Человек обитаемый

Калеб

На том конце провода мягкий голос медсестры произнес:

— Ваша мама скончалась сегодня утром. С ней случился второй удар. Мы не смогли ее реанимировать, мне очень жаль.

«Мама» — слово, услышанное из уст незнакомки, шокировало Калеба. Почему не «ваша мать умерла»? И что значит «сегодня утром»? Еще и десяти не было. Калеб злился на эту женщину, которая позже уточнила, что не «ваша мама», а «она» не страдала, что это чувствовалось по ее расслабленным чертам лица. «Расслабленные черты лица» — как поверить в подобную чушь? Медсестра добавила, что Калеб может приехать в любое время, они подготовили тело. Он также задался вопросом, как вообще можно «подготовить тело»: за всю свою жизнь он видел лишь одного мертвеца, соседа, лежавшего в траве, и тот явно ни к чему не был готов. Как только медсестра договорила, Калеб ответил, что приедет в больницу в течение дня, и повесил трубку.

Он записал дату в календаре. Больше никакой спешки. Калеб закурил, вылил остатки холодного кофе в чашку и добавил туда самогону. Сделал глоток, прислонившись спиной к окну, которое выходило на долину, напротив печи, там, где обычно хлопотала его мать. За привычными занятиями она казалась сверхчеловеком — неуязвимой, бессмертной, даже когда присаживалась на стул отдохнуть. Калеб пообещал себе никогда не переставлять этот стул, где теперь сидела тень, — именно в этом месте он мог синхронизироваться с ее энергией. Тени никогда не умирают, но его мать ушла из жизни в убогом месте, откуда он не сумел забрать ее вовремя. Не одержал обещание. Теперь оно будет преследовать его и поднимать пыль столбом — ту самую пыль со свекольного поля. Напоминать обо всем, чему мать хотела научить его в тот момент, сгорбившись и погрузив пальцы в землю. Дать понять, что рано или поздно наступит момент, когда ты выпрямишь спину в последний раз. Она думала, что по-прежнему способна обойти все правила и восторжествовать. Только вот чем это знание поможет Калебу? Как угадать, что наступил тот самый миг, когда бесполезно даже пытаться восстать? Ему казалось, что нет такого человека, которому хватило бы разума избавиться от лишней гордыни и смириться с мыслью, что мир без него обойдется — нет, даже не мир в целом, а клочок земли, на котором он всю жизнь суетится. Надменность — это молоток, которым мы забиваем гвозди пустых надежд в крышку собственного гроба.

Калеб отправился в больницу ближе к вечеру. Его отвели в морг, где лежал труп матери, одетый в чистое. В лиловых тапочках на ногах она выглядела смешно, и он попросил, чтобы ей вернули обувь, в которой она поступила в госпиталь. Затем он хотел сам отнести тело в седан, но ему ответили, что это невозможно. Машина скорой помощи ехала за ним до фермы, двое парней положили тело на кровать — Калеб не стал провожать их до двери.

Время от времени пес приближался к комнате, но не входил и убегал прочь. Калеб смотрел на останки матери, ее неподвижное лицо и закрытый рот. Уже давно она сказала ему все, что требовалось, посвятив последние силы умалчиванию тайны. Калеб на мгновение представил, что оставит мать вот так, в этой комнате с закрытыми окнами и ставнями, позволит телу разлагаться и гнить — может, хоть тогда великая тайна выйдет наружу и откроется. В этом ли причина, что некоторые трупы смущают больше, чем остальные? Потому что они скрывают более или менее страшные секреты? Что именно хотела унести с собой в могилу мать? Признается ли в этом тело, погрязшее в вони?

Калеб вглядывался в труп, чтобы ненароком не пропустить откровение, если вдруг оно случится. Он спрашивал себя: может, в этом и состоит его дар? Он будет наблюдать за ней день и ночь, прерываясь лишь на заботу о животных. Он надеялся, что все не умерло окончательно, что есть еще не произнесенные слова — даже если для них придется выучить новый, специально предусмотренный для этого язык, который тут же исчезнет. По крайней мере, нужно быть на месте, если что-то подобное произойдет. Осознав, что все по-прежнему, что матери нечего сказать, Калеб попытался найти ответы под закрытыми веками: он приподнял их пинцетом, но обнаружил лишь стеклянные, странно улыбающиеся глаза. Морщины бежали по лицу к другим морщинам, словно иссохшие ручьи. Ладони покоились на простыни, кожа стягивала кости и тощие вены, на кривых пальцах сильно отросли ногти, которые Сара подстригала два раза в неделю портновскими ножницами. Одежда скрывала формы, о существовании которых Калеб подозревал — случайно подсмотрел в детстве, летней ночью, сквозь широкую ночную рубашку. Три дня он упорствовал в попытках заставить ее признаться, а она — в молчании.

Пока мать была жива, Калеб никогда не чувствовал к ней жалости, но, увидев ее вот такой, подаренной небытию, он вдруг почувствовал, как внутри растет смятение. Это ощущение было хуже, чем в тот раз, когда он понял, что ошибся в матери, — ему показалось, будто он никогда ее не знал.

В день погребения гробовщики пришли положить тело в гроб, но перед этим спросили Калеба, не хочет ли тот в последний раз обратиться к умершей. Он не понял вопроса и остался стоять в проеме двери с собакой за спиной. Работники похоронного бюро накрыли гроб крышкой, забили гвозди и отнесли его в катафалк.

На кладбище Калеб настоял на том, чтобы тоже нести гроб, вместе с тем вспомнив: за всю жизнь мать ни разу не взяла его за руку. Стояла невыносимая жара. Нетерпеливые гробовщики наспех покончили с транспортировкой. Священника не приглашали, тем самым сократив весь ритуал. Калеб попросил могильщика отойти, чтобы сказать матери «до свидания», не «прощай» — теперь, когда этот жест имел смысл. Теперь, когда она стала невидимой, он не мог сбежать от нее или спрятаться. Любой его поступок будет оцениваться из холодной могилы, куда она только что погрузилась.

Калеб вернулся домой и сел на стул у пустой постели — отныне эта комната навсегда останется покойницкой. Пес не переступал порог. Калебу бы полегчало, если бы питомец составил ему компанию. Он спрашивал себя, что именно держит пса на расстоянии — уж точно не въедливые запахи, — и пришел к заключению, что это просто не его дело. Пес не станет задумываться о смерти, пока она не придет. Вот и все.

«Теперь, когда меня больше нет, уж тем более не нужно совать обе ноги в один ботинок».

Во двор въехал лендровер, из которого вышел мэр, развернув свое пышное тело и громко хлопнув дверцей. У него под мышками виднелись широкие темные пятна. Как и все, Калеб был знаком с его семьей, особенно с сыном Сильваном: они два года вместе ходили в деревенскую начальную школу. Тот еще испорченный идиот, вечно задирал слабых. Ему все подносилось на блюдечке с голубой каемочкой, а в наследство светило огромное количество гектаров земли.

Машину от входной двери отделяло метров двадцать. Симон Арто колебался, сокращать ли это расстояние, словно собирался путешествовать в прошлое, но тем не менее мэр был здесь, на этом дворе, посреди августа месяца, днем, на солнце и в своей привычной роли. Калеб босиком вышел на крыльцо и наблюдал за приближающимся гостем. Тот вскоре оказался перед ним на почтительной дистанции и расстегнул еще одну пуговицу на рубашке.

— Прими мои соболезнования.

Калеб не ответил.

— Полагаю, не так легко теперь управляться здесь одному.

Калеб взглянул на сидевшего у ног пса.

— Тебе надо заехать в мэрию, подписать кое-какие бумаги.

— Заеду.

— Хорошо.

Мэр умолк и потянул за рубашку, чтобы она отлипла от живота.

— Я вот все хотел узнать: ваши источники еще дают воду?

— Нам хватает.

— Заметь, обратное было бы странным, в вашей семье-то знают, где воду искать.

Калеб понял, к чему ведет мэр и зачем приехал на самом деле.

— Наши источники пересохли. Засуха. Говорят, теперь так будет постоянно и вода станет на вес золота.

— Она всегда была.

— Конечно, но, пока ее хватает, этого не замечаешь.

— Да, проблема. Вы что-то еще хотите мне сказать, помимо соболезнований?

Теперь уже мэр уставился на Калеба.

— Не заедешь ко мне посмотреть, нет ли в округе, не очень глубоко, какой-нибудь жилы, чтобы оросить кукурузу?

— Жила? Я нахожу только источники, вы же знаете.

Мэр нервно улыбнулся. Калеб выдержал его взгляд.

— Ну что, когда тебя ждать?

— Я не приеду.

— Естественно, я заплачу за работу.

— Дело не в деньгах.

— Тогда в чем?

— Вы сами желали этого мира без воды. Вот теперь готовьтесь к последствиям.

— Кто это «мы»?

— Вы и ваши гектары кукурузы расточаете воду. — Но мне же нужно кормить скот.

— И сколько у вас скота?

— Триста голов, я недавно построил новое стойло, чтобы все поместились на ферме.

— Знаю, видел, как крыша на холме блестит… Отвратительный шрам на пейзаже.

— Это из-за солнечных батарей — мы среди первых в регионе.

— И так вы обогреваете скот? — цинично поинтересовался Калеб.

— Я продаю электричество, отчего все только в выигрыше. — Полагаю, больше всех выигрываете именно вы.

— Мы с тобой одно дело делаем.

— Не верится.

— Конечно же, одно, и мы должны помогать друг другу.

— Но вспоминаете вы об этом, лишь когда вам удобно.

— Я знаю, через что прошла твоя семья, и могу значительно облегчить тебе жизнь.

— Мне не нужна помощь.

Мэр широко развел руками, как будто собирался обнять кого-то за плечи.

— Ну, когда тебя ждать?

— Я уже ответил.

— Какой же ты эгоист.

— Благодарю за соболезнования, очень тронут, что вы проделали весь этот путь, чтобы их принести. На неделе заеду подписать бумаги.

Мэр пришел в ярость. Он широкими шагами добрался до машины, втиснул всю свою массу внутрь и резко тронулся с места. Тишина вернулась, Калеб отправился к овчарне, прямиком к рукомойнику на стене, поднес ладони к струящейся из медной трубки воде и сделал несколько глотков ледяной влаги.

На следующий после похорон матери день Калеб перерыл всю комнату, перевернул матрас, проверил выдвижные ящики, изучил сложенное в громоздком шкафу постельное белье — и все ради жалких трофеев в виде трех веточек лаванды и всякой мелочовки. Придется смириться с этим — точнее, без этого. Сара была верна себе до конца и передала свои идеалы сыну с самого раннего детства: не хранить ничего, что могло бы пробудить воспоминания. Она говорила, что и так слишком много предметов покрыто следами и ошибочными ассоциациями. Также она поведала Калебу, что, если когда-нибудь его охватит желание перейти холм и посмотреть, что там с другой стороны, достаточно просто поднять голову высоко-высоко и взглянуть на небо, неважно, днем или ночью, поскольку именно эта непостижимая бесконечность всегда вернет его к сути собственного существования: заботе о ферме, стремлению сохранить ее, а не расширять. Жить не значит подчиняться времени, людям или событиям, заполняющим пространство. Лучшее средство забыть об амбициях — дисциплина и труд: воспроизводить один и тот же день, ничего не менять, отгонять искушения.

По убеждению Сары, животные — единственные существа, наделенные талантом рождаться без стремлений. Только им по силам не поддаваться желанию стать чем-то большим, не просто чередовать усилия и отдых, не стремиться к чему-то еще за пределами данной им жизни. Стирание стало доктриной Сары. Калеб усвоил урок. Ему тоже нужно избегать людей, поскольку, как говорила мать, любые формы привязанности ведут лишь к отречению от самого себя, а в конце ждет только предательство: либо через ненависть, либо через смирение. Когда мать заговаривала о ненависти, Калеб слышал это чувство в ее словах: ненависть была направлена на кого-то конкретного, кого Сара не могла ни назвать по имени, ни упомянуть вскользь.

Она много лет назад постигла судьбу и Бога, и Его Сына, чей образ и история свелись к чучелу, прибитому к двум деревянным дощечкам — смехотворной конструкции, овеваемой ветрами. Деревня поступила с Сарой и Калебом ровно так же, как Бог и воинствующие ангелы, изгнавшие из рая дьявола и его армию. Предметы их верований сильно отличались. Тогда люди поместили мать с сыном на окраину, которую те не выбирали и куда отправились, склонив голову. Не из смирения, а из желания выдержать натиск, не сбежать, не сдаться, даже ценой изгнания и с земли, и с неба, на прямой дороге в ад. Ни в чем не уступать. Ничего не забывать — даже толстолобого барана, брошенного на дне колодца из иллюзорного желания запереть горе в бездонной дыре и прикрыть решеткой. Этот баран выбрался на поверхность, чтобы напомнить: нельзя принудить мысль и уж тем более — поверье.