Человек обитаемый

Гарри

Свет украдкой проникает сквозь стекла, в доме порхают мелодии Шуберта. Когда Гарри писал «Черный рассвет», музыка не раз спасала его, вызывала эмоции, он переводил их в слова, настраиваясь на ритм уже собственной, внутренней музыки, гармонии которой доводились позже до совершенства. Он много раз замечал, что хорошо сложенные фразы содержат лишь смысл, в то время как хромые оказываются подчас волшебными. Гарри продолжал слушать музыку, чтобы вернуться к писательству, но вот уже долгое время она навевала ему только прямые, удобные, комфортные и ожидаемые предложения — слишком уважительные к рассказываемой истории, чтобы быть правдивыми. Эти фразы мелькали в голове Гарри, и он даже не пытался записать хотя бы одну из них на бумаге.

Уже давно Гарри был одержим литературным двойником, идеей, согласно которой его собственное «я» защитилось бы от разрушения, создав второго вестника смерти. «El otro[4]», — говорил Борхес. Двойник — не копия или близнец, а именно другой, способный выдержать счастье, подавленность, страх, отчаяние, трусость, чудовищность, безумие, любовь, ненависть… Все мгновенные и постоянные невозможности, выпавшие на долю оригинала, но пережитые всемогущим двойником. И нет такого места, где эти двое встретились бы.

Отец объяснял Гарри, что писатель создает персонажей, чтобы исследовать новое пространство, открыть новую планету в литературной галактике. Эта планета должна иметь достаточно общих характеристик с нашей старой доброй Землей, то есть быть пригодной для жизни. Именно этот мир и станет литературой, а не простым рассказом; местом, где правда персонажей ценится больше всего, ставится выше идей и сюжетов. Литература, пропитанная мифами и легендами, служащая падшим душам и упорствующим несчастным. Та, кто заново раздает карты реальности и жульничает с тузом в рукаве. Мировая литература, не имеющая границ. Шекспир, Гомер, Пруст, Вулф, Фолкнер, Вергилий, Юрсенар, Сабато, Элиот, Уитмен, Гюго, Малларме, Дикинсон, Данте, Мильтон, Колетт, Йейтс — первые, кто пришел в голову Гарри. Они знали, как устоять на вершине горного хребта, описывали уже описанные пейзажи и разговаривали с соляными столпами, не отдалялись от своей цели.

Стоит сюжету едва-едва наметиться, как Гарри противостоит его натиску, словно святой Михаил — дракону. Отец научил его остерегаться. Он добавлял, что автор не может написать ни одной строки, которая не была бы продиктована глубочайшей одержимостью. Поэтому нужно добраться до источника, неустанно копая в одном и том же месте. С «Черного рассвета» двойник умолк. Гарри ждал, что вот-вот появится первый животворящий образ, как это случилось с детским страхом, внезапно всплывшим в памяти. В пять лет он увидел, как свет фар пробивается сквозь ставни, рисуя на стенах очертания мечей, и двадцать лет пытался интерпретировать эту сцену. Тогда его испугала не темнота, в которой он чувствовал себя хорошо, а вторжение света на поверхность, где его вовсе быть не должно. Его испугало то, что этот свет обнаружил, — демонов, выявившихся в самом сердце черного рассвета перед истинным восходом солнца. Гарри позволил образу, воспоминанию завладеть им, и осталась фраза: «Я хотел умереть в возрасте пяти лет, думая, что, по крайней мере, с этим будет покончено».

Гарри перечитал последние предложения «Записок из подполья» Достоевского: «Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Гарри оторвал взгляд от страницы, долил кофе и положил книгу на стол, перевернув разворотом вниз, словно птицу, рухнувшую в воображаемое волнистое море. По крайней мере, Достоевский и отец всегда выводили его на верный путь, когда Гарри охватывало желание развлекать публику. Случайная встреча писателя и читателя — вот единственное возможное чудо, и его свершению способствует не только книга, но и стирание воспоминания о том, кто ее написал и кто читает.

Шуберт продолжал направлять мысли Гарри. Никогда прежде он не слушал сотый опус в подобной тишине, не надевая наушников. Именно тишина позволяет Гарри воспринимать музыку иначе и ощутить желанный прилив вдохновения. Даже если сейчас еще не намечается ничего конкретного, Гарри чувствует, что вернулось желание, что он добрался до окраин территории двойника.

Дом словно осел на склоне холма. Гость мог добраться туда по асфальтированной дорожке и по приходе увидеть выстроившиеся вдоль серых камней щипца живописные клумбы, тщательно пропалываемые раз в неделю с весны до первых заморозков. Несколько ступенек вели к мощеной террасе, возвышающейся над городом днем и в свете ночных огней.

Гарри был единственным сыном. Родители его баловали. Отец передал ему любовь к литературе, мать просто обожала. Ни он, ни она не настаивали на каком-то конкретном жизненном пути для сына.

Никогда папа не заставлял его читать: все получилось как по обыкновенному природному тропизму, когда ребенок сам взял в руки первую книгу — «Гротески и арабески» Эдгара Аллана По. Сын долго обсуждал рассказы с отцом; позже делиться эмоциями от прочитанного превратилось в ритуал, не имеющий ничего общего с анализом текста. Литература овладела Гарри. Он начал писать уже в старшей школе и больше не останавливался, годы спустя признаваясь, что в то время лишь «наигрывал гаммы». Он не дал отцу прочесть ни строчки до публикации «Черного рассвета». В день, когда Гарри подарил ему экземпляр, отец надолго уединился. Позже сын признавался, насколько боялся его критики. «Черный рассвет» повествовал о человеке, который с самого детства ничего не ждал от жизни. Он рос под влиянием случайных встреч, понемногу примирялся с собственным существованием, упорствовал в попытках уловить прекрасное даже в самые трагические моменты. Книга обращалась ко всем поколениям, каждый мог найти там свои страхи, мечты и весь арсенал человеческих чувств. «Это текст писателя», — сказал тогда отец с волнением в голосе. Он забыл, что за предложениями кроется его сын. Высший из комплиментов.

Гарри застал родителей на кухне. Мать разгадывала кроссворды, держа под рукой словарик. Отец читал «Степного волка» в потрепанном карманном издании уже в сотый раз за свою жизнь. Пятнадцать лет подряд он задавал читать этот роман студентам, пока преподавал в университете и не вышел преждевременно на пенсию из-за третьего инсульта.

Мать подняла глаза на сына, через секунду отец оторвался от книги, взглянув на него поверх очков, съехавших на кончик греческого носа, который перешел по наследству и Гарри, словно их соединяла одна и та же нервная нить. Мать тут же принялась писать вилами по воде:

— Ты мог бы предупредить, что приедешь, я бы приготовила что-нибудь на обед.

— Я не останусь обедать, мама, я здесь, чтобы попрощаться.

— До свидания, но ты же только что пришел!

— Я переезжаю в деревню, мне нужно уехать из города, остаться наедине с собой и начать писать.

Она кольнула кончиком карандаша ластик.

— Как далеко ты едешь и сколько там пробудешь?

— Сколько понадобится, я поживу в деревушке в центре Франции.

Гарри не признался, что купил там дом, даже ни разу не посетив.

— Думаешь, так и вправду лучше?

— Хватит вопросов. Это его выбор. Если он считает, что лучшее решение для писательства — уехать, мы ничего не можем с этим поделать, — резко вмешался отец.

Мать Гарри метнула быстрый взгляд в сторону мужа, нахмурилась и повернулась обратно к сыну.

— Раз уж мы долго тебя не увидим, может, хоть на обед останешься?

— Прости, мама, нет времени. Надо уладить кое-какие вопросы.

— И когда ты уезжаешь?

— Завтра утром, я позвоню, когда доберусь.

Она больше не пыталась переубедить его. Просто встала и поцеловала. Папа снял очки и поднялся, чтобы проводить Гарри.

Отец и сын бок о бок спускались по ступенькам в тишине под взглядами выстроившихся в ряд самшитов. Уже внизу отец попытался убедить сына не придавать огромного значения сложившейся ситуации: у всех писателей бывают бесплодные периоды, стоящие действительно великих произведений, что отличает их от тех, кто раз за разом воспроизводит один и тот же рецепт с примерно одинаковыми ингредиентами.

— И помни: «Думай утром. Действуй днем. Ешь вечером. Спи ночью»[5].

Эти слова он повторял сыну с отрочества, цитируя «Бракосочетание Рая и Ада» Уильяма Блейка, Гарри никогда их не забывал, как и все те стихотворения, которые заставляют учить наизусть в школе, даже если ты не понимаешь смысла. Иногда эти слова всплывали в его памяти и только тогда обретали истинное значение.

Уезжая от родителей, Гарри думал об их доме в пригороде, который никогда не любил. Память могла хладнокровно воспроизвести каждую комнату до малейшей детали — но ничего более. Он не провел там детство, семья переезжала чаще всего до того, как успевала обжиться на новом месте. Детство Гарри не ассоциировалось ни с чем материальным, вместо этого были безумные погони в лесу, дуэли на мечах, попытки поддержать огонь, обнимающиеся в вечности влюбленные подо льдом Северного полюса, два года каникул на борту парусника, захват крепости — и столько еще воображаемых жизней, пустивших в нем корни. Родители всегда оставляли ключ от камеры рядом с дверью. Гарри знал об этом. Годами он не пытался бежать, предпочитая комфортную темницу напряжению и агрессии реального мира. Если задуматься, Гарри не имел никакого представления о нем, если не считать череду компромиссов, чтобы раствориться в массе и понравиться себе подобным. Самоотречение проистекало от одного и того же инстинктивного страха, впервые появившегося, когда Гарри слушал одноклассника, читавшего наизусть стихотворение, и испугался, что тот может ошибиться: так некоторые изменяют самим себе, а затем только и ждут чужого проступка, чтобы успокоить совесть.

В тот момент реальностью были отец, который наверняка уже нацепил очки и погрузился в книгу, мать, гадающая, какое слово необходимо вписать в пустые клеточки, этот прямоугольный дом с двумя мансардными окнами в покатой крыше, сквозь стекла которых виднелись хранившиеся на чердаке книги в алфавитном порядке, словно вертикально выстроенные гробы в каком-нибудь городе на Диком Западе.

Покидая запершихся во взаимном одиночестве родителей, Гарри вдруг осознал, что всегда держал их на расстоянии и мало пускал в свою жизнь. Как любой ребенок, он не мог представить их занимающимися любовью. Гарри пытался вообразить это в любом возрасте. В день отъезда он мечтал, чтобы они просто трахнулись и оставили его в покое, не перекладывая невольно тяжесть собственного поражения на плечи сына. «Занимайтесь любовью утром. Днем трахайтесь. Занимайтесь любовью вечером и трахайтесь ночью, дорогие родители, — вот единственный способ сочетать Рай и Ад».