов за двух урусов, из которых один был уже мертвец… — сотник Баракча концом клинка сбил с одного из мёртвых рогатый шлем.

И содрогнулся.

Рыцарь Энтони улыбался.

Сотник шагнул в сторону и отрывисто приказал:

— Внесите их в пещеру. Обрушьте вход. И — ни слова! Никому! Никому!..

…Мальчик кубарем скатился в снежную яму и притих на дне, изо всех сил кусая толстую кожу рукавицы. Лицо его кривилось. Ещё молодая женщина, баюкавшая на руках завёрнутое в старый зипун дитя, тихо спросила:

— Что там? Ушли? Или бьются ещё?

— Обоих порубали, — сказал мальчишка, рванул рукавицу зубами ещё раз — и заплакал злыми слезами, сдерживая рыдания, без облегчения…

— Молчи, молчи, услышат! — тихо вскрикнула женщина, расширенными от страха глазами шаря по верху ямы.

— Пусть услышат! Убьют пусть! — прорвалось сквозь слёзы.

— Не прощу им! Ничего не прощу! Смертью бить буду! За всё спрошено будет! За всё!