Час новолуния

Глава пятьдесят вторая

осле того, как мягкая рухлядь, которую Федя выхватил из опрокинутого воза, перешла к Подрезу, а имевшийся у Подреза небольшой медный таз того же происхождения поступил обратным порядком во владение Феди, игра с точки зрения ссыльного патриаршего стольника пришла к изящному завершению. Суетливая невоздержанность побуждала Федю настаивать на продолжении, и Подрез принуждён был со вздохом сожаления отметить, что в душе соперника нет места для бескорыстной гармонии.

— А впрочем, — заключил Подрез свои поучительные разглагольствования, — собирай-ка, любезный, манатки в таз и айда до хаты. Там видно будет.

Разоблачённый по-прежнему до нижних портков — в скорбной готовности для пытки, Подрез шествовал впереди, прокладывая дорогу, а Федя в сеструхиной ферязи, но в рваных сапогах тащился сзади, имея на голове нагруженный таз. Дома Подрез обнаружил разруху и непотребство. Холопы (кто на глаза попался) пропили остатки разума, если судить по тому, что не пытались даже и скрыться при виде боярина.

Как человек, который не привык отлынивать от дела и берётся за работу сразу, с любого конца, лишь бы начать и делать, ссыльный патриарший стольник ухватил первого попавшегося молодца за вихор и поволок в тот угол двора, где валялась на земле суковатая палка. Хотя вдумчивый и положительный хозяин поступил бы, возможно, наоборот: лёгкий, ухватистый предмет, палку, тащил бы в сторону тяжёлого и неповоротливого — в сторону холопа. Впрочем, известная нерасчётливость не помешала Подрезу осуществить задуманное: получивший своё молодец отвалился, причитая и хныча.

— В кладовых пусто? — не отдышавшись, спросил Подрез у другого холопа, седеющего дородного мужика, который, сдёрнув шапку, пытался утвердиться на несгибающихся ногах. Сгибалась у него вместо того, обнаруживая противоестественную подвижность, поясница, и даже голова неприлично поматывалась.

— Пусто, боярин, пусто, — говорил он икающим, рыбьим голосом. — Хоть ты чем покати. Хоть шаром. Как тебя увели, благодетель, всё пошло прахом. Стрельцы разнесли до последнего, и Васька Щербатый своё взял. — И подумав, добавил в качестве заключения: — Ох нам, горемычным!

— А пьёте на что? С тебя спрошу! — пригрозил Подрез.

Дородный малый в цветном кафтане и сафьяновых сапогах выглядел много убедительней, чем голый, взъерошенный и отощавший Подрез, но внешность обманчива. Дородный не посмел возразить, лишь склонился, признавая справедливость каждого слова: что пьют, и что придётся за это спросить... и что... спросить, одним словом, придётся.

Сунулся с пустым тазом Федя:

— Играть будешь?

Подрез глянул на него зверем и к немалой Фединой обиде не сразу переменил назначенный для холопов оскал на человеческую гримасу.

— Зинку хочешь за таз? — показал он татарскую девчонку в косичках и с кольцом в носу. Худой ребёнок с испуганными глазами, она не посмела прятаться, заслышав хозяйский голос, но и слова не решалась произнести.

— Зачем мне Зинка? — раздражаясь Подрезовой грубостью, возразил Федя.

— А зачем мне таз?

— У тебя кости поддельные! — злобно выпалил Федя. И с удовлетворением обнаружил, что Подрез не сразу нашёлся.

— Это как?! — воскликнул он не особенно убедительно.

Доказательств, впрочем, у Феди не было никаких. И потом, окружённый Подрезовыми холопами, он опасался развивать этот вопрос.

— Чёт-нечет, — сказал Федя, плавно переменив разговор.

— Не люблю я эту тягомотину — считать, — возразил Подрез.

— Как знаешь.

Федя глянул на девчонку, прикидывая рыночную цену. В голодный год за такую пигалицу и на два пирога не выручишь, а так... отчего же. Беззащитная сирота без роду, без племени с гладенькими личиком. Послушная и робкая, по видимости.

— Чёт-нечет, — повторил Федя. — Мой таз против Зинки.

Спустив не считанную кучу даром доставшегося добра, Федя склонялся к тому, чтобы поверить предостережению сестры насчёт поддельных костей Подреза. Но тем сильнее подзуживала его озлобленная надежда обставить шутника напоследок — не так, так эдак.

— Принесите водки, — велел Подрез, опуская всё прочее, как пустое.

Дородный холоп на негнущихся ногах уныло пробормотал, что водки нет в целом доме, но запнулся под свирепым взглядом боярина.

Принесли белый платок и миску лущёного гороха. Согласившись на чёт-нечет, Подрез стал раздражителен и нетерпелив, словно считал затею досадой; даже в дом не повёл, пристроились тут же под стеной в затишье, где меньше мело пыли. Откровенное недовольство Подреза заряжало Федю злорадной уверенностью в удаче.

Он зачерпнул горсть жёлтого и зелёного гороха, отсыпал лишнее обратно в миску, чтобы не считать потом десятками, и, бросив беглый взгляд на ладонь, в горсти которой и между пальцами задержалось не слишком большое и не слишком малое число горошин, зажал в кулаке неизвестный ещё никому, но въяве уже существующий ответ: чет или нечет? Пан или пропал? Чёрное или белое?

— Чет, — молвил Подрез, недовольно подёрнув щекой.

Федя разжал кулак, и горох посыпался на платок. Пересчитали, бережно отодвигая парами: восемь пар и одна — семнадцать штук.

— Владей, — скучно сказал Подрез, кивнув на Зинку. Он почесал под мышкой и поднялся, не выказывая желания испытывать ещё раз удачу.

С мстительной радостью (как бы ни называть это чувство, походило оно более всего на сладострастную дрожь) Федя окончательно уверился насчёт поддельных костей. Горох, очевидно, Подрез любил не так сильно, как говяжьи кости. «Не нравится!» — хмыкнул себе Федя.

— Ещё? — предложил он как можно равнодушней.

Подрез промолчал, растирая волосатую грудь, а Федя не настаивал и занялся девчонкой. Зинка не стала упираться, когда он потянул её за руку, и, вскинув глаза, потупилась. Неожиданный вывих судьбы она принимала покорно, с приличным её положению смирением, ни малейшего сопротивления не ощущал он в тонком, как веточка, запястье. Федя повернул девчонку за плечи и, не зная, чем ещё уязвить Подреза, сгрёб свою собственность за косички, потом властно и грубо дёрнул их, чтобы запрокинуть вверх личико. Неловко изогнувшись, девчонка глядела без выражения — выжидательно, и не отводила глаза, словно желая разгадать прихоть нового хозяина.

Это было не лишённое приятности испытание. «Жаль, что придётся продать, куда я её дену, сам без крыши над головой», — подумал Федя. Но ничем не выдал себя, а напротив, пренебрежительно отвернул личико в сторону, приняв за щёки. Ещё помешкав, он дёрнул вплетённый в одну из многочисленных косичек шнурок. Зинка с улыбкой глянула и быстрыми пальчиками распустила косичку, чтобы протянуть шнурок Феде. Она ловила ничтожные его побуждения.

И тут с неприятным ощущением оказавшегося в дураках человека Федя прозрел — дошло до него вдруг, что значит эта нечаянно скользнувшая улыбка. Зинка узнала в нём Фёдору! Потому и приглядывалась так, скрывая давно, не здесь и не сейчас созревшее расположение.

— Давай в кости, — глухо, со знакомым Феде притворным равнодушием сказал наконец Подрез.

— Моя игра — чёт-нечет! — пренебрежительно отозвался Федя.

— Ладно! — Подрез подтянул подштанники. — Тогда раздевай свою девку и забирай. Проваливайте оба.

— Как это раздевай? — хмыкнул Федя.

— Как-как? Догола! Ты думал, я её тебе вместе с рубахой продул? Платье на девке моё. И опояска моя, и... и черевики, — закончил Подрез, глянув на крошечные Зинкины ножки, что выглядывали под подолом синей рубахи. — Рубаха моя, а что под рубахой — забирай.

Холопы, три человека, что наблюдали в почтительном отдалении, не смели откровенно смеяться. Но если бы крикнул сейчас хозяин бросить Федю собакам, кто бы дрогнул исполнить?

— А кольцо в носу? — внешне беззаботно спросил Федя.

— Оставь себе! Кольцо у неё своё, — бросил Подрез.

— Ладно, — смеялся Федя в чудесном расположении духа. — Я у тебя её в чёт-нечет выиграл, ты должен и платье на кон поставить!

Подрез ещё раз подтянул подштанники, высморкался, харкнул, утёр нос и решил:

— А чёрт с тобой! Давай!

Но Федька не сразу сел за игру, а, потянув Зинку к тазу, пропустил шнурок через кованую ручку, приложил девчонкино запястье и привязал.

— Четверть таза за всё: рубаха, опояска и черевики, — предложил Федя.

— Только рубаха.

— Ешь меня с потрохами. Давай!

Лишнего они больше не говорили, ожесточённые и собранные для борьбы. Подрез достал пригоршню гороха и точно так же, как Федя, непроизвольно глянул на раскрытую с десятком-другим горошин ладонь прежде, чем сжать кулак. Федя сказал: чет. Подрез высыпал: двадцать шесть. Зинкина рубаха отошла к Феде.

Федя по опыту знал, что удача и неудача ходят табуном. Только сдержанным нужно быть и чутким, чтобы не упустить своего.

— Те же четверть таза, — сказал он, — за черевички, опояску и что там вообще ещё на Зинке найдётся.

Подрез только кивнул. Заговорила вместо него девчонка: тихо, но отчётливо, тем более отчётливо, что неожиданно она сказала несколько слов по-татарски. Федя успел лишь оглянуться, когда Подрез, резко посунувшись вперёд, ударил девчонку в живот. Она загремела вместе с тазом, как сидела на корточках — опрокинулась.

Честно говоря, Федя оторопел, не сообразив даже и возмутиться, — а ведь Зинка всё-таки Федина была раба, не Подрезова. Федина собственность жмурилась, корчилась, потирая живот, и не вставала.

— Что такого она сказала? — молвил он с неверной, какой-то просительной даже от неожиданности улыбкой.

— Не люблю, когда мешают, — хмуро возразил Подрез.

Татарского языка Федя не знал (впрочем, так же, как шведского, немецкого и персидского) и потому, конечно же, не мог понять короткого, в три слова предупреждения: «Он считает взглядом».

Зинкино предупреждение имело прямое отношение к продолжающейся игре в чёт-нечет. Терпеливыми упражнениями Подрез развил в себе способность считать предметы одним взглядом, схватывая всю совокупность в целом. Как мы считаем одним взглядом (не пересчитывая по отдельности) два, три, в лучшем случае, четыре или пять предметов. Подрез подметил, что мало кто из игроков не взглянет на ладонь прежде, чем сжать кулак. Мгновения хватало, он схватывал взглядом количество горошин или бобов, если их было, конечно, не слишком много, если они не легли грудой. В общем и целом он чаще угадывал, чем не угадывал, и чем дольше играли, тем увереннее выигрывал. Неясно, как правильно выразиться: случалось ему ошибаться или случалось угадывать — и то, и другое случалось, но по прошествии многих конов Подрез не бывал в проигрыше, в большом проигрыше, во всяком случае.

Сегодня изменчивое счастье плохо давалось Подрезу — сказывалось тюремное заключение, связанные с этим потеря умения и общее телесное и нравственное ослабление ссыльного патриаршего стольника. Проиграв с потрохами Зинку, Подрез снова достал меха, те ещё, что выиграл у Феди в кости. Побуревшую в воеводской кладовой соболью шкурку, так себе шкурку, поставили в два рубля, по цене Зинкиной рубахи. После нескольких конов Подрезу удалось-таки снова Зинку раздеть, и стали разыгрывать девчонку по частям: правую её ногу (нога числилась за Федей) против её же, Зинкиной рубахи (которая числилась за Подрезом, хотя и облачала пока что девочку). Некоторое время Зинка оставалась расчленена, нижняя половина переходила к Подрезу, а верхняя принадлежала Феде, потом девчонка слагалась в целое, временами даже и одеваясь, и тогда её перепихали с места на места, обозначая смену хозяина. Мягкую рухлядь, таз и прочие манатки Подрез и Федя просто перебрасывали себе за спину.

Удача манила Подреза, удача раздражала Федю и, ускользая от обоих, доводила их до лихорадочного самозабвения. Только выражалось это по-разному: Подрез становился всё более неподвижен; когда позволял себе шевельнуться, трогал копчиками пальцев прикрытое веко, что означало проиграл. Федя впадал в оцепенение, если проигрывал, если выигрывал — хихикал, а между тем и этим неугомонно пересаживался и вертелся. Ни одной позы не находил он удобной, то становился на колени, то на корточки, пристраивался боком, расправлял без нужды платок и начинал остервенело чесаться. Водку Подрез едва пригубил, подержал чарку в руке и вернул на блюдо, чтобы больше не вспоминать: игра требовала от него собранности, не находил он в себе избытка силы, чтобы растрачивать её попусту. Федя, когда поставили водку, обжёгся: поглощённый игрой, хватил без меры, закашлял, но всё равно едва замечал, что пьёт, и, отдышавшись, продолжал прихлёбывать, будто воду.

Однако Подрез угадывал всё чаще, а Федя попадал в затяжные полосы неудач. Расставшись и с Зинкой, и с тазом, со всем начисто, он принялся раздеваться. Пришлось ему снять с себя ферязь — Подрез закинул её на спину, а длинные узкие рукава завязал на волосатой груди, как ленты.

— Чёрт! — воскликнул он тут, оглядываясь. — Где люди?

Когда и как это произошло, что никого вокруг не осталось? Двор опустел. Только Зинка сидела на медном тазу, обхватив коленки, чёрные глаза её, как бы не раскрывшиеся до конца, казались сонными, ничто девчонку больше не трогало и не занимало.

— Собаки! Они и рады заложить чёрту душу! — выругался Подрез. — Засеку!

Под стеной шмыгнула крыса. Другая нахально бежала через двор.

— Чёрт! — удивился ещё раз Подрез.

Небо над головой расчистилось и посинело, заблистало солнце. Ветер упал. Далеко за крышами дыбились тучи. Тягуче медленно и беззвучно ползла темнота, выдавливала из себя комья болотной грязи, и комья эти, вспучиваясь, всё росли и росли в огромные, чудовищной высоты горы. Яркое солнце открывало в горах исполинские пещеры, высвечивало головокружительные пропасти и перевёрнутые вершиной вниз утёсы.

— Ладно, что рот раззявил! — толкнул Подрез Федю. — За дело!

Они вернулись к игре, и Федя, ничего не успев понять из того, что происходило вокруг, быстро продул рубаху. Потом он остался без штанов, в нижних портках, голый, и снова зачерпнул гороху.

— Что твоя ставка будет? — придержал Подрез. И усмехнулся.

Федя стиснул горсть. Предчувствие поражения давно уж мутило душу и, хотя страсть пьянила, ослабляя тревогу, сосала под ложечкой знакомая пустота.

— Кабалу, — молвил он, глядя Подрезу под ноги, — полную кабалу на себя дам. Кабалу за всё сразу, за всё, что до сих пор проиграл. Двум смертям не бывать! — Он попытался взбодриться, изобразив нечто бесшабашное, но остался не вполне уверен, что это у него хорошо получилось.

— Дорого себя ценишь. Да мне и своих холопов кормить нечем, — зевнул Подрез. Он не слышал ничего рокового.

Кулак побелел, остро выпятились костяшки; тайное облегчение, которое испытывал Федя, наткнувшись на пренебрежительный отказ, не избавляло его от мучений мстительной, злобной обиды.

— На подштанники, — предложил Подрез, издеваясь. — Ты ещё не всё с себя снял.

— В чём я пойду? — проговорил Федя сквозь зубы.

— А вольно же тебе проигрывать! Не проигрывай!

Кидать пришёл черёд Феде, он судорожно сжал кулак. И Подрез... дрогнув краешком рта, угадал, увидел все тридцать две горошины одновременно, каждую в отдельности и все в единстве: тридцать два! Правда, в действительности оказалось тридцать, но огорчаться из-за пустячного расхождения не приходилось. Ошибаясь иной раз относительно точного числа, Подрез прозревал, однако, парное или не парное количество горошин, что было много важнее.

Расслабленный водкой, измученный и опустошённый, Фёдор вновь принимался пересчитывать на платке горох. Подрез вполглаза следил, чтобы не смухлевал.

— Снимай портки! — потребовал он.

— В чём я пойду?

— А я тебе от щедрот своих веник дам прикрыться.

Федя оглянулся: холопы попряталась, да, может, Подрезу достаточно было свистнуть, чтобы они набежали с дрекольем и наломали бока. Зинка опустила глаза, усталая и безжизненная.

С неласковым выражением на лице Подрез поднялся, и ничего не оставалось, как взяться за вздёржку, шнурок, на котором держались подштанники... Оставшись голым, голым до безобразия, сведя ноги, чтобы скрыть естество, стесняясь даже и Зинки, которая спрятала лицо в коленях, Федя воскликнул вдруг...

— Стой! Всё, что есть: одежду, меха, Зинку, таз — за мою сестру!

— Какую сестру? — остановился Подрез.

Федя не отвечал. Они глядели друг на друга, и по ничтожным признакам Федя видел, как проникает Подрез в смысл сказанного... Как проясняется он невероятной ещё догадкой.

Страшно сказать, а потом ничего — сделанного не воротишь. Судьба, может, к тому и вела, чтобы, запнувшись на последней черте, вдохновенным движением души поставить последнее и отыграть деньги, имущество и честь!

— Какую сестру? — повторил Подрез тихо. — Что у тебя здесь, в Ряжеске, сестра есть?

— Нас всего двое. И все здесь, налицо, — отвечал Федя проникновенным тоном, в котором против воли проскальзывало что-то угодливое, что-то от интонации кабацкого подавальщика, замлевшего перед щедрым гостем.

— Двое? И оба Феди? — настороженно, словно опасаясь спугнуть редкого зверька, спросил Подрез.

— Точно. Тоже её Федя зовут, Федька. Федорка то есть, если по-настоящему.

В изнурённом тюремными страстями, небритом лице Подреза с мешками утомления под глазами явилось сложное чувство, которое трудно было ожидать в раздетом для пытки и не успевшем ещё оправиться страдальце: сытая усмешка оседлавшего жизнь человека. Глаза его лучились смехом, а губы выражали что-то презрительное и ленивое одновременно. Так смотрит кот на попавшуюся ему по дурости, почти без борьбы мышку.

— И что же, — протянул он, словно мягкой, мохнатой, без когтей лапкой провёл, — и что же, Федя... А братца у тебя, выходит, близнеца нет?..

— Нет никакого брата и никогда не было! Нет у меня брата вообще, — огрызнулся Федя, теряя самообладание от этой кошачьей ласки. — Сестра есть. Федорка. Федора. А Федькой мы её дома звали, в насмешку. Да привыкли потом. Так привыкли, что и с кожей не отдерёшь.

Расслабленно, прочувственным матерным словом Подрез выругался.

— Да ты не врёшь? — вскинулся он затем и сам же себе ответил: — А точно девчонка! Право слово! Господи, голосок-то какой... Вот чудо в перьях!

Он подтянул штаны и отвернулся, скрывая мечтательный сладкий смешок. Сделал шаг-другой, как бы намериваясь описать круг, но остановился и, овладев собой, резко повернулся, чтобы глянуть сузившимися оценивающими глазами.

Тёмный, полный пыли ветер внезапным толчком рванул по двору, Федя, прикрывая горстью естество, скрючился. В три погибели свернулась, пряча голову, Зинка. По небу полетели рваные космы мглы и тучи пепла, вращаясь и разбрасывая искры, высоко в поднебесье промчалась огненная галка.

«Ветер переменился на противоположный, ходит из стороны в сторону», — отметил про себя Федя.

Крысы бежали, не обращая внимания на людей. Сквозь рёв и свист бури доносились с улицы вопли. Но пусто было во дворе, ни одного человека, кроме игроков, да Зинка припала к земле, песок, вздымаясь, заметал её вихрем. Оглушительно хлопала незапертая дверь.

— Не скрою, — сказал Подрез, следуя своим мыслям, — не скрою... это было бы очень занятно. — И спохватился: — Что возьмёшь за Феденьку?

— Вот это, — показал Федя на рухлядь, — и... и сто рублей денег сверх того.

— По рукам! — без колебаний согласился Подрез.

Лёгкость, с которой Подрез, не торгуясь, согласился на огромную, неправдоподобную, названную только в издёвку сумму, пятилетний свой оклад, поразила Федю. Посетила его неладная мысль, что продешевил.

Или поторопился. Вообще игру противника перестал понимать.

— Да у тебя и денег небось таких нету, — проговорил Федя в бессильном побуждении остановиться. — Где ты возьмёшь?

— Не твоя забота. Продам что-нибудь. Ограблю. Убью!

И убьёт — видел Федя. Так он это сказал с силой и жесточью, что Федя поверил... в сто рублей поверил. Мелькнувшая было тенью догадка, что Подрез его просто дурит, что сто рублей — это такие деньги, которые никогда не обращаются явью, оставаясь бесплодным упражнением языку, — эта трезвая догадка, почти уверенность, отступила перед действительностью Подрезовой страсти. Странный это был человек, дикий. Страшный. «Да он, небось, и в бога не верит», — мелькнула ни к селу ни к городу злобная мысль.

Подрез глянул в небо, где летели роем тусклые искры, и поторопил:

— Кидай! Да живее! Сейчас припечёт.

— Ты кидай, я буду угадывать! — возразил Федя. Подрез подавлял его, и Федя испытывал потребность пререкаться по мелочам, если уж в главном ничего не мог изменить: нечего было и думать, чтобы, ощущая такой напор, отступить от собственного слова.

Начали спорить, кому кидать, и Подрез зачерпнул гороху.

— Чет! — хрипло объявил Федя.

Порыв ветра взметнул платок, дёрнулись ловить, горох разлетелся без толку, Подрез ругался.

— Ты кидай! — кричал он со злостью, словно бы Федя был во всём виноват. Ферязь за плечами Подреза вздымалась и хлопала тяжёлым хищным крылом. — Ну же, скорее!

Теперь Подрез держал платок за края, чтобы не смело, Федя раскрыл кулак, но ветер валил с ног, горох несло, будто пыль, — всё насмарку!

— Ещё раз! Прикрой телом! — орал Подрез.

Снова Федя собрал на ладонь малую толику горошин и торопливо стиснул.

— Четырнадцать! — без промедления гаркнул Подрез.

— Что четырнадцать? — вытаращился Федя. Не настолько всё же пьяный, чтобы забыть, во что они играют.

А Подрез только замысловато выругался. Грохот, будто пороховая граната взорвалась, покрыл его последние слова: скатилась с крыши и бухнулась в щепу пустая пожарная бочка.

— Я что говорю! — кричал Подрез, перекрывая свист ветра. — Хватит судьбу испытывать. Играть не будем. Я Феденьку покупаю! За сто рублей! Забирай всё! — он махнул, показывая разлетевшуюся по двору рухлядь. — И Зинку бери, если хочешь. А мне приведи Феденьку. Приведёшь — твои сто рублей! Вот тебе крест! Заплачу! — осатанело перекрестился. — Обманешь — убью! Феденьку ты продал, всё, она моя. Рухлядь и Зинка — это задаток. Обманешь — найду и собакам скормлю!

— Да как же я её тебе приведу? Силой? — спросил вдруг, гадко ухмыльнувшись, Федя. — Ты это как себе представляешь?

Сузившимися от бешенства глазами глянул на него Подрез, так что улыбка сама собой потерялась на потускневшем Федином лице.

— В мешке, — прошипел сквозь зубы Подрез и вдруг швырнул Федю наземь, навалился и так встряхнул, что ударил его оземь затылком: — В мешке! В мешке принесёшь!

— Пусти! — хрипел Федя, не чая отбиться.

Подрез опомнился.

— Приведи её на поле к Преображенским воротам! — сказал он почти спокойно и разжал руки, хотя Федю из-под себя не выпустил. — Народ сейчас весь ринется из города вон. Я своих соберу, кого найду, и буду ждать за Преображенскими воротами. Слышишь? Придумай, что хочешь, наври с три короба. Приведёшь её под любым предлогом, а дальше моё дело. Понял? И не бзди — никто твоей девки не хватится. В целом свете никто не хватится. Девкой больше, девкой меньше — кому какое дело. И то ещё за счастье почитать можешь, что отдаёшь Феденьку в хорошие руки. А не сразу палачу. Палач-то тебе ста рублей не даст. А я дам.

Подрез поднялся и, сдёрнув через голову ферязь, швырнул её Феде в лицо.