Чикита

Глава IX

Месье Дюран, управляющий «Хоффман-хауса», обычно перекладывал на подчиненных обязанность организовать светские вечера в залах отеля, но Чикита внушала ему такую симпатию, что он лично и с превеликим тщанием занялся подготовкой ее первого шага в завоевании Нью-Йорка. Они с Чикитой и Румальдо обошли все имевшиеся залы, прикинули достоинства и недостатки каждого и сошлись на Мавританском. Он также помог выбрать цветы и вина, канапе и sucreries[40] для угощения приглашенных и даже дополнил список фамилиями нескольких выдающихся медиков и скульпторов — кто же еще выскажет авторитетное мнение о совершенном изящном теле Чикиты? Наконец, чтобы сеньорита могла спокойно репетировать, он распорядился перенести в их номер фортепиано «Стейнвей» из люкса Сары Бернар.

По мнению Дюрана, кто-то должен был произнести приветственные слова в начале soirée[41]. Но, s’il vous plaît[42], никаких длинных речей, которые лишь утомят публику и настроят на неверный лад. Четырех-пяти коротких, хорошо продуманных фраз вполне достаточно.

— Кому же, как не вам, и произносить их? — предложила Чикита.

В четверг, 23 июля 1896 года, незадолго до шести часов вечера управляющий спустился в зал и проверил, все ли в порядке. «Parfait»[43],— сказал он себе: лампы и зеркала сверкают; обитые зеленым кресла, диваны и стулья расставлены полукругом на аксминстерских коврах; маленький подиум в глубине зала выстлан красным бархатом и обрамлен кадками с пальмами и папоротниками; рядом с роялем — корзина орхидей; в вазонах белые розы; там и сям серебряные розетки с конфетами, а в кухне одетые в белое официанты ждут финальных аплодисментов, чтобы появиться с подносами, полными яств.

Несмотря на духоту, в тот вечер в «Хоффман-хаусе» собралось целое созвездие знаменитостей. Записки Сары явно пробудили любопытство импресарио. Прибыл, к примеру, Антонио Пастор, шестидесятилетний господин итальянского происхождения по прозвищу Отец Водевиля, который начал путь в шоу-бизнесе, еще не избавившись от молочных зубов, в Американском музее самого Барнума, где пел и танцевал. Конкуренты арендовали и строили все более просторные площадки, но он, первооткрыватель Лилиан Рассел и других звезд варьете, оставался верен своим трем старомодным залам, в особенности тому, что носил его имя и находился на Юнион-сквер. Он питал надежду, что Чикита окажется испанской танцовщицей вроде Карменситы или Прекрасной Отеро. В этом случае он нанял бы ее, не моргнув глазом.

Оскар Хаммерстайн, владелец «Гарлем-опера-хаус» и «Олимпии», нового зала на шесть тысяч мест, где пару месяцев назад Иветт Гильбер пленяла зрителей лукавыми chansons, высокомерно прошел к сцене и, ни на кого не глядя, занял кресло возле немецкой сопрано Лилли Леман-Калиш. Он поздравил певицу с прекрасной партией в «Тристане и Изольде» накануне вечером в «Метрополитен-опера» и пообещал на следующей неделе вновь нагрянуть на угол Бродвея и 39-й улицы, чтобы услышать ее в «Валькирии». Знакомые Хаммерстайна были осведомлены о его пристрастии к бельканто. Потому-то он так и пекся о качестве своих водевилей: доходы от легкого жанра позволяли устраивать оперные спектакли с доступными входными билетами.

Чарльз Фроман также клюнул на приманку Бернар, хотя не любил показываться на подобных вечерах. В грядущем сезоне на него будут работать больше семисот артистов, но это не помешает, буде он пожелает, нанять и эту самую Чикиту, которую они вот-вот увидят. «Да кто она, черт побери, такая?» — поинтересовался он у магната Джона Уонамейкера, хозяина универмагов в Филадельфии, только что открывшего свой первый магазин на Манхэттене, и его супруги. Трагическая актриса или комедиантка? В Европе он про такую никогда не слышал, но, вероятно, неспроста придирчивая Сара с восторгом ее нахваливает.

— Совсем скоро интрига вскроется, — озорно сказала миссис Уонамейкер и мельком глянула на часики, полускрытые кружевным рукавом ее платья. — Может, это новая Мод Адамс[44], и ей суждено сыграть главную роль в вашей следующей постановке?

Тут Фроман углядел среди приглашенных писателя Джеймса Мэтью Барри с женой, извинился перед Уонамейкерами и пошел поздороваться. Вот дьявол! И как этот худосочный твердолобый шотландец умудрился заполучить такую красавицу?

Четвертым импресарио в Мавританском зале оказался Фредерик Фримен Проктор (всем известный как Ф. Ф. Проктор). Его коллеги предпочли не приветствовать друг друга, но хозяин недавно открывшегося «Дворца удовольствий» подошел к каждому и пожелал успехов в осеннем сезоне. «Конкуренция конкуренцией, а хорошие манеры никто не отменял», — гласил девиз Проктора. Ему, как и всем, было страшно любопытно, кто эта собравшая их актриса, и он тщетно пытался выведать хоть что-то у управляющего отелем. Конечно, Пастор, Хаммерстайн и Фроман не так сильно нуждаются в новых именах, как он, ведь его театры открыты с полудня до полуночи. Чтобы заполнить двенадцать часов водевиля кряду, прерываемых лишь краткими интермедиями, требуется целая армия певцов, танцоров, акробатов, иллюзионистов и дрессированных зверей. «После завтрака отправляйся к Проктору. После Проктора отправляйся спать» — такой у него был рекламный слоган.

У четырех столь разных господ имелось, однако, немало общего. Все они вышли из низов и благодаря упорству и финансовому чутью добились ошеломительных успехов. Театр был для них не только бизнесом, но и страстью, своего рода опиумом, без которого жизнь теряла смысл. Несмотря на подогреваемое ради рекламы соперничество и размолвки, все четверо были связаны крепкими и давними узами. Проктор в юности выступал в водевиле у Пастора, подвизался как эквилибрист и выходил на сцену в тесном трико телесного цвета. А когда Фроман собрал первую труппу, уже Проктор сдал ему «Театр на 23-й улице», где и прогремели его «Сельская ярмарка» и «Шенандоа». Весь город знал, что Хаммерстайн и Пастор пользуются благосклонностью одной и той же дублинской вдовушки, вдвоем оплачивают ей квартиру в Осборне и навещают по очереди. Что доказывает: при желании евреи, итальянцы и ирландцы могут легко наплевать на свои распри и мирно уживаться.

«Собрать под одной крышей подобный квартет — настоящий подвиг», — шепнул месье Дюран Румальдо. Остальное собрание также отличалось разнообразием и благородством. Среди прочих присутствовали судья Дикман из Нью-Йоркского верховного суда с супругой; Антон Зайдль, дирижер филармонии; Сара Мак-Ким и ее племянница Луиза Уиттлеси, жена и вдова соответственно, генерала — героя мексиканских войн и текстильного магната; сэр Генри Блейк, губернатор Ямайки; барон Фава, посол Италии в Соединенных Штатах, с баронессой и даже адмирал Ивашенцов, опора и надежда русского флота. Не считая репортеров всех главных газет.

«Удастся ли Чиките покорить их?» — думал Румальдо. Впрочем, это вот-вот должно было выясниться. Ровно в шесть Дюран взошел на подиум и хлопком в ладоши попросил всеобщего внимания. Вступительное слово, как и предполагалось, было кратким. Он поздравил присутствующих с тем, что им первым выпала честь увидеть «прославленную» и необычайно талантливую артистку, недавно прибывшую с ее родной Кубы.

— Уверен, когда она предстанет вашим взорам, вы зададитесь тем же вопросом, что и я: «Сон это или явь?» — И в заключение месье Дюран театрально возвысил голос: — Дамы и господа, оставляю вас в обществе великой Чикиты!

Зрители зашептались, а незаметно проскользнувший к фортепиано Мундо заиграл веселый дансон Сервантеса. Дверь зала распахнулась, и в проеме возникла Чикита в платье с длиннющим шлейфом.

Остолбеневшие гости наблюдали, как малышка решительно и грациозно шагает к импровизированной сцене. Для первого появления Чикита выбрала утонченное бальное платье из дрезденского шелка цвета лососины с черными бархатными лентами и жемчужно-белые перчатки. К корсажу приколола серебряную брошь с бирюзой, а на голову водрузила бриллиантовую тиару. Точеная фигурка, легкость движений и изящество наряда создавали у публики явственное впечатление, словно перед ними настоящая живая кукла.

У Чикиты тряслись поджилки, но никто ничего не заметил. Она излучала уверенность в себе и даже некоторое высокомерие. Раздались аплодисменты, исходившие, видимо, от месье Дюрана. Большая часть зрителей взяла с него пример, и, не успев запеть и станцевать, уже на ступеньках подиума лилипутка сорвала первую в жизни овацию.

Когда аплодисменты стихли, Чикита кивком дала Мундо понять, что готова. Утром она вдруг перекроила программу и решила начать выступление с «Мулатки с корзиной фруктов», а не с «Голубки», как они условились ранее. «У меня предчувствие», — объяснила она Мундо. Услышав первый куплет, он перестал сомневаться в верности такого шага.

Веселая мелодия, мешавшая испанские и креольские ритмы, в Чикитином исполнении совершенно очаровала публику. Даже самые стойкие пленились звонким голосом и задором певицы.

Мало кто понимал слова. Но этого и не требовалось. Чикита так выразительно представляла мулатку, что все разулыбались, словно догадываясь, о чем поется в песне. Потом Чикита исполнила еще две композиции, и от теплоты зала ее голос набрал силу, а движения рук, плеч и бедер — плавность и гармонию.

Пока Мундо в качестве интермеццо играл нечто спокойное, артистка удалилась переодеться. В ее отсутствие зал покинул только один человек — Чарльз Фроман. Он занимается серьезным театром, сказал импресарио Уонамейкерам перед уходом, а не водевилями. Пусть за кубинскую карлицу дерутся Хаммерстайн, Пастор и Проктор.

Чикита вновь выплыла на сцену и, как в прежние времена (только, само собой, не раздеваясь), отдалась на волю музыки. Под котрадансы Сервантеса и Саумеля она резво кружилась и кокетливо приподнимала подол красной юбки, показывая шелковые и кружевные воланы. Для второго отделения она нарядилась в модную переливчатую зелено-голубую блузку и как бы небрежно надвинула на ухо берет из шотландки с фазаньим пером.

Последним номером программы стала долгожданная «Голубка». Когда Чикита завела трогательную хабанеру, глаза ее увлажнились, а голос дрогнул.

В памяти всплыли лица мертвых и живых близких, оставленных в родном краю, запахи и шорохи навсегда потерянного особняка в Матансасе, — и Чиките пришлось сделать усилие и взять себя в руки, чтобы не погубить блестящее впечатление, произведенное на публику.

Зрители вскочили с мест и разразились аплодисментами, и Румальдо быстро велел Мундо захлопнуть крышку рояля и поставить Чикиту сверху. Оттуда зардевшаяся, окруженная дамами и господами, жаждавшими видеть ее вблизи и урвать автограф, лилипутка ответила на вопросы репортеров. Да, она кубинка и чудом спаслась от испанских солдат, которые сожгли дотла ее дом и убили многих родственников. Пресса восторженно внимала этим выдумкам и записывала, как Чиките удалось укрыться в горах вместе с братом, кузеном и горничной, как она пережила бесчисленные приключения и наконец пробралась в трюм корабля, доставившего ее в страну демократии и свободы. В Нью-Йорке она намерена начать новую жизнь и продолжить успешную карьеру, прерванную войной.

Когда напор ослаб, журналисты вызнали все, что хотели, а гости занялись вином и канапе, Чикита стала прохаживаться по залу в сопровождении Румальдо и месье Дюрана и беседовать с гостями. Медики и скульпторы не скупились на похвалы ее фигуре и дружно заявляли, что из всех известных им маленьких людей Чикита, несомненно, сложена лучше всех[45]. Мундо, чье участие больше не требовалось, присоединился к Рустике в комнатке, послужившей vestiaire[46], и оттуда они тайком наблюдали за ходом вечера.

Лилли Леман была потрясена, когда крошечная артистка заговорила с ней по-немецки. Уж она не преминет сообщить мужу Павлу («Выдающийся тенор Павел Калиш», — подсказал месье Дюран), как много он потерял, отказавшись идти на вечер. Чикита обязательно должна послушать ее в «Валькирии». Любит ли она Вагнера? И, не дав собеседнице рта раскрыть, Леман пустилась в рассказы о том, как гениальный композитор двадцать лет назад выбрал ее из сотен сопрано для исполнения тетралогии «Кольцо нибелунга» в театре, который блаженненький Людвиг II Баварский только что построил в Байройте. Да, в те марафонские дни она потрясла Листа и Чайковского, да что там — самого графа Толстого! Чтобы петь Вагнера, требуются изрядные легкие! Спектакли начинались в четыре часа дня и кончались за полночь. Другие сопрано, бывало, жаловались на излишнюю сложность партии Брунгильды, но она, без ложной скромности, способна спеть три «Валькирии» подряд как ни в чем не бывало.

С большим трудом, под предлогом того, что прочие приглашенные тоже хотели бы поздравить дебютантку, месье Дюран вырвал Чикиту из лап всепоглощающей фрау Леман и подвел к дивану, где сидели Барри с женой и доктор Биллингс, директор Нью-Йоркской публичной библиотеки.

— Я всегда знал, что феи существуют, — воскликнул Барри и поднялся, — но только нынче вечером мне довелось свести с ними знакомство. — И он поцеловал Чиките руку.

Чикита поблагодарила писателя за комплимент и заметила, что была бы счастлива прочесть какую-нибудь из его книг. Барри улыбнулся — по крайней мере, Чиките так показалось: из-за пышных усов рта было почти не разглядеть — и обещал послать ей завтра же подписанный экземпляр «Окна в Трамсе», последнего своего произведения.

— Зачем же откладывать до завтра? — перебила миссис Барри, раскрыла сумочку и достала книгу. Муж поблагодарил своего «ангела-хранителя», позаимствовал у доктора Биллингса ручку и изобразил цветистую дарственную надпись на форзаце[47].

Адмиралу Ивашенцову Чикита сообщила, что ее родители были знакомы с Алексеем Романовым, и справилась о здоровье Его Императорского Высочества. Да, хвала Господу, великий князь в добром здравии. И еще вопрос, месье l’Amiral[48]: жив ли Драгулеску, престарелый секретарь князя? Услышав имя карлика, адмирал изменился в лице и, понизив голос, сухо отвечал, что не имеет чести знать такого господина.

Из толпы вынырнула девушка, грациозно склонилась перед Чикитой и поздравила ее с успехом. Она и сама певица, танцовщица и актриса, а потому мечтает подружиться с Чикитой и устроить ей поход по лучшим магазинам города. Чикита наскоро приняла приглашение и под давлением месье Дюрана откланялась.

Румальдо поинтересовался, кто эта хорошенькая девица, на которую все косо поглядывают, и Дюран рассказал, что ее зовут Хоуп Бут. Совсем недавно она стала героиней скандала: полиция арестовала ее за нарушение общественного порядка. По-видимому, мисс Бут слишком многое выставляла напоказ во время ежевечернего шоу, собиравшего толпы зрителей мужского пола в казино «Сад на крыше». Полицейский инспектор, побывавший на одном выступлении, распорядился изъять из программы tableaux vivants[49], в которых Бут представляла наяду, Артемиду-охотницу и леди Годиву, но актриса и ее менеджер отказались, за что их арестовали и судили. Дело кончилось выговором и символическим штрафом, и многие справедливо заподозрили, что все это было подстроено ради продвижения карьеры мисс Хоуп. После происшествия предложения работы действительно посыпались на нее как из рога изобилия.

Чикита переговорила уже с десятками знаменитостей, судей, сенаторов, банкиров, а также дам и девиц из высшего общества. Она очаровательно держалась со всеми, но думала о другом. Разве никто из трех оставшихся импресарио не удостоит ее хоть словом? Под конец, когда гости начали расходиться, Пастор все же подошел и поздравил ее. За ним последовал Хаммерстайн, а потом и Проктор.

Все высказались в том духе, что им пришлись по нраву ее песни и танцы и они с удовольствием взяли бы ее в свои водевили. Но, к сожалению, они уже связаны контрактами с другими артистами ее типажа. Пастор после долгих переговоров добился нью-йоркских гастролей от популярной итальянской труппы лилипутов «И Пикколини» под руководством синьора Помпео. Они подписали договор на двадцать недель выступлений с возможностью продления, если обе стороны того пожелают.

Что до Хаммерстайна, то он предпочитал проторенные дорожки. Осенью он шестой год подряд привезет знаменитых немецких «Ди Лилипутанер». Да, «И Пикколини» — это, конечно, новинка, но все же надо еще посмотреть, как их примет нью-йоркский зритель. А вот успех «Ди Лилипутанер» — дело уже решенное, хотя бы из-за одного Франца Эберта, у которого тысячи поклонников. Да и в любом случае соперничество немца Эберта и итальянца Помпео благотворно скажется на кассе обоих продюсеров.

Проктор же приберег козырь в рукаве. Его карлики нового сезона приедут не из Европы, а из самой Арктики. С помощью Роберта Эдвина Пири и его жены Жозефины, бесстрашных исследователей Гренландии, он сумел привлечь целое семейство арктических лилипутов на бессрочный контракт с «Дворцом удовольствий». Шоу эскимосов, каковые вот-вот должны были прибыть на судне Пири, включало песнопения и пляски, костюмы из медвежьих шкур, дрессированных тюленей и морских львов, собачьи упряжки и даже настоящее иглу.

При этом все три менеджера намекнули Чиките на возможность работы в театрах менее высокого класса или странствующих труппах. То тут, то там возникает нужда в артистах, готовых отработать две-три недели. Румальдо категорически отверг подобное предложение. Чикита — выдающаяся актриса, и работодатели обязаны уважать это обстоятельство.

— Боюсь, ты был слишком привередлив, — упрекнула его сестра, когда зал опустел и они побрели к лифту. — В конце концов, захудалый театр лучше, чем ничего.

Однако Дюран стал на сторону Румальдо. Мадемуазель Чикита должна проявить терпение и ждать достойного предложения. Когда ее имя появится в газетах, а видевшие шоу раструбят о своих впечатлениях, импресарио сами набегут.

На следующий день самые крупные газеты напечатали рецензии на выступление Чикиты. «Нью-Йорк таймс» рассыпалась в похвалах и утверждала, что по завершении шоу у артистки уже образовалась «свита поклонников». Заметка в «Нью-Йорк джорнал» также была благосклонной. В начале говорилось, что «кубинская примадонна» насчитывает столько же дюймов росту, сколько ей лет — двадцать шесть, — а в конце Чикиту называли сложившейся профессионалкой. Румальдо и Рустика в кои-то веки сошлись во мнении и выбранили Чикиту за то, что открыла свой возраст. Сехисмундо же счел, что это вовсе не важно. А важно, с каким воодушевлением репортеры пишут о певческих и танцевальных талантах кузины. Статья в «Нью-Йорк уорлд» была покороче, но тоже состояла сплошь из комплиментов[50].

Тем же вечером репортер, назвавшийся Патриком Криниганом, попросил Чикиту принять его. Когда его впустили, он рассказал, что пришел по поручению Джозефа Пулитцера, хозяина «Уорлд». Супруга судьи Дикмана позвонила Пулитцеру и поставила на вид, что его издание, кичащееся тем, что всегда доносит до читателя все самое интересное в стране, посвятило излишне краткую заметку приезду столь великой актрисы.

— Босс хотел бы исправить оплошность и взять у вас большое интервью, — сказал Криниган. — Собственно, сделать это поручили мне.

Симпатичный рыжий молодой человек, ростом повыше Румальдо, устремил на Чикиту полуумоляющий, полунасмешливый взгляд. Согласится ли она ответить на его вопросы? От ее решения зависит, уволят ли ирландца с хорошо оплачиваемой должности в «Уорлд», или он останется на работе и сможет по-прежнему оплачивать аренду квартиры.

Чикита озорно и звонко рассмеялась в ответ на шутку и тут же, обретая прежний серьезный вид, ответила, что даст интервью, дабы не мучиться в будущем угрызениями совести. Рустика, которая как раз протирала фортепиано и подслушивала, поджала губы и фыркнула. Ей померещилось, или Чикита вправду кокетничает? Она искоса глянула на Сехисмундо и убедилась, что и он того же мнения.

— Если хотите, можете задавать вопросы прямо сейчас! — с улыбкой воскликнула сеньорита Сенда.

— Сейчас? — протянул репортер и неуверенно огляделся. — У меня были другие мысли на этот счет.

Румальдо решил вмешаться и двойной властью менеджера и брата потребовал от Кринигана изложить планы подробнее. Что тот и не замедлил сделать: ему пришло в голову провести интервью в двадцатишестиэтажном здании пулитцеровской редакции, чтобы подогреть читательский интерес и способствовать популярности Чикиты. От такого шансы на успех точно поднимутся, словно пена в бокале пива. Он уже и название придумал: «Самая маленькая женщина в мире в самом высоком здании в мире»[51].

На следующее утро брат и сестра Сенда отправились в редакцию «Уорлд». Пока Чикита отвечала на вопросы Кринигана, поражая его остроумием и находчивостью, художник Уолт Мак-Дугал набросал ее портрет углем. Чикита вновь рассказала историю о расстреле большинства ее родственников и побеге с Кубы, но добавила подробностей: солдаты якобы вынудили ее смотреть на казнь, а потом приставили к виску револьвер и велели кричать: «Да здравствует Испания!» Она же наотрез отказалась, рискуя жизнью. Румальдо, восхищенный умелым враньем сестры, время от времени веско поддакивал.

Десятки служащих редакции сновали мимо дверей кабинета, тайком заглядывая внутрь и дивясь необыкновенной сеньорите, а когда Сенда собрались уходить, секретарша сообщила, что мистер Пулитцер хотел бы познакомиться с Чикитой. Криниган провел их в купол здания, где размещался полукруглый кабинет Большого Босса со стенами, обитыми тисненой кожей, и потолочными фресками в веницианском духе.

Пулитцер прервал беседу с сотрудником, обозрел Чикиту с высоты своих шести с лишним футов, всем своим видом выражая мысль: «Силы благие, никогда бы не подумал, что бывают такие мелкие люди!» — и приветствовал кубинцев в своей империи. Гостья выразила восхищение монументальностью здания и не смутилась, когда магнат предложил ей полюбоваться видами на Бруклин, Лонг-Айленд и Губернаторский остров сквозь огромные окна, для чего Румальдо пришлось взять ее на руки.

Пристально разглядывая Чикиту, Пулитцер поинтересовался, в каком театре она будет выступать. «Мы еще не решили, — похвастался Румальдо. — Получили несколько предложений. Я пока над этим думаю».

Владелец «Уорлд» крайне учтиво обращался с Криниганом и не жалел похвал в его адрес, и Чикита с Румальдо решили, что он и впрямь один из лучших журналистов издания.

— Ну, это вряд ли, — скромно отвечал рыжий ирландец, когда Чикита поведала ему о своем впечатлении. — Просто несколько месяцев назад, когда Херст, конкурент Пулитцера, переманил кучу репортеров и художников в «Джорнал», я, среди немногих, остался.

— Верность есть великая добродетель, — промолвил Румальдо высоконравственным тоном.

— Верность? — усмехнулся Криниган. — Просто Херст не предлагал мне работу. В конечном итоге оно и к лучшему: Пулитцер из благодарности, что я его не «предал», продвинул меня по службе и повысил жалованье. Надеюсь, от вас он не узнает правды! — Он хохотнул и добавил, что Херст ему не по душе. — Он ведь не то что наш Большой Босс, который сам себя сделал. У Херста всегда были миллионы и богатенькая мамаша, которая не поскупится подкинуть деньжат на любой его каприз. Так любой дурак сможет управлять газетой, — презрительно заключил он.

Месье Дюран счел, что беседа с глазу на глаз с самим Пулитцером у него в кабинете — большое достижение, но Сенда все равно волновались. Капиталы их быстро таяли, а хороший контракт все не подворачивался. Управляющий подбодрил их и повторил: предложения поступят в ближайшем времени, раньше, чем они предполагают.

Однако вместо контрактов стали поступать приглашения от дам, желающих поближе познакомиться с Чикитой. Первой позвала ее на чай Лилли Леман-Калиш. Румальдо остался недоволен: он считал, что появления сестры в общественных местах не идут на пользу делу, и старался держать ее в отеле, отпуская на прогулки только в экипаже. Доводы его были не лишены смысла: если Чикита станет попадаться людям на каждом углу, кто же согласиться платить за то, чтобы посмотреть на нее? Чикита возразила, мол, любимой сопрано Вагнера нельзя так запросто отказать, и в сопровождении Рустики отправилась в отель «Вальдорф», где остановилась Леман.

— Отведайте! — сказала немка и наполнила мутной жидкостью чашечку, благоразумно захваченную Чикитой. — Это настой трав на рейнской воде. Он оказывает поистине волшебное воздействие на голосовые связки.

А как иначе они с мужем, имея за плечами двадцать лет карьеры, до сих пор могут петь сегодня в «Зигфриде», а завтра в «Гибели богов» без всяких признаков утомления? Весь секрет в микстуре, которую она называет magisches Gelee der Götter, то бишь «волшебное зелье богов». Многие певцы пытались вырвать у нее рецепт не мытьем, так катаньем: упрашивали, сулили деньги и драгоценности, шантажировали, даже угрожали побоями.

Однажды сопрано Ильма ди Мурска, Хорватский Соловей, проникла к ней в дом под видом нищенки и умоляла открыть тайну микстуры. Великолепный голос начал ей изменять, и она была на грани отчаяния. Но Лилли лишь угостила ее графином чудесного напитка. Тогда соловей обратился в фурию, обозвал немку эгоисткой и ведьмой и на прощание посоветовал засунуть графин себе в задницу.

Не то чтобы она жалела делиться рецептом, — сказала в свое оправдание фрау Леман, прикрывая глаза и понижая голос до шепота, — просто это не в ее власти. В самом начале карьеры ее заставили поклясться, положа одну руку на сердце, а другую — на партитуру «Золота Рейна», что она унесет рецепт напитка с собой в могилу. Она бы и рада проболтаться, но вынуждена хранить клятву.

— А теперь ваша очередь говорить, дорогая, — вдруг переключилась Леман, откусывая от печенья. — Расскажите мне все.

Умолчав, что настой показался ей отвратительным, Чикита завела речь о родном Матансасе, об уроках вокала с Урсулой Девилль и, не вдаваясь в подробности, о выступлениях в «крупных театрах Гаваны и других столиц». Но Леман вскоре вновь завладела словом и принялась разливаться о Лиллиан Нордике, мерзкой американке, беззастенчиво списавшей с Леман роль Брунгильды и выходившей на сцену в точно таких же кирасе и шлеме, с таким же щитом и копьем, что у нее, а также о Вальтере Дамроше, молодом дирижере немецких оперных сезонов в Нью-Йорке, который осмеливался учить ее — саму Леман-Калиш! — как петь «Mild und leise wie er lächelt»[52] в третьем акте «Тристана и Изольды», и прочих дрязгах мира бельканто. Чикиту совсем разморило от безостановочной болтовни, и под предлогом недомогания она поспешила вернуться к себе в отель, прихватив бутылочку «волшебного зелья». Вот ведь незадача! «Неужели великие актрисы способны слушать лишь самих себя?» — думала Чикита, вспоминая подобный недостаток за Сарой Бернар.

За визитом к Леман последовали приглашения от миссис Дикман и миссис Мак-Ким. Обе дамы, не заручившись согласием Чикиты, взяли на себя смелость позвать подруг. И хоть Чикита осталась под большим впечатлением от роскошных особняков на Пятой авеню и вернулась домой нагруженная конфетами, духами, музыкальными шкатулками, старинными кружевами и прочими подарками, ее не покидало ощущение, будто жены судей и миллионеров выстроились в очередь, чтобы выставлять ее напоказ приятельницам.

— Больше никаких чаепитий, — объявила она Румльдо, когда ландо Мак-Кимов доставило ее в «Хоффман-хаус». — Ты совершенно прав: если хотят меня видеть, пусть раскошеливаются.

Предсказания месье Дюрана все не сбывались. Крупные импресарио не подавали признаков жизни, а единственные, кто заинтересовался Чикитой, — хозяин захудалого театрика на задворках Манхэттена и менеджер странствующей труппы варьете, — предложили столь издевательские условия, что Румальдо попросту вытолкал их взашей.

— Вам бы все шикарные отели и прочая дрянь, а вот что будем делать, как деньги кончатся? — пробубнила Рустика так, чтобы один Сехисмундо расслышал, и припомнила любимое присловье бабушки: — Некоторые пукают выше задницы.

Патрик Криниган объявился через неделю и извинился за то, что так долго не выходило интервью. Виноват ужасный грипп, с которым он провалялся в постели несколько дней, — пояснил он Румальдо и Мундо. Но он готов оправдаться: у него с собой несколько экземпляров газеты с пылу с жару, и он хотел бы лично вручить их сеньорите.

«Дело и впрямь жареным пахнет», — процедила Рустика, срочно одевая и причесывая Чикиту, чтобы та могла принять посетителя.

Всем очень понравилось интервью, а репортер воспользовался подходящим случаем и предложил показать кубинцам Железный Вавилон.

— Я и сам неплохо знаю город, — снисходительно бросил Румальдо.

— Зато я не знаю, — вызывающе сказала Чикита и, смягчив тон, намекнула, что ей было бы страшно приятно рассчитывать на мистера Кринигана в качестве чичероне. — Рустика, конечно, отправится с нами, — подчеркнула она, заметив, что у Румальдо аж уши покраснели.

После ухода Кринигана Румальдо попытался ее урезонить, но Чикита вскинула руку и оборвала его:

— Ты мне менеджер, а не хозяин, — ледяным голосом напомнила она и постаралась, насколько могла, смотреть брату в глаза. — И мы не в Матансасе, а в Нью-Йорке, так что оставь проповеди при себе. — И с расстановкой продолжала: — А на твоем месте я бы не сидела сложа руки и отправилась к другим импресарио. Сбережения наши тают.

Румальдо в бешенстве развернулся и заперся в их с Мундо комнате. Пианист улыбнулся, сел за фортепиано и наиграл бравурный марш.

— Ты победила в битве, — злорадно заметил он.

— Если бы, — вздохнула Чикита, рассматривая не самую удачную, на ее взгляд, иллюстрацию к интервью в «Уорлд». — Разве что в мелкой стычке.

Рустика искоса глянула на них, но от реплик воздержалась. Румальдо, конечно, кровосос, но тут он прав. Пусть они сейчас в большом городе, где все живут «по-современному», сеньорите все равно негоже принимать приглашения от незнакомцев. Ей, Рустике, вовсе не по душе этот смазливый, благоухающий одеколоном журналист. А уж как Чикита на него смотрит — и вовсе стыд и позор.

Румальдо безуспешно обивал пороги импресарио, собирая отказы, туманные обещания и малозаманчивые предложения, а Чикита тем временем пристрастилась совершать прогулки с Патриком Криниганом.

Рано поутру или на закате журналист прибывал в наемном экипаже и возил Чикиту по разным живописным местам. Она в упоении слушала рассказы вкрадчивого ирландца, который попал в Штаты в возрасте пяти лет, а теперь, казалось, был в курсе всего на свете. «Этот старый дом вскоре снесут и построят банк». «Видите тех рабочих под палящим солнцем? Они возводят памятник на могиле генерала Гранта». «А здесь, в „Карнеги-холле“, вчера состоялся концерт в пользу армянских беженцев, спасшихся из когтей Абдул-Хамида, кровожадного султана Константинополя».

Разумеется, они посетили и Метрополитен-музей и всласть налюбовались полотнами Добиньи, Милле, Тернера и Ван Дейка. В зале, где выставлялась огромная ваза в греческом стиле, которую почитатели поэта Брайанта заказали в честь дня его рождения у Тиффани, лилипутка отступила на пару шагов и встала на цыпочки, чтобы получше разглядеть экспонат. Рустика осталась ждать на улице, и Чикита едва не попросила Кринигана поднять ее на руки, но вовремя опомнилась. Такое поведение — удел детей, а ей сейчас, как никогда, хочется, чтобы в ней видели женщину.

В другой раз ирландец захотел показать ей Бруклин, и, кое-как успокоив Рустику, они направились к мосту из камня и стали, перекинутому через Ист-Ривер. Кучер заплатил за право проезда, и экипаж тронулся вдоль по чуду инженерии. Чикита захлопала в ладоши. «Вот это истинное произведение искусства!» — заявила она, наблюдая, как ландо и брогамы, телеги, груженные молочными бидонами, и красные почтовые повозки, железнодорожные вагоны и пешеходы снуют в безупречном порядке по пяти полосам моста.

Раз уж Рустика согласилась пересечь висячий мост, Криниган решился и на более дерзкое приключение. Они сели на паром до острова Эллис и на лифте поднялись к венцу статуи Свободы.

— Я и не думала, что она полая, — протянула Чикита.

— Это вам урок, — пошутил ее приятель, с трудом удерживая на ветру шляпу. — Свобода не так крепка, как кажется.

Во время прогулок Криниган успевал беседовать с Чикитой и одновременно заботиться, чтобы никто не наступил на нее и не толкнул. Если он замечал чей-то нескромный взгляд, то делал зверское лицо, и зевака — будь то господин, дама или малое дитя — тут же отворачивался.

Чикита была немало удивлена, узнав, что в «Уорлд» Криниган пишет в основном о внешней политике, и, дабы не выглядеть легкомысленной и уметь поддержать беседу, впервые в жизни стала читать новости. Оказалось, планета переживала сложные времена: турки резали армян, эфиопы воевали против итальянцев, британцы подавляли африканские восстания, индусы вели религиозные войны, китайцы и японцы враждовали, филиппинцы поднимали мятежи против испанцев, а анархисты куда ни глянь подсовывали бомбы. Как наивно с ее стороны было полагать, будто Куба — пуп земли!

Криниган рассказал ей о сложном положении на Гавайях, где три года назад при сообщничестве американского посла и поддержке морской пехоты белые жители Гонолулу свергли королеву Лилиуокалани и назначили временное правительство. Должны ли Соединенные Штаты включить острова в свою территорию или лучше оставить их на откуп алчным японцам? Президент Кливленд не спешит подписывать договор об аннексии, но, к счастью, вскоре он покинет Белый дом, и все изменится. Республиканцы только что выбрали Уильяма Мак-Кинли, губернатора Огайо, кандидатом в президенты. Криниган не в восторге от его скучных речей, в которых он непременно нудит о «руце Божией», но, как истинный республиканец, конечно, за него проголосует.

— Все лучше, чем очередной демократ, при котором японский император наложит лапу на Гавайи.

— А гавайцы сами не могут разобраться в своих делах? — осмелилась высказаться Чикита.

— Исключено, пусть даже и не мечтают, — отрезал Криниган. — Такие мелкие острова не выживут в огромном прожорливом мире. Кто-то должен о них позаботиться.

Чикита раскраснелась. Разве она сама не такая же малютка? — с жаром возразила она. Да, она гораздо ниже ростом большинства людей, но это вовсе не значит, что остальным позволено порабощать ее или за нее решать.

— Мы говорим о Гавайях, а не о вас, — отшутился Криниган и не преминул заметить, какая Чикита красавица, когда сердится.

Но больше всего журналист любил поговорить о войне на Кубе. Он уже написал не одну статью о противоборстве испанцев и партизан и собирался писать еще, потому что читатели проявляли к этому огромный интерес. Каждый день «Уорлд» печатала новости о крупнейшем карибском острове и обсуждала, как действовать Соединенным Штатам в свете конфликта. Точки зрения сильно разнились; даже сторонники вмешательства в войну на стороне Кубы руководствовались самыми непохожими мотивами: обычные люди просто сочувствовали кубинцам или считали, что пора бы Испании прекратить изображать великую метрополию, бизнесмены предвкушали новые рынки, а религиозные деятели спали и видели, как обратят тысячи и тысячи кубинских католиков и безбожников в протестантство. Но, как и в случае с Гавайями, Кливленд умывал руки и не хотел оказывать повстанцам даже моральную поддержку. Отчасти, чтобы не портить отношения с Испанией, отчасти, поскольку считал, что с обеих сторон воюют настоящие варвары, убивающие и выжигающие остров без зазрения совести.

Политические разговоры очень пригодились Чиките, когда на вечернем сеансе водевиля у Костера и Биэла она впервые увидела чудесный витаскоп Эдисона. Вот уже три месяца кряду движущиеся фигуры на белом экране потрясали воображение ньюйоркцев. Вначале Чикита увидела, как две белокурые сестрички — Эдна и Стелла Ли — пляшут с зонтиком. Потом показали боксерский матч. Поцелуй знаменитых актеров вызвал неудовольствие публики, и кто-то даже выкрикнул: «Срам!» Чикита зарделась. Поцелуй любви — не грех, высказался Криниган, но, увеличенный до размеров экрана, несколько шокирует. Последняя картина под названием «Доктрина Монро» являла собой фарс, намекающий на спор Британии и Венесуэлы из-за границы Британской Гвианы. Криниган уже рассказывал, как Соединенные Штаты вмешались в этот конфликт и навязали свою волю, и Чикита понимала, почему зрители приходили в ярость при виде Джона Булла, тучного господина в галстуке, который символизировал англичан и нападал на Венесуэлу, а когда тощий долговязый Дядя Сэм в цилиндре и с козлиной бородкой ухватывал Булла за шею и заставлял просить прощения, смеялись и патриотично аплодировали.

Чиките так понравились живые картины, что сразу после представления она попросила Кринигана сводить ее посмотреть на синематограф Люмьеров, привезенный Китом из Парижа для конкуренции витаскопу. В синематографе картинки были многообразнее, представляли происходящее в разных странах — полк французской пехоты на параде, коронацию русского императора Николая II, лондонский Гайд-парк и занятых стиркой швейцарских крестьянок — и тряслись меньше эдисоновских.

Однажды утром, раздраженно выпроводив нарядную сестру на очередную прогулку с ирландцем, Румальдо признался Мундо, что ему опротивело биться в закрытые двери. Скрепя сердце придется принять любое предложение, даже от самого захудалого кабака. И в ту же минуту постучался коридорный с письмом, которое разом все перевернуло.

Проктор желал заполучить Чикиту на главную роль в своем водевиле. Нельзя ли им встретиться как можно скорее и обсудить контракт? Узнав новость, месье Дюран обзвонил знакомых и выведал причину столь внезапного интереса. Накануне вечером Проктор получил телеграмму, извещавшую, что лилипуты-эскимосы не хотят покидать Гренландию. Они наотрез отказывались сесть на корабль до Нью-Йорка. Времени раздобыть карликов в Европе не оставалось, а значит, составить конкуренцию «И Пикколини» Пастора и «Ди Лилипутанер» Хаммерстайна могла только Чикита. Отказ поставил бы под угрозу весь осенний сезон во «Дворце удовольствий».

— Выждите несколько часов, прежде чем отправиться к нему, и не принимайте первое предложение, — посоветовал управляющий Румальдо. — Главный козырь теперь у вас.

Чикита и Рустика ввалились в номер на закате, полумертвые от усталости. Краткая прогулка на деле вылилась в утомительный поход. Криниган, узнав, что у Чикиты нет ни одной качественной фотографии, настоял на срочной поездке на Стейтен-Айленд к его подруге Элис Остин, настоящей мастерице фотопортрета. Там, во внутреннем дворике ее викторианского особняка, на фоне розовой японской глицинии юная фотохудожница долго снимала Чикиту, восхищаясь ее осанкой, тонкой талией и непокорными кудрями. Она даже спросила, не бежит ли по жилам Чикиты цыганская кровь.

«Не знаю насчет цыганской, — отвечала Чикита, — а вот арабская — очень может быть». Ее предки по материнской линии происходили из Гранады, веками остававшейся под властью мавров, а по отцовской — с Канарских островов, которые, как известно, ближе к Африке, чем к Пиренейскому полуострову.

Чиките понравилась непосредственность мисс Остин. Но не слишком ли странно та смотрела на нее во все время визита, или ей почудилось? В отеле она спросила мнения Рустики, и служанка со свойственной ей прямотой подтвердила: дамочка и впрямь мужеподобная. Где видано, чтобы женщина таскалась туда-сюда с камерами и треножниками? Это мужская работа.

— Надо же, наконец-то сеньорита почтила нас своим присутствием! — воскликнул Румальдо, возлежавший на диване в гостиной. Чикита собралась было оправдываться, но онемела при виде заставленного тарелками, бокалами и бутылками стола.

Румальдо рехнулся? Недавно они ломали голову, как свести концы с концами, и вдруг такое расточительство. Роскошные сладости, мусс из омаров, шампанское… Обретя дар речи, Чикита хотела потребовать объяснений, но тут Мундо заиграл своеобразный гимн в честь кузины, the new Proctor’s living doll[53]. Это что, розыгрыш? Уж не сговорились ли эти два трутня подшутить над ней?

— Контракт на сорок две недели во «Дворце удовольствий»! — Румальдо помахал у нее перед носом бумагами. — Проктор ждет ответа завтра утром. — И, ткнув пальцем в сумму еженедельного гонорара (Чикита сглотнула при виде четырехзначного числа), лукаво добавил: — Соглашаешься или нет?

Сенда устроили настоящий пир. Месье Дюран прислал в подарок от отеля две бутылки премье крю «Мутон-Ротшильд де Пойяк», а развеселая Хоуп Бут нагрянула невесть откуда, чтобы присоединиться к банкету. Румальдо сбивчиво пояснил: случайно встретился с ней у Проктора, подумал, что Чикита будет рада вновь ее увидеть, и взял на себя смелость пригласить. Хоуп поздравила Чикиту и дала пару советов, как держать себя с импресарио. По опыту она знала, что излишняя покладистость только вредит. Нужно научиться показывать коготки и время от времени пускать их в ход.

Наконец, к изумлению Чикиты, заявилась Лилли Леман-Калиш с мужем, несшим большую плоскую коробку. Месье Дюран поведал им la bonne nouvelle[54], и они решили преподнести новоиспеченной звезде подарок к случаю. Лилли забрала коробку у выдающегося тенора Калиша, положила у ног подруги и велела открыть. Внутри обнаружился венский веер из страусовых перьев: Чикита будет обмахиваться им во время выступлений и вспоминать свою Freund in der Seele[55], задушевную подругу, несравненную Лилли Леман-Калиш, лучшую из Брунгильд, любимую сопрано Вагнера!

Эспиридиона сожалела, что Патрика Кринигана не оказалось рядом, но, с другой стороны, так она сможет сообщить ему новость наедине. Она сидела на диване, зажатая между внушительной фрау Леман и хрупкой мисс Бут, и выслушивала советы, поступавшие то в одно ухо, то в другое. Немка утверждала, что желающая добиться успеха артистка должна себя ценить: следует дарить искусство, но не допускать доверительных отношений со зрителем. На сцене пребывают боги, а зрители — простые смертные, которым посчастливилось их почитать. Хоуп, напротив, рекомендовала быть на подмостках льстивой и дерзкой — в меру, конечно же. (Насчет меры Чикита не совсем поняла: разве Хоуп Бут не оштрафовали совсем недавно за неподобающие одеяния?) Будьте непроницаемой, вагнерианской, — внушала сопрано. Будьте пикантной и соблазнительной, шептала мисс Бут. Валькирией, — советовала одна. Кокеткой, — настаивала другая. Серьезной. Плутовкой. Воинственной. Капризной. Чикита учла все эти противоречивые инструкции и решила, что разумнее всего соблюдать равновесие. Не уклоняться чересчур ни в одну из сторон. Она будет сочетать стили весталки и кокотки, — думала Чикита, а комната тем временем начинала кружиться у нее перед глазами, то ли от обилия советов, то ли от щедрых возлияний.

Под утро гости отправилась восвояси, и Чикита, подписывая контракт, обнаружила, что Проктор обещает ей крупный аванс помимо гонораров[56]. Через неделю начнутся репетиции, а в конце августа, за несколько дней до открытия осеннего сезона, Чикита выйдет на сцену «Дворца удовольствий».