Человек обитаемый

Калеб

С одутловатого неба падают плотные хлопья снега, и спящая природа постепенно укутывается в белое. Лазоревка устроилась на подоконнике и любуется собственным отражением: кажется, будто птица в черной маске собралась на карнавал. А может, она просто рассматривает существо, чье оперение не такое яркое. Оно подносит к бесклювому рту странную соломинку с раскаленным кончиком, откуда струится бледный дым. Одна пара лапок помогает ему стоять, а другая — хватать разные предметы, названий которых птица не знает. Один из них страшнее прочих: однажды лазоревка видела, как из него с грохотом вылетела молния и голубь тут же упал с дуба замертво. Однако лазоревка никогда не видела, чтобы эти лапки помогли человеку оторваться от земли и отправиться в другое место.

Калеб рассматривает взъерошенную ветром лазоревку. Он завидует птице и ее способностям оставаться без движения на морозе, всегда находить свое место в этом мире, едва только захочется перемен, благодаря чему она кажется гораздо сильнее всех этих гуру, что иногда выступают по радио, предлагая заранее заготовленные решения любого вопроса. Место же Калеба сейчас — в этом доме, у потрескивающего в дровяной печи огня, согревающего спину, шею и плечи. Вся жизнь этого человека сводится к одному: развести на рассвете огонь, поддерживать его и позволить погаснуть ночью лишь для того, чтобы утром разжечь снова.

Непогода заперла Калеба дома, где почти никогда не зажигается свет. Сумерки, а за ними и тьма подкрадываются, обволакивают все вокруг и начинают жить своей собственной жизнью, в которую Калеб старается не вмешиваться. Эта хижина выглядит попроще домов в деревне, хоть и вполне обустроена. С начала времен, то есть за сотню лет до этого зимнего вечера, дом не претерпел ни единого изменения, даже малейшего ремонта. Это место, словно автономная память, ни с чем не расстается, раскладывает вещи по собственному усмотрению, вспоминает и забывает, забывает и вспоминает, поскольку ничто не исчезает навсегда, что-то всегда найдется вон там, в углу, под завалом других вещей, а иногда и на самом видном месте. Большая комната на первом этаже, две сообщающиеся с ней спальни, сверху — чердак, снизу — подвал.

Дом надежно защищает своего владельца от жары и холода, а еще воздействует на него особым образом, чего Калеб даже не замечает: едва он оказывается дома, темп его движений замедляется, физические действия сводятся к необходимому минимуму, зато мысли в голове ускоряются, настоящее стремительно тает, освобождая пространство для ярких воспоминаний и тщетных намерений.

Снаружи все ровно наоборот: инстинкт торжествует над разумом и электризует тело. Калеб про водит мало времени в спальне: он не любит спать в кровати, считает, что это место для мертвецов. Отдыхает он по большей части, сидя на стуле с подлокотниками, и его спина уже привыкла к этому положению. Вечером он любит устроиться у слухового окна, и нет ничего прекрасней, чем задремать рядом с этим оракулом. У очага лежит собака. Она дергается во сне, преследует какую-то проворную дичь.

С самого рождения Калеба пейзаж ничуть не изменился, и эта любопытная лазоревка похожа на других — ровно так же он не отличается от любого другого человека в глазах птицы.

Докурив, Калеб зажал окурок между большим и указательным пальцами, повернулся и бросил его в печь. Собака открыла глаза, подмела хвостом серый каменный пол и снова уснула. Калеб налил воду в кастрюлю и поставил ее на чугунную раскаленную плиту. Собрав крошки со стола, он открыл окно. Лазоревка вспорхнула и уселась на ветку вишневого дерева. Калеб выбросил крошки и закрыл створки, сухим движением повернув задвижку. На еду слетелись воробьи, но синицы тут же напали на них и прогнали прочь. Проверив воду в кастрюле, Калеб снова закурил, затем достал из шкафчика миску, налил в нее кипяток, открыл бутылку сливовой настойки и дважды наклонил горлышко над миской, будто отмеряя порцию. Маленькими глотками он принялся пить грог у окна: спускаясь по горлу, жидкость журчала, словно ручеек.

Снег теперь лежал на всех ветвях вишневого дерева, а также на лысых потрескавшихся дровах, сложенных стопкой у дома. Однако, касаясь мокрой земли, снежинки таяли. Ни малейшего дуновения ветра. Синицы покончили с крошками, вернулись на дерево, внимательно высматривая, не будет ли добавки. Время от времени они порхали друг к другу, пререкались, походя на крошечных гарпий в церемониальном облачении.

Калеб вспомнил, как мать готовила грог в маза-гране для него, смешивала в пиале цикорий с молоком для себя, и они пили вместе посреди огромной сельской тишины, которая рано или поздно приходит на смену любым другим формам жизни. Мать прикасалась к фарфору тонкими бледными губами и слегка дула; из этих губ редко раздавались слова.

Матери больше нет. Но ее тень мелькает среди окрашенных известью стен под присмотром пауков, свисающих с деревянных балок. «Духи путешествуют после смерти, свободные от тела», — сказала она однажды. Он до сих пор понятия не имеет, где мать услышала подобное.

Кем был его отец, Калеб не знал. Мать никогда о нем не упоминала, не хотела и слова говорить. Кажется, бабушек и дедушек тоже не существовало. Он о них ничего не помнил. Иногда в памяти всплывали лица, и он сам не понимал, видел ли их когда-нибудь наяву или же это всего лишь игра воображения.

Когда поток мыслей поутих, уже стоял вечер, а снег пушился по земле. Вдалеке послышался шум. Калеб узнал рев приближающегося мотора: скоро сквозь дымку прорвется свет фар и с опаской пересечет долину. Кто-то едет. Калеб прислушался. Больше никакого шума, никакого света. Его раздраженная память только-только начала собирать осколки истории воедино.

Несколько лет назад Сара ополаскивала один за другим листья салата и бросала их в плетеную корзинку в раковине.

Покончив с этим занятием, она взяла корзинку за ручки и вышла. Пройдя пару метров по двору, потрясла тару, глядя на открытую калитку. Капли воды падали, мерцая в вечернем свете. В какой-то момент Сара принялась качать корзинку еще энергичнее, словно поп, размахивающий кадилом над гробом самого дьявола. Последние капельки разлетелись и растаяли в воздухе. Сара вернулась к дому, поднялась на самую высокую ступеньку и увидела Калеба с девушкой, которые только что вошли в калитку. Пара направилась к ней и замерла в нескольких метрах. Сара с секунду вытирала свободную руку о фартук, изучая теперь только девушку, будто та стояла на противоположном краю пропасти, а не в этом же дворе с недавно подстриженной травой.

— Мама, это Офелия, дочь…

— Какого черта она тут делает?

— Я ее пригласил.

— Тут тебе не отель.

Девушка изменилась в лице.

— Мне лучше уйти, — произнесла она сдавленным голосом.

Калеб и пальцем не пошевелил, чтобы удержать гостью: он просто смотрел на ее удаляющийся силуэт, постепенно исчезающий в едких лучах солнца. Затем повернулся к матери:

— Мы не делали ничего плохого.

— Только за дуру меня не держи.

— Мне уже исполнилось восемнадцать…

— И ты вдруг решил, что стал мужчиной.

— Я никогда этого не говорил.

— В любом случае она тебя не заслуживает.

Сара опустила руки, которые дрожали так, что скрыть это не могла даже ткань рубашки, спускавшейся вдоль едва очерченных бедер. Две седые пряди, как у раввина, обрамляли лицо. Она вернулась в дом.

— С чего вдруг ты так завелась? — спросил Калеб, последовав за ней.

— Тебе меня мало? — спросила она.

— Ну что ты завела, это тут при чем…

— Если тебе нужна девка, то существуют специальные заведения. Мужчины все одинаковы, когда дело доходит до… этого.

— А я думал, что еще не стал мужчиной.

— Не дерзи мне!

Калеб уставился на мать.

— Это все из-за него?

— Замолчи! — прогремела Сара. Она бросилась на сына и занесла ладонь над его головой. Но остановилась и опустила руку. Слова, которые она вот-вот собиралась извергнуть, застряли в горле. В этом сером фартуке с лиловыми цветами Сара походила на висящего на крючке карпа. Ее губы сомкнулись, от лица отхлынула кровь. Сара прижала ладонь к груди. Там, внутри, какая-то тяжесть тянула ее вперед, и женщина изо всех сил старалась не упасть. Свободной рукой она схватилась за спинку стула.

— Перестань ломать комедию, мама!

Сара не ответила. Ее ладонь оторвалась от груди, смутно показывая куда-то в сторону ящика, затем другая рука на спинке стула ослабила хватку, а за ней безвольно повисла и первая. Казалось, будто необъятная пустота наполнила все ее хрупкое тельце. Вдруг осознав, что происходит, что мать не притворяется, Калеб бросился к ней и помог лечь на пол, обвив рукой ее голову и удивившись тяжести. Белки глаз превращались в мутную воду. Калебу почудилось, будто на ее лице растягивалась улыбка по мере того, как Сара проваливалась в бездну. Но она не улыбалась. Калеб помчался к ящику, достал круглую коробочку, вернулся и встал перед матерью на колени. Он нажал на боковую кнопочку таб-летницы, достал пилюлю нитроглицерина, открыл рот Сары и сунул лекарство под язык. Губы тут же сомкнулись. Положив руки на бедра, Калеб возвышался над ней и размышлял о роковых последствиях своего проступка: впервые в жизни он решился перечить матери и убил ее.

Калеб уже не помнил, как звонил в скорую, как приехала машина, как врачи осматривали больную.

Он даже не помнил, как встал. А даже если бы и помнил, это ни в коем случае не убавило бы вины в его собственных глазах.

Калеб подкинул пару поленьев в печь, подтолкнул их кочергой, накинул куртку, надел ботинки и вышел в сопровождении собаки. Небо разбрасывало поредевшие снежинки, они таяли на лице и прилипали к одежде. Не успел Калеб дойти до овчарни, как овцы заблеяли. Он потянул одну из створок раздвижных ворот из листового железа, переступил порог, закрыл за собой и включил четыре неоновые лампочки, подвешенные в ряд под коньком крыши: они загорелись одна за другой дрожащим светом. Половину овчарни занимали ворохи сена и старый зеленый трактор «Зетор», который, будто амфибия, выжидал, припарковавшись в углу. В другой части помещения находилась пара загонов для скота, но только один был занят.

Калеб схватил вилы, поворошил сено и наполнил кормушки. Овцы с раздувшимися животами заторопились на тонких ногах пожевать сухой травы, толкаясь, словно облака, которые застряли между заграждениями ринга. Калеб выкурил сигарету, наблюдая за стычками стада и силясь понять, какая у них принята иерархия. Ровно как у синиц и людей, здесь шла борьба за выживание.

Калеб распахнул ворота и завел трактор. Он несколько раз поддал газу, не меняя скоростей, чтобы масло добралось до цилиндров, затем дернул подъемник, и уснувший ковш приподнялся над землей.

Калеб сделал круг по овчарне, приблизившись насколько можно к овцам, опустил ковш и остановил машину. Граблями он принялся чистить загон, равномерно распределяя вес непригодной соломы в ковше и подталкивая навоз к канаве в задней части. После уборки пол походил на черную жирную ночь, сквозь которую кое-где пробивались обнаженные граблями участки бетона. Калеб забрался в трактор, направился к выгребной яме, куда сгрузил все отходы, и снова припарковал его в хлеву. Овцы уже опустошили кормушки. Калеб наполнил их снова, погасил свет и вышел.

К концу дня туман сгущается. Дальше трех метров ничего не видно. С каждым шагом скрипит снег, скрипят сапоги. Усиливающийся мороз пригвождает к земле последние кружащиеся снежинки. Калеб думает о шуме мотора, о свете фар, замеченных накануне вечером. Надо выяснить, что это было. Он заводит собаку в дом, а сам отправляется на разведку в долину по дороге, ведущей к дому по соседству. Калеб долго осматривает окрестности: ни звука, ни движения. Перепрыгнув через заграждение, он идет дальше по птичьему двору. Через несколько шагов замечает кузов чьей-то машины. Подойдя ближе, Калеб отряхивает снег с заднего стекла: спинки кресел опущены, внутри одни коробки. Вокруг змеится и свистит ледяной ветер — можно подумать, он подпевает пронзительным звукам скрипки, доносящимся из дома. Дальше Калеб идти не решается.

Одно точно: кто-то собирается здесь поселиться, и надолго.

Калеб помнит, как скорая увезла его соседку — та же самая скорая, которая забрала его мать двумя годами ранее. Старушку Прива погрузили на носилки ровно так же, как и его мать. Она не дожила до больницы, в отличие от его матери. Единственного сына не оказалось дома. Калеб ничем не мог помочь.

Старушка овдовела давно. Ее муж умер в поле — с молотком в руке. Калебу было всего десять, когда он нашел тело у едва забитого в землю колышка: картина напоминала солнечные часы, показывающие полдень. Склонившись над трупом, мальчишка долго вглядывался в расслабленные черты лица, широко распахнутые глаза и приоткрытый рот. «Такой мертвец прекрасно будет смотреться в гробу», — подумал тогда Калеб. Он ничего не рассказал о чудовищной находке. Это была не его забота. Нет никакого смысла в том, чтобы заявляться с печальными новостями к женщине и ребенку, которые ничего для него не значили, для которых он не существовал. У Калеба промелькнула мысль: «Смерть дойдет своим чередом». Она дошла. В тот день, не испытывая никаких эмоций по поводу драмы, Калеб вернулся домой через всю долину мимо копошившихся насекомых и кротовых нор. Трава все еще зеленела, но листья деревьев примеряли другие цвета. Косяки перелетных птиц царапали небо, и мясистое солнце приветствовало вселенную. Вдалеке потрепанные горы выстроились одна за другой, безучастно созерцая горизонт. В самом низу долины журчала невидимая река. Человек умер, ничего не изменилось.

Калеб видел иногда мадам Прива на птичьем дворе, когда она кормила кур и мускусных уток или работала в саду по соседству. Ее сын был ровесником Калеба. Мальчик редко выходил из дома, погрузившись с головой в книги, и отрывался от этого занятия только ради прогулок с бандой, где главарем был сын мэра. Сильван Арто рос коварным и жестоким ребенком, которого воспитывали в монументальной тени отца, возложившего на отпрыска много ожиданий. Поль Прива, Антуан Барраль и Пьер Фовель преданно поддерживали его в любых бесчинствах. Калеб ненавидел их настолько же, насколько все остальные презирали его. Позже лишь Поль Прива получил блестящее образование в большом городе вдали от деревни, куда возвращался только на каникулы.

Старушка с сыном старались всячески избегать Калеба — с их странной семьей так поступали все местные. В деревне остались только почтовое отделение и булочная — Бог не решился закрыть их. Все прочие магазины исчезли. Большинство жителей ездило за покупками в один из торговых центров, процветающих на окраине.

Мать Калеба всегда ходила в деревню одна.

После ее смерти сыну пришлось отважиться на вылазки. Он никогда не задерживался. Сквозь стены и витрины чувствовалось осуждение всех этих людей, довольствующихся одной стороной правды, доступ к которой Калебу был заказан. Покончив с покупками, он возвращался в дом, где появился на свет вместе с даром, о существовании которого мать рассказала ему на восьмой день рождения.

Ногтем большого пальца Сара рисовала на лбу мальчишки знаки — ряд крестов разного размера. Поначалу она лишь слегка касалась кожи, но потом стала нажимать все сильнее. Калеб поморщился. Покончив с символами, Сара сжала запястья сына свободной рукой, чтобы он не трогал лоб, даже если будет умирать от желания проверить, не течет ли из царапин кровь. В самом деле, мысль о крови занимала сейчас все внимание мальчика. Убедившись, что на ногте Сары нет ни капли, он взглянул на мать и вдруг подумал, что она резко состарилась, словно от отметин, которые она поставила на его лбу, по ее собственному лицу поползли новые морщины. Никогда раньше он не думал, что она может постареть. Этими священными действиями Сара лишь пробудила то, что дремало в самой первой клетке зародыша. Ослабив наконец хватку, она положила ладони на лоб сына и убрала их только через несколько секунд.

— Вот, — произнесла она.

— Это мой подарок на день рождения?

— Подарок… Я не уверена, что это подарок. Ты можешь распоряжаться им как пожелаешь. Только не нужно путать дар и силу. Мы другие, мы не такие, как священники, поэтому они нас и ненавидят: думают, что в наших силах избавить людей от их грехов, в то время как мы можем лишь исцелять.

— Я никогда не видел, чтобы ты кого-то исцелила.

— Животные — тоже живые существа.

— Но они не люди.

— Люди больше в нас не нуждаются.

— То есгь я тоже теперь должен лечить животных? — Лучше тебе не тратить свое время попусту. Калеб выдержал паузу, прикоснулся пальцем ко лбу и сказал:

— Мама!

— Что?

— Значит ли это, что я какой-то не такой?

— Конечно же нет, хотя люди будут думать, что да. К тому же ты такой красивый…

— О каких людях ты говоришь?

— Они все одинаковы… Пойдем, тебе нужно позаботиться о кроликах, пока я готовлю еду.

— А ты приготовишь торт?

— Если яиц хватит, напеку блинов.