Божьим промыслом. Пожары и виселицы

Глава 43

Молодая баба, сидевшая на земле у конюшни и до сих пор тупо смотревшая на шубу и другие вещи генерала, разложенные перед ней, подняла голову и, видно, по каменному его лицу всё поняла. И заголосила с новой силой. Да так громко и так противно, что солдат, стоявший рядом, стал бить её по голове и по спине.

— Да, заткнись ты, заткнись, паскудная…

А генерал, случайно заметивший Дорфуса, что стоял тут же, говорит ему зло и громко, почти орёт:

— Всех мужиков на ворота, на перекладину.

— Повесить? — уточняет Дорфус.

— Нет, — раздражённо рычит генерал, — посадить! — и не менее зло говорит: — Всё тут сжечь! — и машет на строения рукой. — Всё, всё…

А батрачка, услыхав их разговор, вскакивает и кидается к нему, и, вся в слезах, падает перед ним на колени.

— Господин, господин, моего-то за что вешать, он от душегубства отказался, хоть ему и сулили всякое, и человека вашего хоронил по-честному, с молитвой, а ведь хозяин велел его отвезти и выбросить в овраг за пригорком, что к горам.

Волков немного думает, и ему кажется, что рассказы жены и мужа сходятся; и наконец указывает на батрака Ганса:

— Того отпустить. И вещи мои в карету мне отнесите.

И идёт к дороге, где в карете его ждёт маркграфиня.

— Господин, а может, пограбим? — вслед просит его один из солдат, оказавшийся радом. — Тут, видно, есть чего взять.

Волков на мгновение задумывается — всё равно солдаты идут быстрее, чем тащатся пушки — и говорит:

— Если только быстро, обоз держать из-за вас не буду; уходим, а вы делайте всё быстро и догоняйте.

— Барон, что случилось? — сразу интересуется маркграфиня.

Волков лишь вздыхает тяжело в ответ:

— Ничего, Ваше Высочество.

— Да как же ничего? Вы, как уходили, так лицом светлы были, а вернулись темнее тучи. Ну говорите же, что тут произошло? — Волков не хотел ей о том говорить; до того, как они остановились у трактира, принцесса пребывала в добром расположении духа, к чему портить его дурными вестями? Но в каждом её слове слышалось такое участие и такой неподдельный интерес, что он не посмел отмолчаться или соврать ей.

— Людей моих, двух моих слуг, что я оставил тут, когда меня пригласил к себе Тельвис, — убили. Вернее, одного убили, а второй сбежал, но уж и не знаю, выживет ли он тут, в этих горах.

— Убили? — ужаснулась принцесса. Она даже руку к груди прижала. — Но за что? За то, что они были вашими людьми?

— Нет, убили их за мою карету и моих лошадей, кони у меня были дорогие, а карета самая новая из всех новых, жена себе купила совсем недавно, — объяснил он.

— Значит, то были не Тельвисы?

— Нет, обычный трактирщик с сынками своими.

— Господь милосердный, — она перекрестилась. — Так, значит, то был трактирщик?

Волков выглянул в окошко, махнул рукой Брюнхвальду: командуйте в дорогу, и вернулся к Её Высочеству.

— Я нашёл в его сундуках свои вещи, а его батрак рассказал, как было дело. Сказал, что старший сын погнал карету в Туллинген. В общем, всё стало ясно.

Она смотрела на него и качала головой:

— Понять не могу, как они посмели напасть на людей такого знатного человека?

— Они думали, что я из замка графа уже не выберусь, — пояснил генерал. — В общем, дело обычное.

— Обычное? — она смотрела на него с удивлением. — Какое же то обычное дело?

Волков усмехнулся невесело.

— Ещё в молодости один умный человек, посылая меня с донесением в другие земли, учил меня выглядеть бедным, деньги никому не показывать, седло иметь старое, как и одежду, и не выбирать в дорогу хорошего коня. Он говорил мне, что каждый третий трактирщик на большой дороге — закоренелый душегуб.

— Вот как? — опять удивлялась принцесса.

— Да, он убеждал меня, что за каждым таким трактиром есть тайное кладбище, где лежат непричащённые, неуспокоенные.

— О Господи! — женщина стала креститься.

— А я был молод и смеялся над его страхами, дескать, что мне сделает какой-то жирный трактирщик, коли я при оружии и в силах. А мой учитель и говорит мне, что никакой трактирщик со мной и драться не будет, а опоит меня зельем и придушит спящим.

— Пресвятые угодники, — она молитвенно складывала руки. — Неужто сие правда, про трактиры, — потом она взяла его за руку.

А генерал стал смотреть в окно на удивительные пейзажи, на горы в лесных рощах, на скалы белые, на долины и ручьи, что те долины пересекали. И было всё это залито южным горячим солнцем и оттого удивительно красивым. Но генерал видел здесь совсем другое и говорил негромко:

— Подлое место, подлое. Правильно вы, принцесса, сказали нет тут праведных. Да и с чего им тут быть, коли господа здешние таковы? У рыбы, то всем известно, гниль в голове начинается. Господа — упыри кровавые, вот и народец у них душегубы сплошь.

— Что вы говорите, барон? — не расслышала его слов маркграфиня.

— Мало я людишек тут повесил, некогда мне. Жаль, что уезжаю. Надо вам, Ваше Высочество, сюда наместника прислать, человека твёрдого и деятельного, и отряд хороший с ним, да с судьями, да палачами, да перетряхнуть всю эту гнилую землю, всех подлых выявить и развесить вдоль дороги. Готов биться об заклад, что тут таких душегубов в каждой деревне сыскать можно.

Говорил он это с заметной злостью, что, кажется, немного принцессу напугало. Она ничего ему на то не сказала, но руку его не выпустила. Так и держала крепко. А примерно через час их догнал Дорфус и доложил, что приказ его выполнен, а солдаты, что были при нём и Неймане, грабежом остались довольны.

Уже во в второй половине дня Карл Брюнхвальд остановил отряд в одном хорошем месте на длинном пологом склоне горы у небольшой и ледяной речки. Хаазе, остановив орудия прямо на дороге, менял упряжки у пушек — слава Богу, хороших лошадей Волков вёл с собой целый небольшой табун. А солдаты тоже передыхали, валяясь на живописном лугу, что был рядом с дорогой. Жевали не очень свежий хлеб с толчённым с чесноком салом. Сам полковник, как всегда бодрый, вместе с Мильке подъехал к карете генерала.

— Ну что же, мы неплохо идём, — заметил он. — С утра упряжки у пушек всего второй раз меняем.

— Да, лёгкая дорога, почти всё время под уклон идёт, — соглашался капитан Мильке. — Так до самого дома Её Высочества будет.

Принцесса пересаживается к окошку поближе, ей тоже хочется поучаствовать в разговоре.

— Господа, а когда же мы будем в Швацце?

И так как Брюнхвальд не нашёлся что ответить по этому поводу, взял на себя смелость говорить Мильке:

— Завтра, если всё пойдёт, как идёт, к вечеру мы спустимся в долину.

— В Цирль⁈ — воскликнула маркграфиня. — Быстрей бы уже!

— Да-да, в Цирль. — продолжал капитан. — А там три, в худшем случае четыре дня хода, и мы будем у моста через Пертизау, как раз напротив вашей столицы, Ваше Высочество.

— Ах, как я хочу, чтобы это случилось поскорее, — и тут в её голосе мужчины услышали слёзы. — Господи, как я хочу скорее увидеть своих дочерей. Я ведь ничего не знаю про свою старшую дочь. Ничего. А ведь она, когда я уезжала на моление, всё ещё болела.

Тут Волков, незаметно от офицеров, нежно сжал её руку, и она ответила ему тем же. А полковник, растроганный этими её слезами в голосе, откашлялся и сказал:

— Ваше Высочество, мы будем идти так быстро, как только смогут наши люди. Надеюсь, и недели не пройдёт как мы будем в Швацце.

— Благодарю вас, полковник, — отвечала ему маркграфиня голосом уже почти спокойным. — Я очень на то рассчитываю.

А генерал убедился в том, что эта женщина, хоть и может проявлять слабость, но всякую свою слабость она умеет быстро преодолевать.

«Эта женщина так же крепка духом, как и крепка своим прекрасным телом».

Офицеры, кланяясь и обещая, что отряд скоро тронется дальше, отъехали от их кареты, и тут Волков и принцесса услышали голоса, кто-то искал генерала.

— Что ещё? — он выглянул из кареты.

А один из мушкетёров, что был в охране кареты, и говорит ему:

— Господин, тут ваш человек нашёлся.

И показывает на человека в хорошей, но грязной одежде, в котором генерал тут же признаёт своего слугу.

— Гюнтер! — воскликнул генерал, и открыв дверь, вылезает из кареты. — Ты жив⁈

— Ох, господин! — только и смог ответить тот, прежде чем заплакать.

И тут солдаты и маркграфиня, смотревшая на то из окошка кареты, увидали, как барон обнял своего слугу.

— Ах, как это прекрасно! Я рад, мой старый друг, что ты жив. Уже и не чаял я тебя увидеть! Ну, рассказывай же, как ты уцелел.

— О, господин, — слуга прослезился. — А уж как я рад вас видеть!

— Как ты нашёл нас? — спрашивал генерал, отпуская слугу от себя.

— А вы всё уже знаете? — спрашивал Гюнтер. — Знаете, что трактирщик оказался разбойником?

— Знаю, знаю про него, впрочем, в этой земле все разбойники.

— А знаете, что они убили Томаса? Нашего молодого Томаса?

— И про то знаю, но пусть тебе будет утешением, что майор Дорфус повесил его и его сыновей, а дом разграбил и сжёг. Расскажи, как ты спасся от душегубов.

Ему было интересно, да и солдаты, что были рядом, и мушкетёры тоже стали собираться вокруг генерала и его слуги. Все хотели слышать рассказ о чудесном спасении.

— Господи! — тут слуга начал плакать по-настоящему. — Они пришли… Просто пришли и, ничего нам не сказав… не высказывая претензий… просто вошли и кинулись на нас с палками. А Томас как раз стоял возле вашего сундука, первый к ним. И они стали бить его по голове. Стали убивать Томаса палками, а он стал кричать, упал и полз под стол, и они стали его вытаскивать оттуда и снова бить, а меня бил всего один из них. Я-то стоял у окна, и я… я успел… смог пихнуть его, а места там было мало, и он о других споткнулся, а я выскользнул за дверь. А потом и сбежал со двора. Так они не отступились и кинулись за мною. Я стал прятаться в кустах шиповника, что начинался на склоне прямо у них за домом. Там всё шиповником поросло. Лежал на животе, когда они пробегали рядом, а как они отходили, так полз. Подальше, подальше… А потом прибежали и их бабы и тоже стали искать меня, и все они были так злы, так злы… Ещё хуже мужиков. Ругались на мужиков, что те меня упустили. Бабы тоже были с палками, а одна так с ножом, а одна с серпом. Подлые… Ходили, заглядывали в кусты и овраги. Орали на мужиков, чтобы те не ленились, что меня непременно нужно найти. А ещё что нужно к соседям идти за собаками. Господи, — слуга вытирал слёзы, — какого страха я натерпелся в те времена. Больше такого страха я в жизни не чуял. А я всё отползал от них, так и полз по кустам, пока вечер не пришёл. Всё боялся, что они со псами вернутся. И что теми псами ещё меня и рвать будут. И только под вечер они ушли… Я лишь тогда встал и пошёл. Пошёл, а сам думаю: отчего же они осмелились напасть? И тут подумал, что никогда бы они на такое злодейство не осмелились, будь вы живы. Я уж думал, что вас тоже убили те господа, что за вами приезжали.

— Хотели, хотели, — говорит Волков, — да не вышло у них. А как же ты сюда пришёл? Пешком?

— Пешком, господин. Уже который день иду. Прячусь по кустам да иду вдоль дороги. Стараюсь на люди не показываться. Но в дома к местным заходил, еду просил.

— И что, давали? — интересуется генерал.

— Ну, у меня крестик был серебряный, мне за него сыра дали и хлеба, а после нет, ничего не давали без серебра, а я-то всё серебро в трактире оставил. Вот, значит, второй день только шиповником питаюсь, а он-то ещё не совсем спелый. А народ здесь дрянь. Злой народ, жадный. Немилосердный, без Господа в душе. Даже корки нигде не дали. А потом с пригорка вижу вдруг — люди идут воинские. Пушки опять же. И флаг ваш белый с голубым. Вот тут сердце и отлегло. Вот тут-то я Господа и возблагодарил.

— Да, народец здесь дрянь, — согласился генерал. Он случайно обернулся и увидал маркграфиню. Она с интересом слушала их разговор. — Ладно, ступай в обоз, кашевары найдут для тебя что-нибудь поесть. А как доедем до города, так одежду тебе новую справим. Хорошую. А насчёт трактирщика и его душегубства… Теперь жалею о том, что вместе с мужиками не приказал и баб из трактира повесить на одной перекладине. После твоего рассказа так было бы честнее.