Человек обитаемый

Калеб

Калеб зовет его псом, как всех собак, которые были у него прежде. Он никогда не раздает кличек животным, считая, что не вправе их нарекать. У пса нет ошейника, он свободен уйти, когда только пожелает, и вернуться, когда захочет. Но питомец никогда не покидает Калеба. Иногда пропадает, чтобы поохотиться, в какие-то дни задерживается подольше, привлеченный какой-нибудь сукой с течкой, а затем приходит домой худой, измученный и несколько пристыженный тем, что позволил инстинктам возобладать. В остальное время пес постоянно путается в ногах у Калеба. Он дитя многих пород. Практически целиком черный, кроме белых пятен на шее и лапах. Однако на свету его шерсть переливается рыжим. Пес силится походить на диких зверей, но в его взгляде больше доброты, чем в глазах всех людей, которые попадались на жизненном пути Калеба. Он никогда не дрессировал пса. Пасти овец у того в крови. Инстинкт бежит по его венам, словно дар в жилах Калеба. Один учится у другого. В отличие от человеческой, собачья природа не принимает любых проявлений алчности, неблагодарности и желания доминировать. «Дикость» — слово, придуманное человеком.

Иногда Калеб прикрикивает на пса, а иногда — пес на Калеба. В любом случае они на своем месте, по одну сторону баррикад в этом мире. Их тени похожи. Животное нуждается лишь в ласке, но никогда о ней не просит, и только рука Калеба может к нему прикоснуться. У пса нет хозяина, а у Калеба — раба у ног. Кажется, будто мужчине хватает компании собаки, а собаке — компании мужчины. Один вполне способен обойтись без второго, но не факт, что это сработает для обоих. Калеб по-своему относится к каждому зверю, не стремясь превратить его в сообщника, ровно как к псу. Он одинаково привязывается и к комару, и к красноперке. Конечно, Калеб уважает каждое живое существо, но собак искренне любит.

Вечером Калеб запирается с псом в доме. Он готовится к приходу ночи, будто к встрече с соперником, собираясь навалиться всем весом, чтобы перевернуть его и повалить. Но провоцировать ночь ни к чему, кроме как в последней смертельной схватке, к которой Калеб еще не готов. Он ждет ее, и острое, сочащееся страдание уже копится в животе, словно гнилая, кислая вода. Вот что происходит с наступлением темноты. Нужно любой ценой проснуться после пребывания в мрачной пустоте, где что угодно может появиться и исчезнуть в мгновение ока. На это нужно решиться.

Много лет назад Калеб научился договариваться с ночью. Иногда он, словно божество, творит чудеса, как, например, в тот раз, когда смог окутать плотью скелет матери. Конечно, не как христианский Бог, а как тот, другой, профан без веры и законов, еретик, способный достать труп из могилы. Бог, воздающий по заслугам судьям, что возомнили себя борцами за справедливость. Калеб ждет ночь: она сдерет с него шкуру и изнасилует разум. Он ждет ее, чтобы снова завести маховик времени, который застыл на выбранном матерью моменте — моменте неутихающей боли, незатягивающейся раны, моменте, скрывающем все, что мать не захотела рассказать ему при жизни.

И вот он ждет ночь.

Ждет свою мать.

Сначала лишь силуэт.

Вот плоть полностью покрыла кости.

Вот она сидит на стуле.

Ночью.

Каждую ночь.

Разговаривает с ним.

Всегда.

Сара неподвижно стоит посреди двора, поставив у ног ведро с зерном. Можно подумать, это не человек, а статуя из прочного холодного металла, водруженная на постамент из грязи. Сара не сводит глаз с заката, поскольку больше тем вечером смотреть не на что, а накануне нельзя было полюбоваться уходящим солнцем из-за тумана. Обычно Сара не отрывалась от работы, даже камни на пути не могли ее остановить, а сейчас она замерла, распрямив спину, козырьком приставила ладонь ко лбу и вглядывается в горизонт. Невозможно понять, что происходит там, на другой, невидимой стороне, что делают ее руки, что выражает ее поза, что привлекло ее взгляд. Однако вскоре все прояснялось, потому что неподвижное тело не заменит слова. Вот так застывать на месте не входило в привычки Сары, но одно и то же повторялось уже долгое время — да, долгое время. Конечно, она чувствовала, что сын смотрит. Стоит за спиной. Казалось, из зрелой женщины мать превращалась в девчонку, готовую вот-вот голыми руками отрыть сокровище.

— Кто угодно скажет тебе, что нет ничего прекраснее на свете, — сказала она.

Калеб смотрел на идеально ровный диск, висевший над лесом Пьер-Бланш, откуда струились все мыслимые и немыслимые оттенки оранжевого.

— Может, это и есть истина, — ответил он.

— Нет, я так не думаю.

— Почему?

— Если бы на свете существовала одна-единственная истина, другие не пытались бы ее опровергать.

Едва произнеся эти слова, Сара наклонилась к ведру, вытянула ладонь, взялась за ручку, подняла ношу — и все вернулось на круги своя.

— Оставь, я донесу, — настаивал Калеб, направляясь к ней.

— До сих пор справлялась и в этот раз справлюсь.

Сара пошла к курятнику, а Калеб еще раз взглянул на солнце, уже целиком красное, дрожащее по всей окружности, похожее на каплю крови, расплывшуюся под прозрачной пластиной. Он не понимал размышлений матери, не понимал, к чему она вела. Он лишь знал, что, задавая даже самые точные вопросы, все равно не получит нужного ответа.

Сара мало разговаривала, но по тем немногим словам, которые она произносила, становилось ясно — это что-то важное. Она говорила, что, как только прошлое ушло в прошлое, туда уже не вернуться. Добавляла, что не стоит ничего ждать от будущего, не надо жаждать того, что оно готовит. Жизнь — это результат очень старых ошибок, которых мы не делали, но вынуждены терпеть их последствия, и если будем знать о них заранее, то посягнем на собственную смерть. Ненависть — это не смертельное оружие, а соль, таящаяся под кожей. Она говорила вещи, которые ребенок не в силах понять, подросток не слышит, а взрослый прокручивает в голове всю оставшуюся жизнь: «Мы все должны стать сиротами воспоминаний, тогда мы унаследуем лишь то, что сделали, и не будем долго размышлять. Если бы я только могла перечислить все то, что не касается тебя напрямую. Но это будет значить, что я уже лежу на смертном одре, и даже в тот момент я буду всячески сопротивляться и молчать».

Сара взяла с сына обещание никогда не иметь в доме часов, не носить их на руке, утверждала, что время ей подсказывают животные. Ни в коем случае нельзя доверять солнцу, как и всему, что ярко блестит. Она говорила, что время — чудовищное изобретение, худшее из всех, сделанных людьми, что все люди глупы, когда пытаются догнать то, что толкает их вперед, что не стоит пытаться измерить жизнь всякими побрякушками — лишь это залог здравого ума. Она говорила, что мир каждого человека окружен колючей проволокой, и если вдруг та порвется, нужно всеми силами ее починить и укрепить.

Вот что Сара произносила вслух в течение своей жизни. Может, еще кое-какие слова, о которых Калеб вспомнит позже. Он научился у матери всему: и мыслям, и жестам. С тех пор он цитирует Сару и повторяет ее движения, чтобы не думать о смысле этих фраз.

Каждую ночь.

Калеб жалеет, что не поджег ферму Прива сразу же после смерти старухи, пока внутри никого не было. Вид бы стал куда приятнее. Теперь придется уживаться с чужаком, который, похоже, не собирается сливаться с его, Калеба, окружающим миром. Он еще попляшет — это точно. И Калеб не станет облегчать ему жизнь.

Когда тот парень курит на заднем дворе с респиратором на груди и торчащими на колышке перчатками, можно подумать, будто хирург вышел на перерыв между операциями. Он наверняка догадывается, что Калеб рядом и ничто не ускользает от него. Что этот чужак тут забыл? Может, он выкупил ферму и решил превратить ее в деревенский дом. Если так, на следующих же школьных каникулах тут появится целое семейство. Помимо этого парня, Калебу придется терпеть крики любопытных детей, которые непременно полезут на его территорию, привлеченные скотом и собакой. Ни за что в жизни он не смирится с подобным вторжением. Он скорее выкопает яму, прикроет ее листвой, воткнет в землю колья и расставит вокруг дома капканы. Никто не проникнет в его владения, не заплатив кровью. Если понадобится, он будет караулить у окна с заряженным ружьем под рукой. А если вдруг убьет оккупанта, то непременно повесит его труп на дереве, на самом видном месте, чтобы другим неповадно было. В любом случае чужак довольно быстро поймет, что безнаказанно пересечь границу не получится. Хотя, может, Калеб ошибается: нет никакой семьи, парень долго не выдержит и скоро уберется прочь. А пока фермер постарается с ним познакомиться — по-своему. Надо узнать, с чем он имеет дело.

Подходящий момент выпал на раннее утро: мужчина уехал на машине. Нельзя терять ни минуты. Калеб оставил дома спящего пса, побежал по тропе, перепрыгнул через ограду и приземлился на птичий двор чужака. Снова начался снегопад. Калеб обогнул дом, добрался до входной двери и толкнул ее. Не заперто. Калеб вошел. Интерьер оказался таким же, как у него, только больше мебели и меньше пыли. Внутри тепло, огонь приятно потрескивает в печи. Чужак не сильно изменил обстановку. Если старуха вдруг восстанет из мертвых, то найдет здесь все прежним, даже стул, чтобы сесть. Может, кстати, она иногда так и делает. Может, даже Прива и его вдова тут встречаются, чтобы скоротать время. Калеб знает: долгая жизнь на одном месте оставляет следы, принимающие вполне реальные формы, которые воплощают дух и тело его обита тел ей, причем первое переживает второе. Одно без другого невозможно. Он-то это знает.

Калеб изучил комнату рядом с кухней. На столе — перьевая ручка и блокнот, от крытый на первой странице. Пусто. Два письма — одно адресовано Гарри Пердьену от служб электричества и водоснабжения Франции. Никаких личных вещей. Забавное имя: Калеб никогда не думал, что ему на жизненном пути повстречается Гарри.

Стена отчасти заставлена шкафами с выстроившимися на полках книгами. Калеб не знает имен, следующих в алфавитном порядке: он никогда не читает, даже газет. В самом низу стоят картонные папки с неразборчивыми названиями на корешках. Также там, сбоку, с десяток экземпляров одного и того же романа — «Черный рассвет». Автор — не кто иной, как Гарри Пердьен. Одна из этих книг лежит на столе, раскрытая на первой странице. Калеб прочел: «Я хотел умереть в возрасте пяти лет, думая, что, по крайней мере, с этим будет покончено».

Глядя на прилипший к окну туман, Калеб спросил себя: что за человек может написать о ребенке, задумавшемся в пять лет о смерти? «Бред», — пронеслось у него в голове. Ведь если бы Калеб задумался о таком, он бы уже лежал под землей, ровно в эту минуту. Что за человек думает о себе, призывая смерть? Хорошая новость: чужак живет один. На полках нет фотографий ни женщин, ни детей.

Калеб перебрал в голове все последствия, которые может повлечь за собой приезд этого парня.

Вокруг раздавался шум, словно ветер поднялся в лесу и деревья затрещали. Сквозняки в старых домах — это невидимки, перебрасывающиеся затвердевшими фразами. Похоже, старуха была из болтливых — очень болтливых, Калеб об этом кое-что знает. Наверняка ей есть еще что рассказать, теперь, когда она не одна.

Калеб отогнал мысли прочь и поспешил осмотреть вторую комнату рядом с кабинетом. Спальню, которая раньше принадлежала Прива, писатель превратил в свою, с кроватью, которая раньше принадлежала Прива, с тумбочками Прива и шкафом Прива. На одной из подушек лежит книга с загнутыми страницами и заложенным внутри карандашом — единственная вещь, выдающая присутствие писателя. Калеб не знает, сколько времени у него осталось. Он не хочет, чтобы его застали с поличным, покидает комнату, пересекает кухню и выходит прочь.

Мороз усилился. Снегопад утих. Калеб перепрыгнул через ограду и, не торопясь, поднялся по тропинке. Тут его никто не увидит, да и приближающуюся машину он бы уже услышал. Небо висит низко. Вот уже несколько дней подряд Калеба преследует ощущение, что солнце отдалилось от земли. «До каких пор мы будем погружаться?» Возможно, однажды он уйдет настолько далеко от своей берлоги, что не найдет дорогу обратно — и тогда наступит вечная ночь.