Час новолуния

Глава сорок седьмая

ъезжая изба давно не знала такого усердия: подьячие собрались все, кроме двоих, что сидели в тюрьме, но и эти, последние, оставались тут же на месте, под рукой, в крайнем случае, под ногами. Обосновавшись в приказе, сыщики не замедлили выпустить воеводских советников, и Шафрана с Губиным в том числе. Но когда освобождённые, не смея пройти через мирские караулы, вернулись, стольник Антон Грязной велел всем спуститься в тюрьму и замкнул замок. Так что были эти люди в известной мере уже свободны, но оставались в заключении под условным, мнительным замком. Свобода и несвобода их — явления по существу своему всё ж таки противоположные — сталкиваясь и сочетаясь между собой, приобретали такие затейливые очертания, что трудно было уже уловить в них остатки первоначального значения и смысла. То же происходило по городу и во всех делах. Собранные в избу строжайшим распоряжением сыщиков и воевод, подьячие ни черта не делали.

Витавший по улицам и площадям дух своевольства заразил приказную братию, не просто они бездельничали, но находили для своей лени и неисполнительности философические основания. Когда беспрерывно заседавшие сыщики и воеводы требовали какую справку, потревоженный в праздности среди праздного разговора подьячий многозначительно подмигивал своим праздным товарищам, зевал, наклоняясь над сундуком, и доносил бывало пренебрежительное выражение на лице до самого порога воеводской комнаты.

Федьку требовали два или три раза — сыщики занимались тюремным населением. Путаница и неразбериха по всем тюремным делам создавалась князем Василием, общего списка тюремных сидельцев никогда не существовало. Федька так и ответила сыщикам. А князь Василий вместо того, чтобы её оборвать, начал оправдываться и путаться — сыщики смотрели неодобрительно. Но могло ли быть по-другому, если после отстранения князя Василия в тюрьме нашли всяких гулящих людей, оказавшихся там лишь по той причине, что они не давали князю Василию кабальной записи? Месяц, два, на худой конец, пять месяцев в колодках хватало, чтобы убедить вольнолюбивого скитальца в преимуществах холопского состояния. Сколько было мужчин, женщин и даже детей, которые вошли в тюрьму вольными, а вышли холопами, никто толком не знал. Так что насчёт тюремного населения сыщики никак не могли свести концы с концами, хотя и не находили ничего необыкновенного в мелких проделках воеводы. Послали Сеньку Куприянова переписать тюрьму наново, он представил часа через полтора список. Елчигиных налицо не оказалось, их никто и не вспомнил. Зато записаны были Дмитрий Подрез-Плещеев и Афонька Мухосран.

Федька покинула приказ поздним вечером, но и тогда ещё не могла бежать к Елчигиным, заскочила к себе в надежде дождаться Прохора. Брат тоже неизвестно где околачивался. Не явился ни тот, ни другой. Федька собрала еды, прихватила несколько сальных свечей, сунула за пояс пистолет и, нагрузившись, поспешила на двор Вешняка.

А стало уже темно, при ясных звёздах и без луны. По городу постреливали. Эхом отдавался резкий сухой выстрел, по всем концам начиналась пальба и внезапно стихала до новой переклички пищалей и мушкетов. Едва ли это были столкновения, вернее всего (Федька имела возможность убедиться в справедливости такого предположения) московские стрельцы и мирские время от времени напоминали о себе — палили в воздух. Тенью обнаружились перед Федькой люди, пока она колебалась убраться с дороги или объясняться с неведомо чьим караулом, бахнул выстрел. В сиреневой вспышке она различила задранное вверх дуло, клякса тени распалась на отдельно стоящих людей, и снова черней прежнего сомкнулась мгла. Слышалось, как стрелок постукивает шомполом, перезаряжая пищаль. Краснели огоньки фитилей. Какую власть представляли эти люди, понять было затруднительно. Федька попятилась, свернула в проулок и там переждала, пока не миновали все, кто бы они там ни были.

Калитка снова валялась на земле, в окне теплел свет. Федька подняла тяжёлый деревянный щит и возилась до тех пор, пока не нашла, чем припереть калитку. Никто её не окликнул. Громада елчигинского дома замлела в нежилой тишине. С дурным предчувствием вступила Федька на лестницу.

Двери стояли нараспашку. Но Антонида была здесь. Спокойствие её при таких обстоятельствах следовало признать неестественным, но встревоженная Федька и тому обрадовалась, что мать Вешняка жива, здорова.

Выкладывая еду, Федька принялась бодренько тараторить и осеклась: в мерцающем свете фитиля, что плавал в грязной миске, она разглядела свои деньги, оставленные прошлый раз копейки. Не заметно было, чтобы Антонида к ним прикоснулась. На что они в таком случае вдвоём питались? Выходила ли Антонида за хлебом?

Женщина потянулась к пирогу и неуверенно глянула, будто не знала, отдаст ли Федька кусок. Худенькая, круглолицая, с тёмными дугами удивлённых бровей, она казалась запуганным ребёнком. И, как ребёнок, молча схватила пирог, с голодной поспешностью стала есть, заслонившись от чужака плечом. Тянулась, брала, не поднимая глаза, и снова отворачивалась от Федьки; что не успевала отправить в рот, складывала на коленях. Про мужа не вспомнила.

Он лежал на лавке, вытянувшись. Когда Федька зажгла и поставила свечу, стало яснее, обозначилась запрокинутая голова. Пугающая это была неподвижность, без дыхания. Федька тронула руку...

Мёртв.

Рука похолодела, похолодела давно.

За спиной застывшей Федьки вздыхала Антонида, она ела жадно, причавкивая и шмыгая носом. Сейчас только Федька сообразила, что женщина не произнесла до сих пор ни слова.

— Умер? — сказала Федька так, будто имелись сомнения и оставалась надежда. Странный то был вопрос, но совсем дико звучал бы любой ответ на него.

Антонида перестала жевать.

— Ты зачем это говоришь? — глухо промолвила она.

Федька приподняла застылую руку Степана, боязливо коснулась лба. Щёки запали, а закрытые веками глаза, отчётливо выпуклые, казались преувеличенно большими.

Постояв, Федька решилась обернуться.

— Молись, Антонида, бог облегчит твои страдания.

— Тише! — отвечала та, страдальчески сведя брови. — Тише! Ты мне мешаешь!

Прикрыв глаза, женщина слабо поморщилась. Казалось, она прислушивалась к досадливо ускользающим голосам. Должна была замереть и Федька, чувствуя, что самое лёгкое её движение коробит что-то в тех невесомых сферах, где обитает Антонида. Лежала, однако, на Федьке тягостная обязанность вернуть женщину на землю.

— Степан умер, — мягко напомнила она.

С плаксивой раздражительностью Антонида скривилась.

— Это оттого, что воздух поднялся. — Неприятно ей было объяснять очевидное. — Сначала к потолку, в самый верх... — недовольное движение пясти. — Степан не умел без воздуха.

Антонида не нуждалась в Федькином внимании и говорила лишь потому, что начала говорить и слово цеплялось за слово: призрачный мир, в котором витала Антонида, оплетался словами.

— Столько грохоту, всякой дряни... — жаловалась она мимо Федьки. — Я слышала оттуда, как ты грохотал во дворе. Зачем столько шума? Я знала, что ты придёшь. Когда придёшь, почему придёшь... Да и скучно на вас смотреть — из-за чего вы так беспокоитесь. Мне-то зачем? Я вас давно похоронила. — Она слабо махнула рукой. — Опять сюда возвращаться, да всё заново? Ещё раз? Зачем?.. — Антонида подняла глаза, тускло блестящие в жёлтом свете свечи. — Люди слепые, — сказала она, — право, смешно. Всџ тыкаются, тыкаются, толкают друг друга, а прямо-то ходить не умеют. Там видно, где я была, сразу всё видно. Всё одновременно. Все люди и суета их. Вот это вот их недоумение. Сверху-то видно... — Антонида сплетала руки. Она испытывала плаксивое раздражение, столкнувшись с необходимостью донести до туго соображающей Федьки простые истины, которые не нуждались ни в доказательствах, ни в объяснениях. — Мелко-мелко у вас тут всё понапихано, мелко понапихано, — с болезненной гримасой она совала в воздухе пальцем, — очень много. А сверху видать. Кто жил, живёт, кто будет жить — как на ладони. У вас тут такая теснота, невозможно подвинуться. Всё, что будет, оно уже есть и прошло. Всё, ну... все несчастья, все счастья — всё уже было, состоялось, и от этого страшная теснота и неразбериха. Как вы живёте? Все уж давно мертвы. Я ведь оттуда видела: и смерть, и рождение... Вся эта чепуха. А там... Там не бывает вот этого... — Мучительно сморщившись, покрутила рукой: — Прошло, будет — этого нет. Это у вас. Здесь. А там... Там — всегда. Каждый день — всегда... Так хорошо, так покойно... и привольно так, просторно... Душе там просторно, несуетливо. Понимаешь?.. А с вами остаться, в тесноте? От тесноты вы всё время друг друга давите. Писк стоит, неприятно... От вас такой писк, неприятно смотреть, как вы давитесь. Противно. Гадко это всё, этот писк, когда вас давят... Нет, что же я? Не вернусь. Сюда?.. Я ведь Там Его встретила, — продолжала горячечным шёпотом Антонида, наклоняясь к Федьке. — Он обратил мне глаза в душу и показал, где у меня болит и отчего. Он сказал, чтобы туда попасть, нужно пройти девять ступеней страдания, а я прошла только восемь. Но Он меня возьмёт. Обещал... А сюда? Сюда вернуться? Зачем?

Во взгляде Антониды читалось недоумение.

— Антонида, — сказала Федька тихо, — ты там была... Ты сверху видела, наверное. Сына своего Вешняка видела. Где он сейчас?

Лицо Антониды исказилось, взгляд метнулся, и вся она пошатнулась, будто приняв удар сердцем.

— Боже! — проговорила женщина. — Боже! — Она неровно, тяжело задышала. — Какой ты дурак! Какой он дурак! Безмозглый. Безумный. Бесстыдный. — Кулачки стиснулись, голос взлетел к визгу. — Ты всё испортил! Ты пришёл... Я не звала тебя! Всё испортил, всё!.. — рухнула она голосом. Так упала, что и Федька ответным содроганием души ощутила толчок падения.

Антонида поднялась — с колен её посыпались объедки и целые куски пирога.

— Что ты наделал? — вскричала она, с нажимом выделяя каждое слово. Топнула, сорвала с головы кику, встряхнула, разметав льющиеся волосы, вцепилась в них руками и завыла.

— Тоня! — пыталась Федька вступиться в этот крик. Была она напугана и сама дрожала, устремилась обнять и получила жестокий тычок в лицо.

— Прости меня, Тоня! — воскликнула Федька. Шатнувшись под ударом, она едва его и почувствовала, бросилась на колени, молитвенно складывая руки. — Прости меня! — кричала она криком.

Антонида металась, задевая за стол, на котором вздрагивали, колебались два огонька, и со звериным воем раздирала себе лицо и волосы.

— Тонечка! — плакала Федька в жутком своём одиночестве. — Тонечка, это потому, что я... я люблю твоего сына. Я знаю, он жив!

— Молчи! — взвизгнула, мгновенно переменяясь, Антонида. — Заткнув уши, она судорожно зажмурилась. — Молчи! Не смей говорить! — сквозь зубы. — Я ничего не слышу. Всё равно ничего не слышу. Вонь сомнения... От тебя вонь, ты воняешь! Нет. Нет! — Она притопывала ногой, и в лице отдавалось злое усилие.

Рванула ворот верхней рубахи и ещё рванула. И так застыла, вцепившись в растерзанные края ткани побелевшими пальцами. Потом она открыла глаза и встретилась с Федькой. Протяжно вздохнула. Опустила взгляд на вырванные клочьями завязки.

Не отнимая руки от горла, где держала разорванную рубаху, разбитая и вялая, куда-то она двинулась, пошла на Федьку, к мужу, что вытянулся на лавке, пошла, повернула к выходу и, споткнувшись на пороге, ударилась о косяк.

Вдруг — каким-то страстным противоречием, хотя говорила она едва ли не шёпотом, — вдруг Антонида сказала:

— Я Там была. Была я Там. Видела. Как мне теперь Туда попасть?

Она побрела назад в комнату и остановилась, не найдя дороги вокруг стола. Потом, не выпуская рубахи, стала тереть веки. Нестерпимое для глаз зрелище, что открылось ей в блужданиях разума, заставляло её страдать.

Потом она сказала:

— У меня ум болит. Это скоро пройдёт. Стала возрастать головная перепонка.

Федька стояла на коленях.

Волосы разметались у Антониды до пояса, как ни путала она их, как ни терзала, волосы раскатывались потоком. Встряхивая головой, она закидывала гриву назад и опять подгребала через затылок на лицо, пока не скрывалась целиком под сизой, мерцающей отблесками метелью. Волна покрывала грудь, Антонида высвободила руку, которой держала разрыв рубахи, и обхватила голову, покачиваясь.

Когда Федька решилась подойти и легонько коснулась плеча, женщина не воспротивилась. Федька бережно раздвинула пряди, открыла под ними глаза, на детских щеках — царапины. Обнимая стан, Федька чувствовала сопротивление Антониды, угадывала припадочную готовность к судороге... Поцеловала сухую, воспалённую щёку и отстранилась. Поправить спутанные волосы уже не посмела — женщина напряжённо затрепетала под её рукой.

— Ха! — усмехнулась Антонида. — У меня муж есть. — Однако во взоре её проступало удивление, чего-то она не могла уразуметь, сбивала её Федька с ходящей по кругу мысли. И даже то полное знание обо всех без разбору людях, о прошлой их жизни и будущей, которое Антонида приобрела там, где всеведение освобождает от необходимости удивляться, освобождает от обузы человеческих чувств, — даже это нездешнее знание не подготовило её к Федькиным выходкам.

— Ещё полезешь... — начала она не совсем уверенно, не понимая как бы, то ли нужно сказать, — ещё полезешь... — И не закончила. — Много вас утешителей.

Это она уяснила себе здесь, и, вероятно, нашла подтверждению этому Там. Но этого почему-то не хватало. Что-то от неё ускользало, и пробуждалась беспокойная мысль. Она смотрела на Федьку и переводила взгляд в тёмный угол, где покоился холодный Степан. Она озиралась, заново узнавала горницу, морщилась она в трудной работе припоминания.

Затаив дыхание, Федька ждала, чем кончится эта сшибка.

И, кажется, немного не достало Антониде, чтобы добраться до чего-то твёрдого. Вздохнула, забирая приоткрытым ртом воздух... И не заплакала. Не хватило ей усилия мысли, чтобы разродиться слезами. Всё она потеряла: и мысль, и себя; взлохмаченные волосы разошлись, открывая разодранную рубаху. Только что передававшее оттенки изменчивого настроения лицо её вернулась к тому тупому, самодостаточному всеведению, которое не нуждается в жизни.

И снова, напрягшись в страстном ожидании, Федька осталась ни с чем — одна. Снова ощутила она своё одиночество. Тоскливое ощущение это нельзя было вытеснить полностью, подавленное, всегда готово оно было пробудиться...

Посидевши с жёстким выражением лица, Федька стащила кольцо и, когда отметила, что Антонида увидела, зацепилась взглядом, медлительно внушая жест, подняла.

— Смотри, — велела она. — Смотри, не отрываясь. Блестит. Смотри! — повысила она голос, когда женщина повела взглядом. — Смотри. Смотри... окутывает тебя сон. Туман, тёплый туман окутывает тебя... Плавное, как волна, забвение покачивает тебя... Мягко проваливается голова, кружится голова... Ты растворяешься... растворяется боль... забвение...

Антонида рассеянно щурилась, не смотрела она, а разглядывала Федькино кольцо, пытаясь понять, на что оно тут.

— Смотри! — негромко и размеренно повторяла Федька, полная повелительной жесточи.

Полные губки Антониды дёрнулись, поползла улыбка. Безобразная, всё разрушающая улыбочка её растягивалась в гримасу, прыснули губы. Антонида сдавленно булькнула — судорогой пробежал смех, Антонида изогнулась, вскидывая стиснутые кулаки, и распалась хохотом. Рухнула она в корчах на пол, застучала, хохот её слышался рыданиями, рыдания прорывались хохотом, она изворачивалась, мотала головой, метелились по половицам волосы.

Федька спрятала бесполезное кольцо и наблюдала за женщиной.

Ничком на затенённом полу, покрытая мраком волос, Антонида подёргивалась, понемногу затихая в судорогах рыдающего смеха.

— Ы-ы-ы! — рыгнула она икотным звуком, передёрнулась от головы до пят. И затихла.

Задралась рубаха, голые, исхудалые ноги.

По прошествии времени Федька склонилась над женщиной, подсунула руки и попыталась поднять. Антонида оставалась безвольна и безучастна, но члены её самопроизвольно подёргивались и сопротивлялись. Федька взвалила женщину на лавку, сначала туловище, потом, перехватив, и ноги. Оправила рубашку, подсунула что-то под голову. Это оказалось собственное Федькино полукафтанье, она стащила его с себя, когда не нашла ничего лучше.

Расслабившись, Антонида принималась бормотать поломанными до самых слогов словами.

И вот лежала у Федьки на лавке Антонида, а на другой — Степан. Она зажгла ещё одну свечу и поставила к божнице. Опустошённая припадком, Антонида заснула и во сне почти не дышала, приоткрытые губы оставались неподвижны. Лишь изредка она принималась разговаривать неясными Тамошними словами. Гугнивый язык убаюкивал, Федька боролась с дремотой...

И в испуге вздрогнула: в упор, глаза в глаза уставилась на неё Антонида. Припала к столу, опустив подбородок на руки. А Федька сидела за тем же столом на перевёрнутой кадке.

— Ты кто? — бесстрастно спросила Антонида.

Не готовая к отпору, Федька не сразу и поняла вопрос. Покосившись по сторонам, она уразумела, что времени прошло много: свеча давно догорела, теплится другая. И ещё одна на груди Степана в руках.

— Я девка, — неожиданно для себя сказала Федька.

Не только вызов, нечто более сильное и значимое, чем потребность взломать ледяную застылость Антониды, подвигло её к опрометчивому признанию — разъедающая тоска одиночества, которая проснулась с ней в тот же час и шевельнулась в душе.

— Я девка, — повторила она, не пытаясь даже понять, какими глазами смотрит на неё Антонида. Всё равно ничего уж нельзя было вернуть и исправить, раз слово вырвалось. — Просто я переоделась мужчиной и ушла из дома, когда дома не стало... Когда дома не стало... — тихо повторила она себе, вспоминая былое чувство.

Но Антонида не слышала ни вызова, ни боли, она не разбирала оттенков.

— Я знала, — сказала она без выражения. — Только что я Оттуда. Я Там проверила — девка. Расстегни Рубаху.

Занемев от обиды, — бессмысленная то была обида, но не преодолимая, — занемелыми от обиды пальцами, помедлив, Федька расстегнула крошечные пуговки, чувствуя жарко приливший стыд, и оттянула ворот, чтобы показать грудь. Но Антонида не глядела:

— Так и есть, — кивнула она, отстранённо следуя за собственной мыслью. — Я Там была и видела, что ты возьмёшь Вешняка.

— Как это? — опешила Федька.

Сладкая придурь тоски и обиды слетала с неё, как мудрёный сон под ушатом воды. Федька вгляделась: поразительное спокойствие Антониды нельзя было поколебать разговорами — нездешнее это было спокойствие. Тамошнее.

— Как же я возьму мальчика? От тебя? — пробормотала Федька. — Да его ещё и найти надо, — сообразила она. — Без тебя никто не найдёт. Ты ему нужна, только ты!

— Это всё равно. Всё уже было, и давно было, много раз было, — ответила Антонида, не меняясь в лице. — Ты его нашла и взяла. Было. Всё одно и то же. А я устала летать. Не могу же я вечно туда сюда... Даже ангелы устают сновать. Ангелы мне говорили, у них крылья болят после дождя, они раскладывают крылья на солнце. Сушат.

— Что ты такое... разве можно, — жалобно сказала Федька.

— Ну, что же, — молвила Антонида жестоко, — не хочешь Вешняка взять, так я тебя прокляну.

Затравленно билось Федькино сердце:

— Не сегодня-завтра сынок вернётся. Что бы нам подождать немного, а?

С непроницаемым спокойствием Антонида кивнула. Не понятно только было, что она хотела этим сказать. Напрасно Федька ждала чего-то внятного. Как постичь застылое личико, где страдания не оставляют морщин и где горе кажется нечаянным напряжением бровей и губ? Могли ли скрывать в себе горе устремлённые в никуда глаза под взлётом густых бровей, эти обиженно сложенные детские губки?.. И кто же нашёл в себе столько дерзости, чтобы обручить с горем тихую милую прелесть, которую нужно было бы лелеять и нежить, чтобы не ускользнула она от людей, навсегда отстранившись от их бесстыдства и грубости?

Теряясь в беспомощных побуждениях, Федька вспомнила, что можно позвать соседей. И ухватилась за эту мысль.

— Соседям скажу, — поднялась она с преувеличенной бодростью. — Позову помочь. Утро уже, люди встают. И попа приведу. Попу сказать надо ведь.

— Приведи, — кивнула Антонида.

Ничего больше не дождавшись, Федька вышла на крыльцо и остановилась, ухватив перила.

В блёклой заре, неспешно кружась, опускался на город пепел. Шёл он потоком крупных хлопьев — чёрные комки сажи в виду светлеющего небосвода. Пепел медленно оседал, растворяясь между серыми крышами...

Грачи. Безбрежная стая грачей опускалась с небес на землю. Медленно кружились последние птицы, за ними открывалось будущее дневное небо. Стояла необыкновенная тишина.

Кружилась голова. Федька глубоко вдохнула навеянный ветром воздух. Потом бесшумно вернулась в горницу. Не переступая порога, увидела Антониду возле мужа. И сколько ни смотрела, женщина не шевельнулась. Тихонечко попятилась Федька и вышла.