Чикита

Кандидо Оласабаль рассказывает конец этой истории

Если живешь с гадалкой, никогда не знаешь, в какой час тебя вытащат из постели. В самую неожиданную минуту найдется желающий узнать будущее. Черт знает что. Людям невдомек, что у других тоже есть личная жизнь. Они считают, что эти другие двадцать четыре часа в сутки обязаны быть в их распоряжении.

Однажды в воскресенье, в 1946 году, часов в девять утра я сладко спал в обнимку с Кармелой, и тут раздался стук в дверь. Этакий сухой, властный, настойчивый стук, от которого у кого хочешь испортится настроение.

«Я открою», — сказал я Кармеле и нехотя встал. Не успел дойти до гостиной, как опять постучали. Видимо, дело не терпело отлагательств.

Я приотворил дверь и не узнал чернокожую сеньору, стоявшую передо мной. Но стоило ей заговорить, как я аж похолодел:

— Хм! И не поздороваетесь со мной, Кандидо Оласабаль?

Пятнадцать лет прошло с моего возвращения из Штатов, но это хмыканье я узнал бы и через сто. Оно впечаталось в мою память. То была постаревшая, посмурневшая, отощавшая, но по-прежнему широкобедрая Рустика. Какая нелегкая принесла ее в Матансас?

— И в дом не пригласите? — едко воскликнула она. — Не разговаривать же нам посреди улицы! — И, заметив, что я уставился вниз, как бы отыскивая взглядом Чикиту, она помотала головой и пояснила, что в Матансас приехала одна: — Сеньоры, царствие ей небесное, уже нет с нами, — пробормотала она.

Я тут же провел ее в гостиную (жутко стесняясь, потому как застала она меня в майке и пижамных штанах) и побежал сказать Кармеле, мол, у нас гости, пусть кофе сварит. Потом вернулся к Рустике. Она осведомилась, как у меня дела. Я рассказал, что работаю корректором в газете «Импарсьяль», пописываю сонетики и вот уже кучу лет женат на Кармеле.

Это я соврал напоследок, потому что мы с Кармелой просто сожительствовали. Жили гражданским браком, пока мне не предложили должность в «Боэмии» и нам не пришлось расстаться. Кармела ни в какую не желала переезжать в Гавану — боялась растерять клиентов, — а я не хотел отказываться от хорошего места в столице. Так что каждый пошел своим путем. И я даже рад, ведь, хоть я и любил Кармелу, но не до безумия, что называется. До безумия я влюбился в Бланку Росу, секретаршу в «Боэмии», и вскоре после того, как начал там работать, мы поженились. Бланкита — вот моя большая любовь. Но вернемся к нашей истории.

Рустика выслушала мои новости и поведала свои. Начала с главного: Чикита умерла 11 декабря 1945 года, за три дня до своего семидесятишестилетия.

— В могилу ее свел жестокий грипп, — уточнила она голосом, в котором не проскальзывало ни малейшего волнения. — Когда я обряжала ее, то решила измерить. Некоторые лилипуты под старость подрастают, но она как была, так и оставалась — двадцати шести дюймов. — И в этой фразе прозвучала странная гордость.

До конца своих дней Чикита закрашивала седину и следила за новинками моды. И оставалась верна своим привычкам: много читала (всегда первым делом отыскивала в газетах кубинские новости), вышивала, принимала солнечные ванны в саду и два раза в месяц устраивала приемы. В последний год жизни почти каждую неделю переписывалась с Лианой де Пужи, княгиней Гикой, которая постриглась в монахини[170].

Голубые, которые приходили в гости к Чиките, когда я там работал, сменились новыми, помоложе, но и те писали кипятком при виде ее фотографий, вееров и танцев. Она рассказывала о своих золотых деньках страстно, но без тоски.

— Когда она слегла, ни один из этих воздыхателей, без конца у нас ошивавшихся и набивавших пузо, даже не появился в Фар-Рокавей, — сказала Рустика. — Мне одной пришлось всем заниматься: и лечением, и бдением, и похоронами.

По желанию Чикиты ее схоронили на кладбище Голгофа. Почему она выбрала именно это кладбище в Квинсе, а не что-нибудь поближе к дому? Очень просто: там лежал Криниган, и она заранее купила место рядом, чтобы упокоиться подле него, когда придет ее черед[171].

Чикита завещала половину своего состояния Сехисмундо и половину Рустике. Но денег к тому времени оставалось уже немного. После двух мировых войн сбережения ее сильно потеряли в цене. Дом выставили на продажу, и, едва получив за него деньги, Рустика решила вернуться на Кубу.

— Сеньорито Мундо и Косточка (тоже те еще старые хрычи, сами понимаете, годы-то идут) звали меня жить с ними, — сказала она. — Они все еще держат похоронную контору и даже предложили мне вступить в долю, но я не захотела. Не по нраву мне доживать жизнь среди свечек и гробов. Вот я и подалась сюда.

В Матансасе она купила домик неподалеку от кладбища, чтобы каждый день носить цветы бабке на могилу.

— И дону Игнасио с доньей Сиренией, конечно, — уточнила она. — Иначе сеньора Чикита меня не простит, а я знаю: однажды мы снова встретимся, и уж она с меня спросит.

Я поинтересовался, как она меня нашла, и она вытащила из сумочки мятый конверт. Я послал это письмо Эспиридионе Сенде, когда только начал жить с Кармелой.

— Я ей не отдала, — призналась Рустика, глядя мне в глаза. — Не хотела сыпать ей соль на раны. Вы не представляете, как она по вам скучала, когда вы уехали! Я и не думала, что она к вам так прикипела. Долго переживала.

Тогда я спросил про книгу. Напечатали ли ее после смерти Чикиты, как она и рассчитывала? Рустика опять хмыкнула и ответила, что лилипутка оставила соответствующие распоряжения своему адвокату. Но, как тот ни рыскал по всему дому, рукописи найти не смог, и воля покойной осталась неисполненной.

— Это вы ее утаили! — догадался я по ее кривой ухмылке. — Но зачем?

— Как я могла допустить, чтобы это напечатали? — возмутилась она. — Некоторые части были ничего, но другие — полное бесстыдство. Вы-то думали, я ничего не знаю, что вы там строчите, но я ночами потихоньку поднималась и читала. Местами аж воротило, вот не вру, тошнило. И чтоб люди читали такое свинство? Ну уж нет. По крайней мере, не при моей жизни. Что о сеньоре люди бы подумали?

Она хотела сжечь рукопись, но в последнюю минуту ей не хватило смелости. Привезла в Матансас, чтобы отдать ее мне и больше не видеть. Перед уходом она взяла с меня обещание, что я зайду к ней за бумагами.

Ей не пришлось долго ждать. В тот же вечер я отправился к ней, и Рустика отдала мне не только рукопись, но и множество фотографий Чикиты, газетных вырезок и даже семейных писем. Сказала, не знает, сколько ей еще времени отпущено, а кому попало оставить это все она боится.

— Я еще кое что привезла и хочу, чтобы вы помогли мне от этой штуки отделаться, — таинственно произнесла она и вытащила из кармана платья не что иное, как кулон Чикиты: талисман великого князя Алексея.

Если хочешь, считай меня нюней, но при виде шарика я расчувствовался. Мне впервые довелось подержать его в руках, пощупать и без спешки рассмотреть письмена. На ум мне пришла история ордена Нижайших мастеров Новой Аркадии. Как мудро было со стороны Лавинии распустить секту! Несмотря на добрые намерения, лилипуты никогда не смогли бы править миром. А знаешь почему? Потому что мир уже не исправить. И становится он все хуже и хуже. А теперь и вовсе все решается атомными бомбами. Вот до чего докатились.

— Чикита распорядилась насчет талисмана? — спросил я.

— Нет, — ответила Рустика, — но, зная ее, думаю, ей хотелось бы, чтобы его бросили в море.

По какой-то причине и мне так казалось: лучшее, что мы можем сделать с талисманом, — пустить его на морское дно. Здесь же, в Матансасе. Да, надо полагать, Чикита была бы с нами согласна.

В следующее воскресенье я встал пораньше, зашел за Рустикой еще засветло, и мы вышли в море на лодочке, которую я накануне нанял у ловца креветок. Лодочка была красная и называлась «Болеро».

Мы выгребли из порта, лавируя между рыбацкими баркасами и торговыми судами, и добрались до открытого моря. Вода была темная и какая-то густая, а волны, как ни странно, не пенились. Солнце едва пробивалось на горизонте; небо мандаринового цвета походило на задник театральной сцены. Вдали, словно дымчатый амфитеатр, виднелся неясный, расплывающийся силуэт Матансаса. Где какое здание и холм, мог бы различить только местный житель.

Мы молчали. Слышалось только кхеканье моторчика да биение волн о нос лодки. Рустика оделась во все черное, приладила к шляпке длинную вуаль и повесила сумочку на локоть. Ветер загадочно колыхал вуаль, но Рустика не обращала внимания, сидела, сжав губы и уставившись на горизонт. Я то и дело искоса поглядывал на нее и не мог понять, кого она больше напоминает: огородное пугало или зловещую невесту.

— Хватит, приехали, — приказала она вдруг хозяину «Болеро». — Глушите мотор.

Лодка остановилась, Рустика поднялась на ноги и велела мне тоже встать. Я неохотно послушался: плавать-то я так и не научился, а лодку покачивало, и я малость струхнул.

Она вынула из сумочки талисман и вложила мне в ладонь, чтобы я швырнул его в воду. Рыбак тем временем закурил и с любопытством наблюдал за нами с кормы.

— Думаете, нужно что-нибудь говорить? — с сомнением спросил я у Рустики.

— Думаю, обязательно, — ответила она, вздергивая бровь.

Я держал цепочку большим и указательным пальцем и лихорадочно соображал, что бы такого сказать.

Я подумал о Чиките, о том, какая она была уникальная. Не только из-за роста, но и потому, что, в отличие от многих других «ошибок природы», никогда не позволяла вытирать о себя ноги. Нет, я не хотел возводить ее не пьедестал. Как всякий порядочный Стрелец, она обладала трудным характером, отличалась твердолобостью, а подчас и высокомерием. Она любила искусство — что правда, то правда, — но не меньше (а может, и больше) любила деньги. Могла врать, могла проявлять жестокость, но могла быть и бескорыстной, искренней и ослеплять окружающих обаянием. На свой лад она была патриоткой и, хоть дольше прожила за границей, чем на родине, никогда не переставала чувствовать себя кубинкой.

Но все это не годилось, сказать требовалось что-то умное, достойное Чикиты, чтобы Рустика не разочаровалась. Вот тебе и на! Я помог ей написать биографию, жил под ее кровом, выслушал сотни семейных и личных историй, а теперь вдруг словно не знаю ее, словно никогда не был знаком с настоящей Чикитой. «А разве кто-то знаком?» — пришло мне на ум.

Я уже совсем отчаялся, как вдруг случилось нечто неожиданное. Талисман замерцал, сперва тихонько, потом сильнее, и принялся рассыпать во все стороны разноцветные искры. Это на словах — хаханьки, а как увидишь — можно умереть со страху.

— Пресвятая Дева! — недоуменно пробормотал рыбак и перекрестился. — Это что за бесовщина? — Но тут Рустика жестом велела ему молчать.

Кулон не просто сверкал и искрил. Я вблизи мог разглядеть, что иероглифы движутся, словно пляшут в золоте, и причудливо меняют форму.

— Давайте же, — поторопила меня Рустика. — Разве не видите, он сам просит, чтобы его отпустили?

И тогда я сглотнул и сделал одну из самых нелепых вещей в жизни. Не смейся. Просто в голову взбрело. Посреди бухты (где подо мной была лишь зыбь, над головой — лишь небо, а перед взором — Матансас) я стал читать стихи Хосе Хасинто Миланеса. Да, да, честное слово. Полностью прочел «Бегство горлицы». На первой строфе голос еще немного дрожал, но по ходу я приободрился.

Я умолк, глубоко вздохнул и швырнул кулон Чикиты как можно дальше в море. Когда тот ушел под воду, Рустика сжала мою руку и заплакала. Сначала она только глухо всхлипывала, но потом зарыдала в голос и завыла, словно с нее шкуру сдирали. Я изумился и помог ей сесть — а то как бы она не перевернула лодку и мы бы все не потонули. То бишь — мы с нею, рыбак-то, надо думать, умел плавать. Бедняга уже совсем сбледнул с лица, перепугался и решил, что мы предаемся какому-то странному колдовству. Но я не обращал на него внимания — дал Рустике выплакаться вволю. Что-то мне подсказывало: это первые слезы, пролитые ею за всю жизнь, и я терпеливо ждал, пока они не иссякли.

Потом мы вернулись на пристань.