Человек обитаемый

Калеб

Калеб выдохнул сигаретный дым в экран включенного телевизора: завитки разбились о выпуклое стекло, поплыли в стороны и обогнули аппарат. Девочка путешествовала по всей планете. Сегодня она вещала с трибуны на заседании ООН. На ней была лиловая рубашка, а длинная, похожая на лиану косичка падала на андрогинный бюст. Ярость исказила ее рот и лицо. Словно трагическая актриса, она извергала резкие, хлесткие слова об апокалипсисе, стараясь разбудить разум. Еще слишком наивная, она не знает, что нельзя достучаться до того, чего не существует у большинства тех, кого она сурово порицает, — у публики в зале и у экранов телевизоров, — нельзя переубедить ни статистов, ни тех, кто принимает решения. «Бедняжка, зря только силы расточаешь». Калеб по опыту знал, что ярость ни к чему не приводит, но от нее невозможно избавиться, если вдруг она проснулась внутри, в самом животе: оттуда чувство уже никуда не уберется, а лишь примется подпитывать еще большую ненависть.

Прошлым летом он слушал пение цикад. Сначала даже не поверил, пока своими глазами не увидел насекомое на стволе столетней глицинии, разросшейся над клетками во дворе. Конечно, девочка права, он тоже чувствует боль земли, понимает, что люди с огромной скоростью истязают ее разными инструментами, заточенными жадностью. Бедняжка купается в иллюзиях и заблуждается, будто первая открыла, что в суде верховодят виновники всех бед — те, что проткнули планету шампуром и вращают ее над костром, который сами же и развели.

Девчонок Калеб опасался, как чумы: практически настолько же, насколько не доверял промышленникам, банкирам, политикам, представителям профсоюзов, а также примерно всей остальной части человечества, выступающей по телевизору. Каждый вечер его мать смотрела восьмичасовые новости, никогда не комментируя, словно ходила на мессу в надежде, что кюре на этот раз выудил что-то новое из Писания.

Калеб выключил звук и продолжил смотреть на экран. Ничего не изменилось. Воплощение восстания продолжало распинаться. В какой-то мере ему было жаль эту девчонку, попусту тратящую силы. Обыкновенный солдат, внезапно покинувший ряды, никогда не сможет отдавать приказы генералу — иначе этим бы воспользовались многие. К чему расточать здоровье в заранее проигранной битве? Калеб думал: лучшее, что может случиться с планетой, — это наискорейшее исчезновение человечества, неважно, каким способом. Чтобы все наладилось, никто не должен выжить, иначе в один прекрасный день мы начнем совершать те же ошибки. Человек всегда блестяще приходил к самому худшему сценарию. Значит, и в этот раз нужно идти до конца и не оплошать. Миру нужна глобальная катастрофа планетарного масштаба, которая зацепит всех и каждого, везде, до этой самой деревушки, начиная, конечно же, с мэра и его сына. Писателю тоже достанется — он просто не успеет спрятаться в одной из своих чертовых книг. Никто никому не поможет. Все погибнут. Ну, почти все. Калебу хотелось бы насладиться спектаклем до конца, но это невозможно.

Он выключил телевизор, поставил кастрюлю на печку, снял крышку и бросил на дно пару столовых ложек утиного жира. Затем почистил картошку, прополоскал ее, разрезал на кубики и закинул в кастрюлю. Калеб также нарезал три луковицы шалота, которые отправились в другую кастрюльку вместе с тремя пойманными накануне дроздами, предварительно ощипанными, завернутыми в бекон и перевязанными.

Снаружи порывы ветра поднимали хрупкие кристаллики, которые вихрем крутились в воздухе. Калеб подумал, что снег — пожалуй, последняя иллюзия, единственная, способная скрыть грязь современного мира, но его становится все меньше и меньше. Пора позаботиться об овцах. Калеб оделся потеплее и вышел. Принюхиваясь, пес последовал за ним, но свернул к выгребной яме, откуда вытащил кусок плаценты.

Вчера ночью одна ярка разродилась близнецами. Калеб наблюдал не вмешиваясь, правда второму малышу пришлось трудно. Пока его брат жадно сосал вымя, тот лежал на боку, прислонившись к перевернутому какой-то овцой куску соли, который время от времени облизывал скот. Калеб перешагнул заграждение и вернул кусок соли на место. Попытался поставить новорожденного на копытца, но ягненок оказался слабым. Соль оставила на нежной шкурке нечто вроде ожога. Калеб поднял малыша на руки, отнес в хлев и положил на сено. Стоя на коленях, он водил пальцем по ожогу, а губы шептали священные слова, чтобы изгнать огонь из хрупкого тельца. Покончив с ритуалом, Калеб вернулся с ягненком обратно в загон, помог ему встать и, поддерживая, подвел к материнскому вымени. Овца оттолкнула чадо головой. Калеб настоял, однако мать еще неистовей отвергла ребенка. Увидев, что она его не примет, Калеб отнес ягненка в амбар и положил неподвижного на сено. Налил в ведро воду, зачерпнул из пакета пару горстей сухого молока и перемешал кухонным венчиком. Затем воспользовался воронкой, чтобы перелить смесь в пластиковую бутылку, и нацепил на горлышко соску. Взбалтывая смесь, Калеб подошел к ягненку, встал на колени и потер резиновым кончиком мордочку малыша. Инстинктивно тот жадно поглотил соску: голова его матери просунулась в заграждение и бросила черный взгляд, словно желая смерти человеку, который пытался спасти неприспособленное к жизни существо, и новорожденному, который не доказал с самого начала ее правоту. Иногда соска выскальзывала изо рта ягненка, и жирное густое молоко размазывалось по мордочке. Калеб давал ему перевести дух и снова подставлял бутылочку. Так малыш высосал половину содержимого, а затем, насытившись, носом оттолкнул руку и задрожал от усталости. Калеб долго гладил его по голове, после чего отнес в небольшой загончик, оградив тем самым от остального стада, где малыш останется, пока не окрепнет, — если, конечно, будет должным образом питаться. Иначе он вскоре умрет.

Калеб вылил оставшееся молоко в кастрюлю на полу и поставил ее на старый, закрытый поворотом желто-черного вентиля холодильник, где хранились медикаменты для лечения скота. Затем он рассыпал по стойлам сено. Голодный бродячий кот запрыгнул на балку, бесшумно приземлился на холодильник, принялся лакать молоко из кастрюли, прижав уши к исхудавшей голове, а затем осмотрелся вокруг огромными глазами цвета космоса, выглядывающими из-под коричневой шерсти. Покончив с едой, кот залез обратно на балку и спрятался под стропилами, превратившись в крошечного демона, вырезанного в почерневшем от грязи дереве.

Мать научила Калеба заботиться обо всех животных, домашних и диких, лечить, если нужно, и брать ровно столько, сколько требуется для пропитания. Перед тем как выйти из хлева, Калеб взглянул еще раз на своего подопечного. Ягненок лежал в темноте, не двигаясь, лишь приподнял похожую на трофей таксидермиста-любителя белую голову с пустыми глазами.

Калеб уже сталкивался с беспомощностью во взгляде зверей.

Он гулял с собакой, как вдруг увидел в лесу Пьер-Бланш лисицу, которая лапой угодила в капкан. Лиса инстинктивно отпрянула. Цепь натянулась, бедняга перевернулась в воздухе и упала на хребет, но тут же вскочила, с опаской глядя на пса и обнажив ослепительно-белые клыки и угольные десны. Кровь сочилась из раны на рыжий мех.

Калеб мигом сбегал на ферму, запер пса в доме, накинул толстую кожаную куртку и взял ремень. Тут же направился в мастерскую, разложил ремень на верстаке и кончиком ножа проделал несколько дополнительных дырочек, после чего сунул в карман. Затем взял пару острых кусачек, строительные перчатки и вернулся к лисице.

Когда он добрался до места, лиса лежала на боку и тяжело дышала. Ее глаза искрились в бледном свете подлеска, и невозможно было разглядеть сверкающий яростью зрачок. Калеб подошел ближе. Лисица подскочила, снова попытавшись сбежать, но цепь и на этот раз помешала. Он позволил зверю успокоиться. Калеб снял куртку, взял ее ладонями, словно тореро, после чего принялся медленно кружить. Лисица на автомате следовала навязанному ритму, а Калеб незаметно с каждым оборотом сокращал дистанцию. Долгие минуты он пытался сбить с толку животное: время от времени ускорялся, чтобы потом замедлиться. Решив, что достаточно, он подбежал к лисе и накрыл ее курткой, всем весом прижав этот комок нервов и мускулов. Он слышал, как челюсти разрывают подкладку, несмотря на ограниченную маневренность. Калеб дождался, пока лисица лишится сил, нащупал голову, приоткрыл куртку над носом, опасаясь укуса. Изнуренный борьбой, зверь лежал спокойно. Калеб сунул кончик ремня в пряжку, держа его, словно лассо, перед мордой. Челюсти тут же принялись хватать воздух, и лисица резко оттолкнула приспособление носом. Тогда Калеб расширил петлю и все-таки изловчился: быстро затянул ремень на морде, парализовав таким образом вырывавшееся из последних сил животное. Он придержал голову и застегнул ремень на одну из недавно проделанных дырочек. Лиса еще какое-то время сопротивлялась и вскоре замерла, окончательно выбившись из сил. Калеб достал инструмент, перекусил стальную цепь, а затем завернул поверженное животное в куртку, зажав голову под мышкой, и встал — на штанах росло пятно от лисьей мочи.

Лисица оказалась легкой, Калеб нежно говорил с ней всю дорогу. Добравшись до фермы, он отправился к клеткам. Обезумевшие кролики, этакие Забулоны, начали бросаться на цементные стены. Калеб открыл свободную клетку, втолкнул внутрь лисицу, защищаясь при этом курткой, и защелкнул задвижку на решетчатой дверце. Животное забилось, ограниченное узким пространством.

Ремень хорошо держался. В итоге лисица сдалась и улеглась, тяжело дыша. Калеб вырезал в решетке дыру, достаточно большую, чтобы пролезла рука. Он снова заговорил с лисицей, чтобы та привыкла к голосу, а затем отправился в дом, откуда вернулся с перекисью водорода, лечебной мазью, чистыми тряпками и ножницами. Предварительно надев перчатки, он просунул руку в дыру и схватил раненую лапу. Лисица расслабилась, когти лишь слегка оцарапали рукав. Калеб не разжимал хватку, стараясь протянуть лапу сквозь дыру одной рукой, а второй рисовал в воздухе знаки, повторяя слова, способные утихомирить жжение. После он убрал обернутую вокруг раны цепь, отчего лисицу пронзила очередная стрела боли, тогда Калеб обработал рану перекисью, которая тут же запенилась. Он выждал, тряпкой вытер кровь и обработал второй раз. Рана была до кости. Теперь, обеззаразив ее, Калеб нанес мазь и отпустил — лапа тут же сжалась, словно пружина. К счастью, суставы не задеты.

Калеб оставил лисицу приходить в себя. Он отправился в овчарню заниматься скотом и вернулся с овечьим намордником. Сунув руку в клетку, дождался, пока лисица попривыкнет, и притянул ее за затылок. Второй рукой он сумел нацепить на лисицу намордник и застегнуть. Затем ножницами перерезал ремень, аккуратно, стараясь не поранить зверя. Пришлось попытаться несколько раз, прежде чем кожа поддалась. Как только с ремнем было покончено, лисица задышала свободнее: сквозь намордник виднелся ее язык, словно покрасневший осенний лист вишневого дерева.

Калеб ухаживал за ней два дня. Так как лиса не могла ни есть, ни пить, он решил выпустить ее из клетки, решив, что ей уже лучше. Он ослабил намордник, не пытаясь его снять, и широко распахнул дверцу, отойдя в сторону, чтобы не смущать зверя. Лисица выпрыгнула наружу кувырком, освободившись при приземлении от намордника. Она мгновенно вскочила на лапы, помчалась, будто и не было никакой раны, и исчезла внизу дороги, петляя в кустарнике.

Примерно месяц спустя Калеб увидел на лесной опушке лисицу. Она следила за ним взглядом. Она возвращалась и позже, примерно в одно и то же время. Калеб предусмотрительно оставлял куски мяса, которые она съедала без тени сомнения. Ритуал повторялся несколько недель, но в какой-то момент лиса перестала появляться у фермы.

Еще позже, отправившись по грибы рано утром, Калеб вдруг увидел на опушке лисицу в сопровождении четырех неугомонных лисят. Принюхавшись, она взглянула в его сторону, но не заметила. Затем созвала потомство, и Калеб долго смотрел им вслед.