Человек обитаемый

Калеб

Жанна Прива видела, как к Калебу приходила девушка. Пес бродил вокруг построек в одиночестве. Прошло больше часа, прежде чем девушка вышла, а псу разрешили вернуться внутрь. Жанна стояла во дворе, чтобы не упустить ничего из игры собственного воображения.

К концу августа разгорелись слухи, раздуваемые Жанной во все щеки. Она рассказывала о том, что видела, и даже больше, словно неутомимый блюститель нравственности, страж Божий, надеясь, наверное, что Всевышний уготовит ей тепленькое местечко рядом с собой. Конечно, Жанна совершала в своей жизни ошибки: например, думала о деревенском пареньке, хотя собиралась замуж за Прива. Были и другие проступки — о них она не помнила, но собиралась исправить, разбалтывая всем историю, свидетельницей которой стала. Нельзя упускать такой случай. Она не была плохим человеком, на ее долю выпало немало бед. Вдова, вынужденная носить фамилию того, кого никогда не любила, с самого дня свадьбы познавшая лишения, но всегда послушная. Во времена ухаживаний она не обратила внимания на знаки. Позже, когда кончина супруга разделила ее существование на до и после, она понятия не имела, что делать с этой заново приобретенной свободой, слишком долго пробыв в покорности, чтобы принять блага. К тому же молчаливый сын Поль только и мечтал уехать, а ведь она ему первому рассказала о том, что видела по ту сторону долины, желая придать себе немного важности в его глазах, стать чуть ближе.

Всю неделю Жанна брала в руки посох паломника и непременно находила по пути кого-нибудь, кто выслушает покрытые завесой тайны слова о том, что она подсмотрела, словно речь шла о великом секрете, детали которого слегка менялись с каждым новым собеседником, непременно обрастая грязными подробностями, дабы сильнее обличить виновника.

Эмма стала шлюхой, заклейменной Калебом. Ее воспринимали как жертву, добровольно отдавшуюся колдуну из Лё-Белье, поскольку она отправилась туда лишь с одной целью: поддаться одержимости, совращению и порче. Кто теперь захочет такую девушку? Узнав эту новость, Сильван Арто был вне себя от ярости. Он стал посмешищем для всей деревни. Обычно в приступах гнева он колотил все, что попадалось под руку. Что угодно. В тот день подвернулась свинья, не желающая возвращаться в хлев. Он забил ее до смерти колом и смотрел, как та мучается.

В тот же вечер Симон Арто попросил сына задержаться после ужина и выпроводил жену из столовой. Он достал из шкафчика пару бокалов, бутылку настойки и сел напротив Сильвана. Наполнил бокалы, выпил свой до дна, а затем попытался поймать взгляд сына.

— Пей! — приказал он.

Сильван сделал глоток и отставил стакан в сторону.

— До дна.

Сильван допил, и отец налил ему снова.

— Еще.

В этот раз они выпили вместе. Алкоголь подействовал, и Симон спросил:

— Что собираешься делать?

— Не знаю.

— Не знаешь, — спокойно повторил отец.

— Я думаю.

— О чем тут думать?

— О том, что делать.

Симон сложил ладони и повертел большими пальцами.

— А я скажу тебе, что делать. Ты отстоишь честь семьи.

Пальцы замедлили движение и остановились. Отец налил еще настойки и дождался, пока сын выпьет, прежде чем продолжить:

— Со свиньей же ты управился.

Сильван уставился на отца. Глаза того блестели, словно две угасающие звезды.

— А девчонка?

— О ней забудь.

— Может, стоит попробовать…

— Боже, забудь о ней.

— Понял.

Они прикончили бутылку, уже ощущая жар огненной мести, уготованной демону из Лё-Белье. Симон Арто встал. Казалось, алкоголь не возымел никакого действия на него. Он схватил сына за плечо и крепко сжал.

— И последнее. Принеси мне доказательство, что дело сделано.

— Хорошо, — ответил сын, поморщившись. Сильван еще немного побыл во вращающейся комнате. Не торопясь в постель, он сумел выйти на улицу, где и провел ночь. Прислонившись к стене амбара, Сильван проблевался и уснул. Когда забрезжил свет, куры принялись клевать высохшую рвоту. Он проснулся и, не двигаясь, просто наблюдал за ними, спрашивая себя: а можно ли избавиться заодно и от стыда?

Ночная свежесть уже стиралась. Калеб шел по полю, окаймленному американскими дубами, в одной руке он держал палку, а в другой — плетеную корзинку, устланную папоротником и наполненную грибами с черными шляпками. Пес бегал между подлеском и опушкой, как вдруг, словно стремительный сквозняк, свернул направо, учуяв запах дичи. Время от времени он поднимал голову в поисках Калеба и, убедившись, что все в порядке, продолжал охоту.

Калеб нагнулся, поставил корзинку на ковер из моха, сорвал еще один гриб и отправил его к остальным. Затем взял посох, поднял корзинку и продолжил исследовать плодотворную почву. В двадцати метрах от ограждения, очерчивающего поле, он увидел сына Арто, который пристально за ним наблюдал.

— Что тебе еще нужно? — спросил Калеб.

Тот ничего не ответил, открыл калитку, и Калеб приблизился.

— Тебе того раза не хватило?

Из леса вышли трое парней и поравнялись с Арто. Калеб узнал Поля Прива, Антуана Барраля и Пьера Фовеля, прославившихся собачьей верностью сыну мэра и готовых исполнить любой его каприз. Каждый держал в руке по пеньковой веревке с узлом на конце. У Арто тоже была такая, и он похлопывал ею по своей ноге.

— Ты же не думал, что так легко отделаешься, — сказал Сильван.

— А ты, похоже, не способен справиться в одиночку.

Калеб на мгновение задумался, не пересечь ли поле. Но с чего ему бежать, если он на своей земле? Калеб подошел к калитке, но четверо преградили ему дорогу. Он попытался протолкнуться, но его не пустили. Калеб не настаивал, вернулся к ограждению и поставил корзинку за него, подумав, что сможет скрыться в лесу. Он уже перелезал через проволоку, как вдруг Арто подскочил и потянул его назад. Калеб рухнул на спину, покатился, встал на колени, тут же схватил палку и ударил, попав в коленный сустав Сильвана. Сын мэра обмяк, словно скошенная трава.

— Чего вы ждете? — завопил Арто, сжав ушибленное колено ладонями.

Барраль и Фовель подбежали первыми. Калеб встал и вытянул палку вперед, стараясь держаться подальше. Прива присоединился к нападавшим. Они втроем окружали Калеба. Опьяненный яростью Арто встал, прихрамывая. Пес услышал крики и с лаем примчался на помощь хозяину. Он вцепился в руку Прива, но тот резко ударил пса узлом веревки, попав прямо в глаз. Поскуливая, пес ослабил хватку, и Арто принялся бить его по голове. Кровь брызнула на рукав рубашки Прива. Пес лежал на траве.

— Убей его! — орал Арто, размахивая веревкой.

Испугавшись за пса, Калеб потерял бдительность и бросился на выручку. Первый удар пришелся на затылок, второй — в висок. Калеб рухнул на четвереньки, беспомощно сотрясая воздух палкой. Вскоре он лежал неподвижный под ботинком одного из нападавших. Калеб почувствовал, что руку как будто парализовало электрическим ударом, и свернулся калачиком. Его били по голове, по бокам, по спине, по ногам, по рукам. Через какое-то время он уже не ощущал боли — он уже совсем ничего не ощущал. Калеб превратился в огромный синяк, налитый яростью и беспомощностью, в инертную массу, погребенную в траве рядом с собакой. Наконец бить перестали. Его перевернули на спину. Голоса доносились словно из длинного туннеля. Калеб попытался найти глазами пса, но мог смотреть лишь в чистое, безоблачное небо, пересеченное темными и тонкими изгибами. Он опустил веки.

Арто раскачивал веревкой, как маятником, перед лицом Калеба, затем встал на колени, достал из травы какой-то блестящий предмет, изучил его, зажав между пальцами, — кусочек запачканной кровью эмали, — и отбросил далеко в сторону.

— Думаю, он получил по заслугам, — сказал Сильван.

— Он не двигается, — заметил Прива.

— И что?

— Мы же не можем оставить его здесь в таком состоянии.

— Заткнись!

Арто вспомнил об обещании отцу — принести доказательство. Он снял с Калеба ботинки, жилет, штаны, рубашку и протянул добычу приятелям.

— Вот и трофеи каждому из вас, чтобы не забывали: мы все повязаны, о случившемся никому ни слова.

Остальные в недоумении уставились на Арто, но одежду взяли.

— Все согласны?

Фовель и Барраль кивнули. Прива опустил голову, уставившись на жилет в пятнах крови — его собственной крови.

— А ты сам ничего не возьмешь? — спросил Фовель.

«Со свиньей же ты управился». Арто снял с Калеба носки, скомкал их и запихнул в рот жертве. Затем встал, схватил беднягу за волосы и надрезал несколько сантиметров кожи. Калеб попытался кричать, но потерял сознание от боли.

— Вот мой трофей. Теперь он не станет светить своей смазливой мордой, — произнес Арто, демонстрируя скальп троице.

>

— Ты сошел с ума, — ответил Прива.

— Заткнись, петушок. Он получил по заслугам.

Остальные не смели и слова сказать, по-прежнему в шоке.

— Теперь по домам. Ничего не было, поняли?

Нападавшие молча разошлись.

Калеб очнулся. Голова горела. Он повернулся на бок, увидел корзинку, блестящие грибы, зелень выглядывающего папоротника, но не пса. Вскоре он перестал что-либо различать и снова погрузился во тьму.

Он вновь пришел в себя. Болело все тело, но хуже всего дело обстояло с головой: притронувшись к ней, он испачкал пальцы в крови и лимфе, сочащихся из раны. Калеб прокрутил в памяти все, что произошло, от начала до конца, с той же беспомощностью, и снова потерял сознание. Придя в себя, он произнес заклинание и нашел силы начертать знаки большим пальцем, но боль лишь усилилась.

Вечером белая сипуха, словно призрак, присела на колышек. Ее огромные черные глаза, похожие на бинокль, наблюдали за Калебом. Сова стерегла его почти всю ночь, и тот уснул. Проснувшись, он поискал птицу взглядом, но та уже улетела. На следующее утро его навестили мыши, куница и лиса, которую он узнал по оставшемуся на лапе шраму от капкана. Она не отходила от него целый день, тяжело дышала, всматриваясь острым диким взглядом, а затем принялась медленно кружить вокруг, постепенно приближаясь, как в тот раз, когда он хотел поймать ее и вылечить. Лисица держалась на расстоянии, а с наступлением вечера удалилась, погрузившись в самое сердце тьмы. Калеб слышал ее тявканье в ночи. На следующее утро она вернулась и села рядом. В какой-то момент лиса вскочила и умчалась в лес. Калеб перевернулся на спину и закрыл глаза. Несколько секунд спустя он снова услышал ее тяжелое дыхание, думая, что на самом деле она навещала его во сне, как вдруг почувствовал шершавый язык на щеке. Он открыл веки, и слезы навернулись на глаза при виде пса.

Калеб лежал не шевелясь, вытянув руки вдоль тела. Пес устроился рядом, стараясь дышать в такт с хозяином. Как только ритм нарушался, он с беспокойством смотрел на него, ожидая какого-нибудь движения, способного прогнать опасения.

Набравшись мало-мальских сил до наступления очередной ночи, Калеб подполз к своей палке и оперся о нее. Сконцентрировав всю энергию в руках, он протянул их к посоху, встал на колени и простоял так неизмеримо долго, словно инок, вцепившийся в веревку колокола в ожидании нужного часа. Калеб увидел, что правый глаз пса раздут и налился кровью. Услышал поезд, готовящийся нырнуть в туннель Жарг. Постепенно он начал различать привычные звуки. Калеб поклялся вернуться домой не иначе, кроме как на собственных ногах.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он встал. Он несколько раз поскользнулся голыми ступнями на траве, цепляясь пальцами ног за редкие кротовые норы, спотыкаясь о спрятавшиеся камни. Готовясь смягчить падение, насколько это возможно, пес шел, когда шел он, и останавливался, когда он останавливался. Добравшись до калитки, Калеб приподнял крючок и позволил открывшейся дверце увлечь его за собой. В ладонь впилась заноза, но он не почувствовал боли. Он решил отдохнуть несколько минут, словно уцепившись за обломок корабля после крушения. Набравшись достаточно сил, Калеб отпустил калитку. Пес проводил его до дома, затем до постели и даже до самого сна. Калеб слышал поскуливание, чувствовал прикосновения мокрого носа к руке, свисавшей с кровати, будто дверная колотушка.

На следующее утро он медленно перевернулся на бок и сел. Рядом лежала испачканная кровью подушка. Калеб снова притронулся к голове, но боли не почувствовал — рана уже затянулась. Покачиваясь, он ждал, пока исчезнут искры перед глазами. Резкая боль пронзила верхнюю челюсть. Он пальцем ощупал зубы и обнаружил дыру на месте одного резца. Затем протянул руку за стулом, на котором обычно складывал одежду перед тем, как лечь спать, подтащил его, вцепился в спинку обеими ладонями и поднялся, опираясь изо всех сил. Так, словно с ходунками, он прошелся вперед, скрипя ножками стула о паркет. Каждый шаг отзывался во всем теле, страдание резонировало в голове. Несколько раз Калеб останавливался. Пес не сводил с него внимательного взгляда. Добравшись до раковины, Калеб открыл кран с холодной водой, наклонился, подставил губы и прополоскал рот. Сильная боль ворвалась в изувеченную десну. Вода лилась в рот и мимо рта, струилась по подбородку и уносила с собой мох, траву, грязь и засохшую кровь. Калеб умыл лицо, волосы и вернулся в постель.

«Наша кровь порчена, я тебя предупреждала».

Слова матери крутились в голове без конца, пока он лежал в кровати, пока мучился, ощущая сломанные кости. Она говорила ему держаться подальше, но никогда не рассказывала о том, что последует, если он ослушается; может, да наверняка, потому что сама понятия не имела. Столкнувшись с таким страданием, Калеб подумал, что надо было умереть, не вставать, и пусть трава прорастает сквозь ноздри и рот, пока он не задохнется, пока побеги не сотрут его с лица земли, но желание жить оказалось сильнее — точнее, желание отомстить тем четверым, что забили его до полусмерти. Он еще не знал, с чего начнет.

Через несколько дней Калеб смог одеться. Кости срастались довольно быстро. Следы побоев растекались, похожие на мутную воду, съедающую постепенно берега его кожи. Они с псом питались остатками продуктов из холодильника и подвешенной за дверью в подвал ветчиной. Не в состоянии жевать, Калеб рассасывал жир, а копченое мясо отдавал псу.

Он понятия не имел, сколько времени прошло с нападения, когда вдруг почувствовал, что готов выйти из дома. Теперь он обходился без стула, но опирался о палку. Ворвавшись через распахнутую дверь, яркий свет оттолкнул его обратно внутрь. Прижавшись к косяку, Калеб выждал: на пороге посох и его тень сложились в компас, указывая на живот. Как только глаза привыкли, Калеб вышел.

С каждым шагом солнце обесцвечивало небо, превращая голубой оттенок в соломенный.

Калеб ступал, держась одной рукой за стену, а другой — за палку. Пес не отставал от сгорбленного хозяина. Добравшись до фронтонной стены, обращенной к долине, Калеб посмотрел на пасущихся овец, пересчитал их и с облегчением обнаружил, что все на месте. Оттолкнувшись от стены, он пересек двор и вышел к клеткам. Одна крольчиха сожрала своих детенышей, а вторая умерла. Калеб распахнул дверцы и бросил выжившим валявшегося вокруг сена, оставив труп мухам в блестящих доспехах. Он позаботится обо всем позже.

Калеб приблизился к тазу, разделся и вымылся с головы до ног. При контакте с волосами прохладная вода сорвала свежий струп, окрасилась на пару минут в ржавчину, прежде чем снова стать прозрачной. Наклонившись над тазом, Калеб увидел свое размытое отражение, затмеваемое полуденным солнцем. Обсохнув, он оделся и пересек двор. Вернувшись в дом, сел на стул, где когда-то сидела его мать. По непонятной причине он сожалел, что Сара не пролила ни единой слезы в его присутствии.

Вот уже неделю грибы гнили в корзинке. Калебу не следовало впускать девушку. Те парни чуть не убили его. Он мог сдохнуть в чистом поле. Кабаны позаботились бы о трупе. И остался бы лишь холмик, кишащий червями, — как будто и не было человека. Никто не обеспокоился бы его исчезновением. Нехитрое имущество, скорее всего, через какое-то время раздали бы — то есть в корне ничего бы не изменилось. Только пес оплакивал бы его гибель, по-своему, но, по крайней мере, точно сожалел бы. Калеб без конца думал о девушке, ответственной за его страдания и стыд, размышлял обо всем, чего не случилось бы без нее, но на этом мысли обрывались.

«Не жалуйся, что я тебя не предупреждала».

Калеб запер дверь. Пес спал под лавкой. Едва услышав стук, он поднял голову и зарычал. Калеб подошел к нему и стиснул морду пальцами, чтобы тот умолк. Стук раздался снова.

— Это я, Эмма, нам нужно поговорить.

Тело Калеба пронзили тысячи игл. Он отвел пса в подвал и запер там, затем вернулся на кухню.

— Пожалуйста, открой!

«Ни в коем случае не открывай девчонке, ты же помнишь, сколько бед она принесла».

Калеб не открыл. Эмма настаивала, колотила в дверь, дергала за ручку, кричала все громче и громче, требуя впустить ее. Слова прорывались сквозь дубовую древесину и мутное окно, защищенное кованой решеткой.

— Почему ты не открываешь? Чем я тебя обидела?

Калеб задумался, а знает ли Эмма о том, что случилось? Наверное, нет. Она повторяла, что хотела бы продолжить начатое. Что думала лишь о нем, о Калебе, о поцелуях, прикосновениях. Между ними произошло нечто особенное, и нельзя вот так это бросить. Она не понимала его молчания. Ей плевать на сына Арто. Они расстались.

— Открой!

«Не открывай!»

Сердце Калеба бешено колотилось. Нельзя идти на этот уязвленный голос, который дробил внутри каждую кость, но иначе, чем дружки Арто. Лучше присоединиться к собаке. Он встал, бесшумно прокрался вдоль стены к входной двери и спрятался, забился в угол, всматриваясь в силуэт за окном.

— Открой!

«Не открывай!»

Слова рвались из ее губ, которые когда-то сливались с его губами и осыпали его тело поцелуями. Одно и то же слово, прорывающееся сквозь рыдание:

— Открой!

«Не открывай!»

Эмма перестала колотить в дверь. Ее тень соскользнула, проплыла через двор и исчезла. Эмма снова застучала — руками, лбом. Задвижка звенела. Калеб подумал, что ее вот-вот сорвет. Он кусал кулак, едва сдерживаясь, чтобы не ответить, знал, что долго не вытерпит. Лишь бы она ушла, прежде чем он заговорит.

— Оставь меня!

— Открой!

«Не открывай!»

— Я чуть не умер из-за тебя.

— О чем ты?

— Они хотели убить меня.

— Открой и объясни мне все.

«Не открывай!»

— Повторяю, оставь меня!

— Открой!

«Не открывай!»

— Я не открою.

— Вспомни!

— Я не хочу ничего помнить.

— Открой!

«Не открывай!»

— Уходи!

— Открой!

«Не открывай!»

Калеб умолк. Он сполз по двери, сел на пол и прижал ладони к ушам. Не слышать. Однако он оставался на месте, чувствовал все — кожей, плотью, мышцами, нервами, костями и кровью. На мгновение он захотел прикоснуться к замку. Своими пальцами…

— Открой!

«Не открывай!»

…которые соскользнули бы к ногам…

— Открой!

«Не открывай!»

…к бедрам…

— Открой!

«Не открывай!»

…к груди…

— Открой!

«Не открывай!»

…к губам…

— Открой!

«Не открывай!»

…к наслаждению, которое она подарила ему, хотя обещала другому…

— Открой!

«Не открывай!»

…к страданиям, которые она принесла.

— Открой!

«Не открывай!»

Стук замедлился и утих. Эмма еще несколько секунд постояла, навалившись всем телом на дверь. Молча. Раздался шорох, а затем — тишина. Калеб выждал, подскочил к окну, поднял голову. И увидел, как Эмма исчезает в угасающем дне. Вскоре останутся лишь сумерки и пустота внутри. Потом наступит непроглядная тьма.

«Я горжусь, что ты не открыл!»

Никто не объяснил Калебу, что происходит между мужчиной и женщиной, никто не рассказал ему о зачастую задействованных при этом противоречащих друг другу силах. Мать привила ему мысль о неравных позициях, но ничего не растолковала. В конце концов Калеб убедил себя: женщина всегда дает больше, чем получает, и мужчина всегда в неоплатном долгу перед ней. Калеб перешел черту между желанием и обладанием, и теперь на него пало проклятие. Его силы не помогут — он в них не верит. Дар, перенятый от матери, оказался уловкой, которую та выдумала, чтобы держать сына при себе и отрезать от остального мира. И тем не менее всего на час, когда девушка направляла его руки в спальне, Калеб забыл ее голос и разрубил связь. И теперь, глядя, как Эмма уходит, он понял, что она родилась настоящей женщиной. Такие не опускают глаза. Он убедился, что она никогда не потупит взгляд, каково бы ни было противостояние. Калеб понял, что ее сила не в изгибах тела, а в том самом первом взоре, пробудившем голос Сары. Он не мог противиться бегущей вниз лавине событий и чувств. Калеб осознал, что само слово «женщины» лишается смысла, когда мужчина встречает ту самую, способную стереть множественное число и остаться единственной.

И Калеб встретил такую. Ему казалось, будто Эмма подвесила его тело на крюк мясника, и если он откроет дверь, то вечно будет болтаться на холоде, раскачиваться между днем и ночью, не отличая одно от другого.

Эмма приходила восемь дней подряд, продолжала стучать в дверь, но Калеб так и не открыл. Он молчал, но Эмма всегда чувствовала его присутствие. Она умоляла хотя бы разок приоткрыть эту чертову дверь, дать ей взглянуть на него, просила лишь об этом и больше ни о чем, твердила: пусть он сам убедится, что она ничего не предпримет. Один взгляд. Этого уже достаточно.

«Не слушай ее, она что-то задумала, поверь мне».

Иногда Эмма отходила и пряталась за углом одной из построек в надежде, что Калеб выйдет, но затем возвращалась домой, уже с наступлением ночи, легкая от слез, тяжелая от тоски. Она шла. Просто шла. Больше не танцевала. Шагала к долине, откуда пришла в самый первый раз. Шагала мелкими шажками по иссохшей траве, утоптанной любопытным стадом. Шагала, плыла вдоль ограды, останавливаясь время от времени, чтобы опереться о столбик — не от усталости, а из желания понаблюдать за молчаливым домом, где они целовали, ласкали и любили друг друга.

Калеб привык ухаживать за скотом по ночам и запираться днем.

Он так и не открыл. Тьма стала его единственной спутницей.

«Я горжусь тобой. Эта девка — демон во плоти, я не думала, что ты так вляпаешься».

Калеб ничего не взял и не украл у Эммы, которая тем не менее приговорила его к неизлечимой болезни. Во всем этом хаосе он пытался убедить себя, что у него еще остались причины жить, неоконченные дела, что умирать ради девчонки — значит признавать победу травы, которую она топтала, и воздуха, который она вдыхала, а на такое он никогда не пойдет.

«Ты ее забудешь, поверь, ты точно ее забудешь».