Божьим промыслом. Пожары и виселицы

Глава 33

— Да я сам, господин, только со слов людских знаю, я же не колдун… — теперь пленный уже рассказывал без уговоров и угроз, — говорили про них, что господа все старики да старухи, а вид… ну, телом молоды, потому что госпожа графиня заклятие знает, как молодость возвращать, а для того кровь была нужна. Я слышал, что она в ванну с кровью первая садилась, говорили, что в первой крови самая сила была. Она, сидя там, колдовство своё и творила. А уж потом туда лезла и товарка её госпожа Агнежка, а потом и граф с господином Виктором лезли. Но я того сам не видал, я всё со слов чужих вам рассказываю.

«В ванну? — Волков, сам того не желая, поглядел как раз на ту телегу, на которой лежала та самая прекрасная ванна из отличного стекла. И он сразу представил её наполненной кровью. Он поморщился едва заметно. — Мерзость какая!». А потом продолжил:

— А баб вы как резали? Где?

— Так не мы их резали, — рассказывал пленный, — мы их только заводили в предбанник возле купальни, там бабы челяди их раздевали, связывали, а мы их на крюки вешали, и всё.

— Как на крюки? — поморщился Дорфус. Было видно, что эта вся эта страшная история задевает его за живое. — За рёбра, что ли?

— Да нет… Зачем же за рёбра, мы им ноги вязали, щиколотки, как путами коней, и за те верёвки вешали на крюки вниз головой, а потом, по надобности, так на крюках по балке и тащили их в купальни. А как все кончались, так новых заводили.

— Вниз головой, значит, вешали, — уточнил Нейман. — А что же, те женщины не рыдали, не кричали?

— Да как же не кричали, — удивился такому вопросу пленный, — ещё как кричали, мочились от ужаса, когда их ещё раздевали. Они же всё понимали. Им поначалу говорили, что купать будут, мол, господа немытых не жалуют, они сначала верили… Ну, пока их вязать не начинали, а потом всё… Страшно им становилась, ох, страшно, не приведи Господь. Одна всё поймёт, да и завоет, а остатные за нею, как по команде сержанта… тоже давай выть. Иной раз со страху некоторые и под себя ходили. Другие криком кричали, просили отпустить их, но таких били, чтобы они не шумели, причём били их сами дворовые. И бабы здешние особенно усердствовали, они перед этим со двора палки приносили, вот теми палками несчастных и били. Били сильно, пока бабы те не перестанут орать. Да, рыдать тем бабам дозволялось, тихонечко, молиться там, — он покачал головой, — но орать нет, то челядь злило, они тем бабам кричали: молча, свиньи, висите.

— А челядь сама в том участвовала? Без понуканий от господ? — интересовался Дорфус.

— Сама, сама, — уверял его пленный, и делал он это с такой уверенностью, что ему поневоле верилось. — Бабы те, которых резали, залог получали, пару монет, что ли, так вот тот залог дворовые себе забирали. Да и одёжу, ботинки там, чулки, вещи всякие из их котомок.

— Так их сюда деньгой заманивали? — уточняет генерал. Он уже размышлял о том, что, если этих женщин не хватали на дороге, не хватали в местных деревнях, то откуда же их брали.

— Конечно деньгой, на работу в замок звали, прислугой в покои графини, сулили хорошее жалование, от баб отбоя, говорят, не было.

— Это ясно, — говорит генерал, он не хотел дальше слушать, как били кричащих от страха женщин. — И что же… Баб, значит, завозили по балке в купальню… и?

— И над ванной им резали горло, — просто объясняет пленный. — Чтобы кровь слить. Резали, пока хотя бы полванны не наберётся. А тело… Так там в купальне такой люк был в полах, к нему дохлую бабу подвозили, верёвку на ногах обрезали, и она летела вниз, а там уже тележка была специальная, и как ночь наставала, так мы тех баб на той тележке возили до стены и сбрасывали в ущелье, — солдат качает головой. — А они кучей под люком лежат… Они к ночи уже коченеют все, тяжёлыми становятся. Из кучи их по одной брать… А там все кровью перемазаны… Липкое всё… Ох и работёнка… — он снова качает головой. — Хуже в жизни я ничего не делал. Жуть. Но людишки здешние уже попривыкли, им как будто всё равно было. Я видел, как бабы из замка потом вещи убитых баб себе разбирали, так радовались ещё.

«Принцесса говорила: нет в этом месте праведных; сердцем, видно, чувствовала».

Генерал смотрит на пленного внимательно и продолжает:

— А что же графиня, она в этой крови, значит, омывалась?

— И графиня, и все остальные, — кивает Франц Гифлеор, — все, все… Как набиралась ванна, так приходила госпожа. Говорила колдовство своё и садилась в кровь. Я слышал от служанки одной, что потом её от крови отмывала, что госпожу в той ванне трясло малость, она серой становилась, а потом просила, чтобы ей помогали вылезти. Ну и обмывали её потом.

— А потом? — генерал продолжает допрос. — Наверное, сам граф приходил мыться в ванне?

— Нет, потом вторая госпожа, а уже потом и граф, и за ними всеми приходил карлик.

— Виктор?

— Да, он так велел себя называть, но те, кто служил тут долго, звали его Вацлав из Жрегоча.

— Видно, выродок из Эгемии, — заметил Дорфус.

— Да, да, — кивал пленный, — как и госпожа Агнежка, но он очень злился, когда его называли настоящим именем, требовал, чтобы его именовали Виктором.

— Кажется, граф его любил больше, чем графиню, — заметил генерал.

— Что? А-а… Нет-нет… у него же иной раз мурло настоящее проступало, а красавчиком он был, только когда не злился, — к его удивлению, отвечал Франц Гифлеор. — Тем более тот Вацлав был не по этому делу, он баб очень жаловал, он тут в замке всю дворню поимел, а одной бабе так глаз выдавил, когда узнал, что она после этого дела над ним потешались при других бабах.

— Потешалась? — спрашивает Волков.

— Ага, была тут одна, он её поимел, а она потом смеялась, дескать, его стручка так и не заметила, — пояснял пленный. — Дура была, совсем не понимала, над кем потешается. Он ей глаз и выдавил прямо в людской при других слугах.

Но все эти амурные дела генералу интересны не очень, его волнуют другие вопросы: не могут такие кровавые твари жить и смердеть среди людей, вытворять всякое, и чтобы им никто не помогал им извне.

«Другие нечестивые выродки или просто продажные людишки всяко должны знать, чем они тут занимались!».

И тогда он спрашивает:

— А кто же этих несчастных женщин для ваших господ подыскивал? — он сразу подумал, что тех женщин должны были нанимать издалека. Если брать их «на работу» из гор соседних и из деревень, так о такой «работе» очень скоро пойдёт дурная слава. Да ещё родственники потом вздумают искать сгинувших. — Откуда их приводили?

— Все были с разных мест, иные и говорили по-нашему плохо, — рассказывал Франц Гифлеор. — Но всех их собирали в Туллингене. И сержант Новотны всегда за ними ездил. При мне раза два точно. Я-то тут недавно служу.

— А ты ездил? — интересуется Волков. И делает он это неспроста.

— Я нет, меня не брали ни разу, — отвечает солдат Тельвисов. — Туда брали тех, кто давно тут на службе, а я всего, говорю же, третий год при графах.

— И ты не знаешь, кто в Туллингене собирал женщин для Тельвисов?

— Э-э… — Франц Гифлеор глядит в небо, старается вспомнить — и не может. И он по тону и по лицам офицеров видит, что в них не наберётся и капли милосердия к нему. Так что ему нужно отвечать на все их вопросы. В общем, мерзавец изо всех сил старается. — Э-э… То ли Вазенбрегер, то ли Хазенбрегер, может и Хастенбрегер, не могу вспомнить, господин, вот только помню, что его часто называли аптекарем.

— Аптекарем, значит… Угу. А почему же сержант Новотны брал только старых людей с собой? — интересуется генерал.

— Так брал он самых проверенных, а за остальных боялся, что сбегут. Там за бабами нужно следить, а тут ещё и за своими людьми приглядывай. Вот и не брал новых, — пояснял Франц Гифлеор.

— А что же, народец бежал отсюда? — спрашивает Нейман.

— Иной раз, — соглашается пленный. — Иной раз и бежал… Ну, тот, кто недавно был нанят. Те, кто давно, те знают: из ущелья не сбежать, если ты в этих горах не родился, — солдат поясняет: — К горцам бежать недалеко, кажется, верхом — так за день доехать можно, и только одна застава там; так те, кто туда бежал, не знают, что у горных сволочей с Фаркаш фон Тельвисами давний договор о выдаче всех беглых, тем более за беглых Фаркаши ещё и платят горным. А на восток поехать, вниз, в Циль, — так там такие скалы, что заставы не обойти, а застав тех две. Вот. Так что никому не сбежать отсюда, ну разве тем, кто горные тропы знает. Как местные, — он чуть помолчал и прежде, чем Волков успел спросить, закончил: — Ну а уж тем, кто бежал да кого поймали… ой, не позавидуешь. Кожу с тех снимали, а из той кожи перчатки делали. Хорошие были перчатки.

— А как женщин над ванной вешали, кто им горло резал, — снова спрашивает генерал. — Не вы, что ли?

— Нет-нет, — уверенно отвечает пленный. — То резал старик Айгартен, Ёшка, свинарь старший. Благолепный старичок с бородой белой, подстриженной. Хоть и за свинарник господский отвечал, а всегда в хорошей одежде ходил и в чистых башмаках. Он хвалился, что ему что со свиньи кровь слить, что с бабы — всё едино, говорил, что свинок ему и то жальче.

— Вот как значит? — задумчиво произнёс Волков.

А солдата словно прорвало, и он рассказывал всё, что только мог, как будто торопился, боялся, что его слушать перестанут.

— Это он рассказывал как-то спьяну, что господа ту кровь для своей молодости сливают, говорил, что баб для господ он режет с молодости и что он-то состарился уже, а господа всё молоды. И это всё от крови той.

— Тебя послушать, так ты почти не при чём, во всём это не участвовал, — усмехается генерал. — А может быть, даже бежать подумывал.

— А те женщины молоды были? — мрачно спрашивает Дорфус.

— Молодые, конечно; старухи для этого дела не надобны, незамужних брали, — отвечает Франц Гифлеор.

— И много вы таких набрали? — продолжает Дорфус. — Всего?

— Этого я вам, господин, не скажу, при мне всего два раза баб привозили. Я так понимаю, раз в год или раз в десять месяцев, как госпожа решит, как у неё морщины появляются, так она и требует новых баб, — объясняет пленный. — Первый раз при мне, кажется, штук двадцать пять было, а вот последний раз поменьше, двадцать две штуки вроде. Не помню точно…

— Так под стеною всё должно быть в мертвецах, — предполагает генерал. — За столько-то лет.

— Там кости одни, господин, — пленный кивает в сторону западной стены, — стервятники и крысы их очень быстро съедают, одни кости да черепа с бабьими волосами, вот этого там много… Да и они чертополохом порастают быстро. Да.

— И, значит, после таких омываний в крови господа твои не старились? — резюмирует генерал.

— За то время, что я тут, не состарились ни на день. А после кровавой ванны так начинали пить и плясать, и так плясали по три дня кряду, а потом ещё и на охоты ездили, как будто жизнь заново начинали. Так от той крови им хорошо было, — рассказал солдат, как выдохнул, и замолчал.

Все офицеры и солдаты, что слышали это, тоже молчали и были при том мрачны и смотрели на Франца Гифлеора весьма недружелюбно. И тогда генерал встал, подошёл к нему. Он не хотел, чтобы солдаты-конвоиры невзначай прибили пленного где-нибудь в уголке. И сказал пленному немного задумчиво:

— Знаешь, Франц Гифлеор, я, конечно, обещал тебе жизнь, обещал отпустить тебя, но только в том случае, если мне достанется серебро твоих хозяев. В общем, ты должен помогать мне изо всех сил, изо всех твоих сил, иначе наш уговор не будет иметь силы.

— Ох, господин, клянусь Богом, я буду стараться, — искренне отвечал пленный.

— Не смей при мне упоминать Господа, сатанинское отродье, — очень холодно произнёс генерал и тут же повернулся к Нейману. — Майор, в конюшне должна быть кузня, готов поспорить, что в этом чудном замке найдётся хороший железный ошейник и цепи. Узнайте, кто из наших людей имеет кузнечный навык, и посадите этого злодея на цепь. А потом пусть он покажет вам тайный ход из замка, что ведёт в ущелье, поглядите, что там и как.

— Конечно, генерал, — отвечал ему капитан. — Я всё сделаю.

А генерал уже изнемогал от своего доспеха и стал глазами искать фон Готта, чтобы хоть на пару часов снять его; и взгляд его нашёл телегу, на которой лежала прекрасная стеклянная ванна. А рядом с нею были солдаты во главе с сержантом, они обвязывали ванну верёвкой, чтобы она, не дай Бог, не свалилась во время езды. И генерал заговорил с ним:

— Сержант, а где Вилли?

— Он там, на третьем этаже, там новую спальню нашли, платьев кучу хороших, гобеленов много, материй разных для платьев, всё это в узлы вяжем, ещё там и зеркало большое есть, всё сюда сносить думаем, — отвечал сержант.

А Волков ему тут и говорит:

— Сбрось эту ванну отсюда. Освободи телегу.

— Что? — удивляется сержант. Он не понимает, что происходит с генералом. Они тащили эту ванну, а она не лёгкая вообще-то, и красивая, и, несомненно, дорогая, а тут вдруг «сбрось». — Не нужна она вам, что ли?

— Нет, — твёрдо говорит генерал, — не нужна, и кувшины эти… — он берёт один из сверкающих медных кувшинов, что принесены из купальни вместе с ванной, и швыряет его на мостовую.

Кувшин звенит на весь двор, все люди, что были тут, оборачиваются на тот звон, а генерал повторяет твёрдо и даже зло:

— Убери это всё из телеги, а ванну сбрось, разбей.

— Да, господин, как пожелаете, — отвечает сержант. Он, конечно, удивлён, но сделает всё именно так, как приказано. С генералом лучше не спорить. Это знают все.