Чёрная кошка в оранжевых листьях

Мои соседи, сами того не зная, подымают мне самооценку регулярно, как только стемнеет. Когда я вечером выхожу и прохожу мимо их дома, зажигается яркий прожектор и освещает мне путь. То есть у них над балконом есть фотодатчик. Он, этот датчик, видит меня издалека. И как будто ждет. О! Идет. И р-р-аз! Зажегся!

И я понимаю, что это всего лишь датчик. Но все равно говорю «спасибо». Его же кто-то установил, так ведь?

А когда-нибудь, когда-нибудь, не скоро, я буду проходить мимо, а он не зажжется. И вроде бы все у меня будет как всегда. Я буду куда-то очень спешить, оденусь, схвачу сумку, ключи, телефон, и пойду по делам. А прожектор не зажжется. Не увидит меня. И вот только тогда я пойму, что меня-то уже и нет…

Я, конечно, сначала буду сомневаться и вспоминать, видела я сегодня себя в зеркало или так причесалась… А потом вдруг вспомню, что почему-то и черты лица не нанесла сегодня. Ну хотя бы основные, ресницы там, губы… И огорчусь — точно! Нету меня…

Ну, или другой вариант, попроще: прожектор мог перегореть, например…

Вчера шла с работы, снег, дворников в городе нет, куда-то подевались: кто-то уехал, кто-то в торговлю ушел, а какие-то, думаю, самые лучшие, лучшие по профессии, вымерли, как динозавры. А что? Вот наш Сережа дворником работал, а в свободное время читал Сартра, Шопенгауэра… Кофе пил из фарфоровой чашечки прозрачной… Да, так вот.

Еле тащусь в наш глухой кут. Мне падать нельзя категорически. У меня хрусталики. Врач сказал, нельзя алкоголь, сауну, поднимать тяжелое и падать — хрусталики держатся на честном слове. Хотя я, конечно, доверяю честному слову Екатерины Ивановны, моего прекрасного доктора. Но раз она сказала — нельзя, то я этим и не увлекаюсь: ни распитием алкогольных напитков, ни походами в сауну, ни подъемом тяжестей, ни… паданьем. Иду, стараюсь сдержать слово, данное Екатерине Ивановне. А за мной веселая собачка — я ее подкармливаю иногда, эту собачку, потому что она плодовитая и очень везучая: вот ей везет так везет — щенки по нескольку раз в год, и по десять-двенадцать штук. А у с…с…собачки этой игривое как раз настроение. Верней, игривое состояние, не по-зимнему весеннее. И за этой вот с…собачкой тащится целый табун разномастных к…к…кавалеров. А эта с…с…собачка, конечно, легкомысленная и беспечная, но с…с…существо широкой души и очень благодарная, ее, с…с…собачку, интересую только я, кормилица ее. Она прыгает, цепляет меня то за ногу, то за пальто, проявляет признательность и внимание, чтоб я не забыла, кого кормить. А снег по колено, а там, где не по колено, — очень скользко. А пацаны эти тоже вокруг меня вьются, мол, ах, так это вы ее кормите, ах, мы тоже вам благодарны, мол, просим у вас руки-лапы и сердца этой рыжей с-с… дамы. И роняют меня постоянно в пробегающие мимо сугробы. И так мы разношерстной разнокалиберной колоритной толпой пришли в наш переулок: впереди вывалянное чучело в мокром пальто и шапке — я, а за мной кавалькада во главе с моей этой, этой… этой кокоткой. Позади.

Позади всей нашей процессии тащится громадный такой чуть ли не волкодав, добродушный, видимо… И недалекий, судя по поведению и выражению лица: язык вывалил, улыбается, хвостом мотает. Ну так, трусит полегоньку, согреться чтоб. Дурак, словом. Видимо, еще цели не осознал, но любопытно, а за чем стоим. Верней, бежим. Но тут от нашего дома в тупике небольшого переулка отделяется грозная рыжая туча — старина Чак как раз прогуливается во дворе. И ведь старенький, больной, жалкий, на полусогнутых лапках. А как увидел угрозу хозяйке своей, верней, не увидел, он ведь подслеповатый, он почувствовал своим кожаным носищем. Не-не… Сердцем своим ангельским почуял. И как ощетинится, как насупится… И внутри в груди мотор сразу: эрррррррррр… Предупреждающий мотор: эррррррр…

И я своим сопровождающим: «Все, милостивые дамы и господа, от ворот — поворот. А то не сдобровать. Проще говоря, еще один шаг, и вам — ка-пец».

Эти наивные постояли, посмотрели вдаль, попереглядывались, мол, та-а-а… а чё нам туда? да? коллеги? Сильно надо нам… Подумаешь, Рэмбо.

Дружно развернулись и почесали за своей с-с-с… дамой сердца. Она впереди, кокетливым скоком. Вот же!!! Опять принесет штук десять-двенадцать. И опять мне во двор… С…с…собака!!!

ИЗ ПИСЕМ НАТАШЕ ХАТКИНОЙ

Слушай, ну такая была сегодня ночь — вообще. Комар здор-р-ровый по мне топтался, откусывал от меня куски, чавкал, радостно летал вокруг, верещал и делал ветер. А потом нажрался, слышь, Наташка, представляешь, разлегся на подоконнике, отдуваясь, постанывая, покряхтывая. И затих. Но уже было утро. Я его взяла на салфетку и выпустила в окно. Ну не убивать же его — мы же теперь одной крови, он и я. А он полетел тяжело, как бомбардировщик с полным боекомплектом. Дурак такой.

Я читала твои письма, Наташка, а там про жареные пельмени для Давидки. И про то, как ты готовила заливную рыбу в Одессе. Я помню. Ты вообще готовила вдохновенно. Я тебя спрашивала, ну охота тебе возиться с этими почками, вымачивать их, чистить. А ты говорила, да, охота, потому что потом будет вкусно. И было вкусно.

Поймала себя, Хатунька, на том, что хочу толстую настоящую тугую сочную сардельку, как в детстве. С горчицей и черным хлебом, и сладкий чай с лимоном. Похотела немного, ну и все. Есть вообще не хочется.

Еще я хочу в Болгарию, в Несебр, чтоб лежать на берегу и не волноваться ни о чем. А вечером чтоб надеть сандалии без каблуков совсем и удобные шорты с майкой и бродить по старому Несебру, который в крепости. И чтоб дети гнали маленькую чайку, еще птенца на длинных ножках в черных галошках, и чтоб я ее защитила. Чтоб дети растерянно стояли такой стайкой и черными глазками на меня луп-луп, луп-луп, а я бы на них строго помахала пальцем по-английски. А чайчонок чтоб успел смыться. Помнишь, я тебе недавно писала про Несебр и про кошку с чайкой, и про все, а ты позвонила и сказала «А-лё!». И я засмеялась — ты так это сказала. В этом твоем «А-лё!» было столько обещаний — предвкушения веселого общения, всяких интересных новостей и долгой-долгой нашей с тобой дружбы. Ты сказала, что тебе было весело читать мои болгарские записки…

Ты была похожа на мою маму в молодости. Ты даже больше была похожа на мою маму, чем я сама. На мою маму больше всего были похожи кошка Лайма и ты…

Смотрела на твою фотографию, где ты смешная и печальная, и с тобой потом разговаривала громко. И кричала на тебя. Не потому что я на тебя сержусь, сама знаешь, почему.

Ты теперь все сама знаешь, и тебе уже все можно…