Человек обитаемый

Калеб

Саре только что исполнилось шестьдесят. Обычно к этому возрасту люди выглядят примерно одинаково, вся разница состоит в том, чем были наполнены предшествующие годы жизни конкретного человека, иными словами, в том, какие испытания он превозмогает и какие способен превозмочь. Последнее зависит от многих факторов, в том числе от особенностей организма и его слабых звеньев. У Сары самым нежным, ранимым и хрупким местом было сердце. Никто и не заподозрил бы, взглянув на нее. В этом сердце сосредоточилось столько грязи, но оно продолжало качать кровь и разносить полезные вещества, не накапливая разрушительные эмоции.

Своим крепким телом Сара всегда встречала трудности гордо, ничто не показывало, не выдавало скрытую боль — именно к этому она и стремилась. В больничной палате рядом с отчаявшимся сыном она по-прежнему боролась, сидя на кровати и водя глазами туда-сюда, чтобы создать хоть какую-то видимость движения, иллюзию жизни.

Больше всего она боялась не самой смерти — нет, она страшилась умереть здесь, именно в этой комнате, в госпитале. Зачем она дождалась, пока таблетка растворится во рту? Почему не выплюнула ее? Какое жалкое стремление выжить, какая слабость. Все бы уже закончилось к этому часу. Конечно, закончилось бы, но дома: она лежала бы на кухонном полу или в своей постели — неважно. Так Сара избежала бы фантомной отсрочки. Ведь белые халаты не творят чудеса и не обо всем ей сообщают — естественно. Что обыкновенная женщина может понимать, когда большой организм, с которым не всегда обращались должным образом, просто износился? Сара, может, и больная, но умеет читать по лицам и трактовать шепот.

Ничего в природе, как и в памяти, не могло ни спасти ее, ни погрузить на время в забвение — даже этот сын, родившийся против ее воли, напоминающий лишь о простоте процесса зачатия, даже в моменты насилия, когда у женщины нет никакой возможности отвергнуть нежеланное, но уже оказавшееся внутри семя — семя, которое ее переполняет, пока не достигнет самой главной клетки и не начнет рисовать смутный силуэт, очертания будущего сына на полпути между Сарой и тем, другим. Теперь этот сын стоял у кровати, в которой она не хотела умирать. Она научилась сдерживать жестокость на поводке своей ненависти, но не могла справиться с напоминаниями о случившемся, воплотившемся в Калебе. А сын получился такой красивый. Не судьба, а дьявольщина какая-то.

— Мама, мне очень жаль.

— Это еще почему?

— Я думал, ты умерла из-за меня.

Сара расправила ладонь на бледно-голубой простыне.

— Стоило, наверное, довести дело до конца, — холодно произнесла она.

— Не говори глупостей.

Взгляд Сары потерялся за окном палаты, где тучи осаждали стекла, а затем вернулся к сыну. Казалось, будто серость погоды вселилась в ее глаза.

— Никакие это не глупости. Наверное, нам с самого рождения стоит искать способ покончить со всем как можно скорее. Судя по тому, чему жизнь учит… Но все мы поступаем одинаково, когда приходит тот самый момент, пытаемся всеми силами бороться, а иногда находится чья-то милосердная рука, чтобы нас вытащить… — Сара прервалась на мгновение, а затем продолжила дрожащим голосом: — Они сказали, когда я смогу уехать отсюда?

— Нет, я спрошу.

Из коридора доносились приглушенные голоса и металлический звон, чуть разбавляя повисшую тишину.

— Вот ты привел девушку… Знаешь, я ведь ничего против нее не имею, — сказала Сара.

— Позже об этом поговорим.

— Нет, я хочу сейчас. То, что я сделала, было исключительно ради твоего блага.

— Ты ее совсем не знаешь.

— А мне и не нужно, в этом возрасте они все мечтают о дальних странах и другой жизни.

— Разве плохо мечтать?

— Это ни к чему не приводит. Нам никто не нужен. Нельзя поддаваться соблазнам, они приносят лишь несчастья.

Калеб не стал возражать из страха, что сердце матери снова не выдержит.

— Мы можем рассчитывать лишь друг на друга, а вскоре тебе во всем придется полагаться на себя, — добавила она хриплым голосом.

— До этого еще дожить надо…

— Тебе нужно кое о чем узнать, пока не поздно, — произнесла Сара, показывая на иглу катетера, воткнутую в синюю вену на тыльной стороне ладони. — Наша кровь порчена, и если наш род продлится по твоей вине, ты будешь проклят, как и все те, кого ты втянешь в это безумие.

— Что ты несешь?

— Правду, чистую правду, о большем не спрашивай и поверь мне на слово.

— Полагаю, эта история не имеет ничего общего с моим отцом, о котором ты всегда отказывалась говорить, — холодно съязвил Калеб и тут же пожалел об этом.

Сара вцепилась в простыни так, что фаланги пальцев побелели. В глазах росла буря ледяной ярости.

— Если бы я могла избавить тебя от появления на свет, то так бы и поступила, будь уверен, но ты сам не захотел сдаваться, когда это еще было возможно.

От слов матери у Калеба кровь застыла в жилах. В этом признании не было и тени ненависти. Будто Сара просила прощения за то, что втянула сына в самое сердце проклятия. Что с ним будет? Послушается ли он мать?

Калеб никогда не рассказывал Саре, что Офелия приходила к ним через два дня после госпитализации. В тот раз она дошла до ступенек. Подобное продвижение можно было принять за маленькую победу, ведь в первый раз она не добралась и до середины двора. Радость промелькнула в ее глазах побитой собаки, губ коснулась легкая улыбка. Калеб встретил девушку на пороге, и когда та поняла, что дальше не пройдет, эмоции подутихли под его взглядом. Не собираясь сдаваться, Офелия вознамерилась извлечь максимальную выгоду из этих нескольких дополнительных шагов. Если не сейчас, то рано или поздно момент настанет. Она думала, что больше ничто ее не остановит.

Девушка призналась Калебу, что хочет поддержать его в этом испытании, что он может рассчитывать на нее в любое время и при любых обстоятельствах. Калеб выслушал. Приняв безразличие за поощрение, Офелия продолжила, добавив, что ей бесконечно жаль, что им обоим полегчает, если они спокойно все обсудят внутри дома, вход в который Калеб заслонял уже с меньшей решимостью, чем раньше. Офелия упорствовала.

Не дождавшись никакой реакции, она предложила время от времени помогать с готовкой, стиркой и уходом за животными — пока мать не вернется, конечно же. Добрая девушка, мастерица на все руки. Калеб не ответил. «Врожденный дар жертвенности», — с иронией подумал он. Его мать оказалась права: Офелия так поступала лишь для того, чтобы поймать его на крючок. Что могло привлекать его в ней, в ее смуглой коже и веснушчатом лице? В этой девушке, которая повторяла без конца, что ей жаль, жаль, жаль, очень жаль, которая притворялась, будто понимает его чувства и может облегчить боль, которая якобы дождется, пока Калеб захочет поговорить — в любое время в любом месте? «Поговорить» — это слово без конца произносилось ее полными губами, такими желанными когда-то, такими отвратительными теперь, как и все вокруг. Разговоры — одержимость девушки, в то время как молчание — страсть старухи? Размышляя об этом, Калеб слушал Офелию и пришел к заключению, что у нее всегда найдется что сказать, даже когда она доживет до возраста его матери, только слова эти будут пустыми. Тогда он снова спросил себя: вдруг дело в одной-единственной цели, одинаковой и для этой девушки, и для его матери — для всех женщин вообще, в болтовне ли, в тишине ли, — дело в желании выдержать человеческую боль. В любом случае молчание матери он предпочитал словам девушки, которую так желал еще недавно, а теперь перестал.

Калеб вцепился в дверной косяк, приняв позу Христа, распятого на неподвижной тени матери, и прогнал девушку в очень суровых и недвусмысленных выражениях: он больше не желает ее видеть, она достаточно бед натворила. Все, что случилось с его матерью, — на совести Офелии, целиком и полностью. Она тем не менее попыталась подойти, протянуть руку, даже не стремясь прикоснуться к Калебу, в надежде просто заполнить пустоту, списывая его слова на горе, но тот резко оттолкнул Офелию с еще более грубыми словами, почерпнутыми из уст матери.

Сара сидела в кресле, когда Калеб вошел в больничную палату, пропитанную запахом лекарств и холодного бульона. В руках у него был букет тюльпанов, завернутых в фольгу.

— Больше не приходи сюда, — сказала она, едва Калеб закрыл дверь.

— Ты сама не знаешь, что говоришь…

— Я не хочу, чтобы ты видел меня такой, мне стыдно. Придешь, когда меня выпишут. Они по-прежнему ничего не говорят?

— Ничего.

Сара опустила глаза, ее щеки осунулись.

— Что ты ела на обед? — поинтересовался Калеб. — Прекрати!

Он протянул букет, собранный в их саду. Сара даже не попыталась его взять.

— Они разрешили пронести цветы?

— Я спрятал их под курткой.

— Никогда не любила срезанные цветы.

— Я хотел тебя порадовать…

— И что они теперь должны чувствовать при виде этой комнаты, когда совсем недавно росли на свежем воздухе в доброй земле? Ты хоть иногда думаешь?

— Там полно других цветов.

Сара смотрела на букет, но из-за катаракты видела лишь огромные расплывчатые пятна. Она покачала головой, словно сын только что произнес глупость. Сквозь седые пряди волос на голове виднелись коричневые пятна, а лицо, на котором оставили свой отпечаток заботы и горести, выглядело совсем старушечьим. Она искренне просила Калеба больше не приходить, но тот продолжит навещать ее несмотря ни на что. А что еще ему делать? Он опустил глаза, посмотрел на материнские руки: одна ладонь сжимала платок, а вторая — подлокотник кресла, обе изнуренные работой, тощие и величественные. Он вспоминал, как те же самые пальцы указывали ему на таблетницу, и осознавал: а что, если она хотела чего-то другого, чудесную пилюлю, или же, наоборот, провоцировала его, давала возможность удержать протянутую руку и выведать всю правду.

— Поставь их в воду, чтобы не завяли, в ванной есть кувшин.

Эти слова вернули Калеба к реальности больничной палаты. Он отправился в ванную и положил букет в раковину. Заполняя кувшин наполовину, он сдерживал дыхание и не поднимал головы, чтобы ненароком не увидеть собственное отражение в зеркале. Затем развернул фольгу, выбросил ее в мусорное ведро, поставил цветы в воду, принес кувшин в комнату — и лишь в этот момент задышал снова. Он уже направился с букетом к столику на колесах.

— Не сюда, иначе они заберут его.

— А куда их поставить?

— Под кровать, ясное дело.

Калеб с мгновение колебался, но сделал так, как велела мать. Затем он снова встал перед ней. Пальцем ладони, лежащей на подлокотнике, Сара указала на сына:

— А теперь уходи. Мне надо отдохнуть.

Страх уйти ни с чем схватил Калеба за горло — страх, что она умрет до того, как он получит ответ на главный вопрос.

— Мама!

— Что?

— Почему ты никогда не говорила мне о… нем?

— О нем?

— Об отце.

Губы Сары задрожали, она сжала кулаки так сильно, что прозрачные, бесцветные вены в фалангах посинели.

— Его не существует, тут нечего добавить.

— Так не бывает…

— Надо полагать, священники не во всем ошибаются, — презрительно бросила она.

— Мама, пожалуйста, мне нужно знать.

— Ничего хорошего из этого не выйдет.

— Это мне судить.

Сара разжала кулаки.

— Ну что, ты все-таки расскажешь?

— Я не хочу тебе лгать.

Калеб наклонился, глядя с вызовом и ничуть не опасаясь за больное материнское сердце.

— Года два назад к нам захаживал один тип, кто это был?

— Никто.

Сара несколько раз согнула и разогнула палец, указывая в этот раз на дверь, затем закрыла глаза, сложила ладони на коленях, покрытых пледом, откуда, словно из-под занавески, выглядывали носки фетровых лиловых тапочек. Ее голова опустилась на грудь. Калеб знал, что она притворяется спящей, как и то, что теперь он уже ничего не добьется. Он ушел.

Два года назад Калеб сидел в тракторе с выключенным мотором и наблюдал странное явление: посреди поля, которое он только что выкосил, закрутился вихрь, поднимая в воздух траву на несколько десятков метров и унося ее в сторону долины. Мать говорила, что природа предупреждает людей о грядущих бедах, только те забыли ее язык.

Калеб уже собирался возвращаться домой, как вдруг увидел на дороге мужчину. Он приближался. Пес подбежал к незнакомцу, и тот нагнулся погладить. Пес не сопротивлялся, мужчина встал, придержал рукой шляпу, чтобы не улетела, и посмотрел на Калеба. Чужак походил на бродягу: у него на поясе висели патронташ и фляга, а на спине — свернутое одеяло, перевязанное веревкой. Мужчина был высоким и тощим, в черных штанах и белой рубашке под бежевой курткой. Одежда болталась на нем, словно была с чужого плеча. Калеб никогда раньше не видел этого человека. Вскоре их разделяла лишь решетчатая перегородка с квадратным узором, на которой болтались клоки шерсти, похожие на скальпы, снятые со стариков. Бродяга вытер пот со лба платком, задрал голову, криво улыбнулся в пол щеки и заговорил:

— Добрый день! Это вашу ферму я вижу вон там?

— Вполне возможно.

Мужчина снял шляпу, пригладил редкие волосы назад, надел шляпу обратно, и его глаза снова накрыла тень.

— Красивая собака… добрая.

— Все собаки красивые.

Бродяга постучал по фляге:

— У вас не найдется питьевой воды, чтобы заполнить ее?

Калеб долго всматривался в незнакомца.

— Следуйте за мной, я собирался домой.

Калеб завел мотор, потянул за рычаг и включил первую передачу. Он проехал вдоль перегородки до открытых ворот и вырулил на дорогу. Бродяга шел за ним. Пес бегал между мужчинами, время от времени оборачиваясь.

Оказавшись во дворе, Калеб заглушил мотор. Не успел он спуститься, как мать вышла на порог.

— Ты кого привел?

— Он просто попросил воды.

Бродяга прикоснулся к полям шляпы.

— Мадам, — произнес он, слегка поклонившись.

Она ничего не ответила, долго разглядывая чужака, затем ее веки опустились, а когда она подняла глаза, взгляд уже вперился в сына.

— Тебе нечем заняться? — сухо спросила Сара.

— Я закончил косить.

— Тогда поторопись на сушку.

— Я дам ему воды и уйду.

— Я сама этим займусь, все нормально.

Калеб удивился реакции матери, но не в его привычках было оспаривать приказы. Он отправился за амбар отцепить косилку, а затем впряг сушилку. Когда Калеб шел обратно к калитке, во дворе никого не было. Он вернулся в поле.

После полудня он наблюдал, как черный дым вьется над домом, направляется в сторону долины и исчезает в молочном небе, ровно как трава и сено ранее. Калеб задумался, не является ли все это одним и тем же знаком. Он устоял перед соблазном вернуться на ферму, проверить, не ушел ли бродяга, послушать его и, может быть, поговорить.

Перед ужином Сара расставила тарелки с куском хлеба в каждой, стаканы, приборы, разложила салфетки, опоясанные кольцами из нержавеющей стали. Сидя на скамейке спиной к матери, Калеб гладил пса по голове, зажав ее между коленей, — как только он останавливался, глаза питомца умоляли продолжать.

— Забавный тип, — произнес Калеб.

— Что?

— Забавный тип приходил.

Сара взяла початую бутылку вина из деревянного ящика рядом с буфетом и поставила ее на стол.

— Не видел, чтобы он возвращался, — добавил Калеб.

— Кажется, он ушел в город.

— Кажется.

Сара с вызовом взглянула на сына.

— Вы с ним пообщались? — поинтересовался он.

— Я дала ему воды, вот и все.

— Вот и все, — повторил Калеб.

Он разложил приборы по обе стороны тарелки, вынул салфетку из металлического кольца и принялся пальцем крутить его вперед-назад по столу.

— А ты с ним разговаривал? — через какое-то время спросила Сара.

— Немного; кажется, он любит собак.

Сара достала сыр из холодильного ящика над лестницей, ведущей в погреб. Калеб узнал забытый на лавке платок и взял его: вещь пахла потом бродяги. Калеб спрятал находку в карман. Сара вернулась и разложила сыры по тарелкам.

— Со всеми этими хлопотами не хватило времени приготовить ужин.

— А ведь и правда, не каждый день к нам заходят гости.

— Кто тебе сказал, что он заходил в дом?

— Никто, но он хотел пить, и я подумал…

— Да дала я ему воды!

Удивившись материнской вспыльчивости, Калеб проглотил ложь. Он знал, что ничего больше не добьется. Сара взяла бутылку вина.

— Тебе налить?

— Не откажусь.

Она наполнила стакан сына, а затем свой. Калеб пристально наблюдал за ней.

— Ты что-то жгла сегодня днем?

Сара взяла нож, отрезала ломоть хлеба, положила сверху сыр, откусила кусочек и принялась медленно жевать. Ее лоб покраснел от июньского солнца и покрылся трещинами, словно глинистая почва без воды.

— Старые бумаги, — ответила она.

Калеб глотнул вина.

— Может, мы увидим этого бродягу снова, — сказал он, покачивая стаканом перед глазами.

— Того типа?

— Да, может, он зайдет к нам на днях, по пути обратно.

Сара опустила глаза и сказала:

— Как знать…

— Может, его снова будет мучить жажда.