Чикита

Кандидо Оласабаль рассказывает, как познакомился с Чикитой

Для начала запомни три вещи.

Во-первых, Чикита любила приврать. Если б я верил всем ее россказням, с ума бы спрыгнул. Мастерица была мешать правду с выдумкой и приправлять по своему вкусу.

Во-вторых, как всякий порядочный Стрелец с асцендентом в Козероге, она была жутко упрямая. Знает, что не права — а ни за что не сдастся. Чтобы она сказала: «Я ошиблась»? И думать забудьте! Еще и властная. Если когда и вела себя тише воды — хотя сомневаюсь, — то не на моей памяти. Чикита, с которой я познакомился, была не подарок, отличалась высокомерием и любила командовать. Когда ей перечили, рвала и метала. Может, в глубине души она страдала из-за своей внешности, но при мне ничем себя не выдавала.

В-третьих, таких распутниц свет не видывал. Судя по личику на фотографиях, она была тише воды, ниже травы, а на деле кокетничала напропалую и вечно норовила всех кругом соблазнить, взять в полон своими чарами. Просто удовольствие от этого получала. Тебе, верно, трудно представить, но было в ней этакое нечто, от чего мужики с ума сходили. Да и некоторые бабы тоже. Я вдоволь наслушался рассказов о ее похождениях и теперь знаю, что в мире куда больше извращенцев, чем принято считать.

В 1930 году мне исполнилось двадцать три, и я мог печатать на машинке пятьдесят слов в минуту. Я был худой и довольно симпатичный, да и, не поверишь, с пышной шевелюрой. Два года назад я приехал в Тампу работать на дядюшку, который там поселился еще до моего рождения. Мама написала ему, что мы в Матансасе совсем загибаемся с голодухи, и рассказала про меня: я, мол, юноша с устремлениями, научился управляться с пишущей машинкой и имею склонность к сочинению виршей. Письмо, надо думать, вышло трогательное, потому что дядюшка оплатил мне билет, и я отправился помогать ему в бизнесе — был у него пансион неподалеку от табачных фабрик в Ибор-Сити.

Днями напролет я жарил рыбу, но, стоило дядюшке отвернуться, все бросал и принимался писать стихи и читать. У меня набралась целая тетрадка стихов. Отвратительных, помнится, хотя пара сонетов, может, была не так уж плоха. Со мной работал один негр с Багам, рыбу чистил как зверь. Мы целыми днями куковали в кухне и развлекались тем, что я учил его испанскому, а он меня — английскому. Каждый раз, как он пробовал ответить клиентам — а клиенты все как один были кубинцы, — я думал: «Если у меня такой же английский, как у него испанский, мне крышка».

В один прекрасный день я сжег рыбу, пока размышлял над рифмой, и дядюшка со скандалом вышиб меня с работы. Я возрадовался. Не для того я оставил мать одну в Матансасе, чтобы тухнуть в какой-то кафешке. Надо чего-то добиваться. Идти к процветанию. А так у меня даже подружки нет из-за рыбного духа.

Попробовал работать крутильщиком, но сигары у меня выходили горбатые, и на второй день меня уволили. Я бы с удовольствием стал чтецом на фабрике, читал бы работникам вслух «Преступление и наказание» или «Отверженных», а мне бы за это платили, но куда там, такая работа на улице не валяется. Тогда кто-то нашептал мне, что в Бруклине какие-то выходцы из Матансаса печатают газету на испанском, и я, как полный кретин, ринулся туда, полагая, что за способности к машинописи меня возьмут.

На месте я узнал, что газета закрылась год назад, а найти работу в Нью-Йорке труднее, чем сорвать куш в лотерею. Пока я жарил рыбу, экономика Штатов совсем загнулась, а я ни сном ни духом.

В одном пансионе я снял комнату с двумя итальянцами. Как же они храпели, сволочи! Днем мы бродили туда-сюда с прорвой других безработных и хлебали бесплатный суп, который раздавали на улице. Потом эти времена назвали Великой депрессией, но в начале они никак не назывались. Когда сбережения иссякли, я переехал на скамейку в парк. Итальянцы вскоре ко мне присоединились.

Чтобы было не так зябко, мы мяли газеты и оборачивались ими под одеждой. Однажды ночью итальянцы задумали стянуть мою стихотворную тетрадь, чтобы вырвать страницы и ими греться. Пришлось отбиваться — на том наша дружба и закончилась. Осень шла к концу, в любую минуту могли наступить холода. И где мне тогда было ночевать? До сих пор получалось выживать, не воруя, но, если бы дела так шли и дальше, — пришлось бы. И тут, словно Господь Бог решил напомнить, что Он есть, случилось нечто неожиданное. Я обшаривал урну в поисках газет и — к чему скрывать? — какого-никакого пропитания и наткнулся на следующее объявление:

«Да ведь это же я», — сказал я себе, приободрившись, и вот так Чикита, которая в ту пору разменяла седьмой десяток и жила в Фар-Рокавей, вошла в мою жизнь.

Я чуть не рехнулся, пока искал это курортное местечко на острове Лонг-Айленд, и весь его прочесал, прежде чем наткнуться на нужный адрес на Эмпайр-авеню. За забором стоял двухэтажный дом, кирпичное бунгало с деревянными панелями, огромной входной дверью, множеством окон и каминной трубой.

Очень черная, задастая и угрюмая негритянка отперла и прервала мои объяснения на английском: «Со мной можете по-кубински». И брезгливо оглядела меня с головы до ног. Я тщательно умылся и причесался, но белье на мне было несвежее, даже, боюсь, вонючее.

— Спрошу, сможет ли сеньора вас принять. — И она захлопнула дверь у меня перед носом. Но вскоре вернулась и молча меня впустила.

Я — извиняюсь — чуть на задницу не упал, как увидел хозяйку дома. Никогда бы не подумал, что бывают женщины такого размерчика. То ли от нервов, то ли с голодухи я, кажется, начал терять сознание, зашатался и поспешил добраться до дивана.

— Налей ему стакан воды, Рустика, — сказала Чикита, но та принесла кофе с молоком и хлеба с маслом — заметила, что у меня живот к спине прилип.

Чикита спросила про рекомендательные письма. Писем у меня не было, но я кстати ввернул пару слов про свое увлечение литературой и дар к стихосложению.

Когда я упомянул, что родом из Матансаса, хозяйка со служанкой переглянулись, и я спросил, бывали ли они там. «Случалось», — бросила Чикита, не вдаваясь в подробности, и продолжала: она хочет написать книгу. По утрам руки распухают от артрита, и со стенографистом дело пойдет бойчее. Нанятый на эту должность будет жить здесь: кров, стол и даже стирка и глажка белья входят в плату за услуги.

— Если вам это интересно, можем устроить испытания сейчас же, — сказала Чикита.

Меня усадили за «Ундервуд» последней модели, и, не дав познакомиться с машинкой, Чикита закружила по комнате и затараторила, выдавая фразу за фразой слегка хриплым, каркающим голоском. Понятия не имею, что́ она диктовала, только помню, как я, хоть и давно не бывал в деле, начал судорожно колотить по клавишам, как будто от этого зависела вся моя жизнь. Она и зависела, верно ведь? Листок выполз из-под валика, и Чикита внимательно его изучила.

— Орфография не хромает, скорость приличная, — признала она. — А как у вас с английским? — поинтересовалась она, перейдя на этот язык.

Я очень старался не посрамить своего учителя, багамского повара, но от страха упустить работу мямлил что-то жалкое. Умолкнув, я опустил глаза и стал покорно ждать вердикта. Но то ли английский не являлся таким уж обязательным условием, то ли предыдущие кандидаты не пришлись ко двору, то ли Чикита размякла, услыхав, что я из Матансаса. Так или иначе, промурыжив меня минуту, она объявила, что, если я не против, завтра утром можем начинать. А как я мог быть против после стольких ночевок в парке?

Я спросил, что за книгу она собирается писать. Чикита удостоила меня таинственной улыбки и промолвила: «Книгу своей жизни. А издадут ее только после моей смерти». И в завершение собеседования велела Рустике показать мне комнату, оказавшуюся преприятнейшей мансардой.

Мне казалось, я брежу. Вся страна обездвижена кризисом, а я получил крышу над головой, еду и еженедельное жалованье, пусть небольшое, но его хватало, чтобы и дальше помогать моей бедной матушке.

Я съездил в Бруклин, забрал из пансиона чемоданчик (набитый в основном книгами), который хозяин любезно разрешил оставить на хранение, и на закате снова был в Фар-Рокавей, как раз к ужину. Помню, на ужин подали суп из куриных потрошков, и ел я вместе с Рустикой за кухонным столом. Я забросал ее вопросами: кто такая Чикита, что в ее жизни такого особенного, чтобы писать книгу, какие у нее странности и все прочее, но почти ничего не разузнал. Рустика молчала как рыба. Только через несколько недель она ко мне прониклась, разговорилась и поведала кое-какие сплетни.

Мы работали в комнате, где Чикита обычно читала, писала письма и слушала музыку. Обстановка напоминала кукольный домик, потому что мебель была под стать хозяйке. Обычного размера были только стол с «Ундервудом», мой стул, приемник «Филко» модели «Тюдор» с дубовой панелью (Чикита, разумеется, не доставала до кнопок) и кресло-качалка, где иногда по вечерам восседала молчаливая, как тень, Рустика, шила и слушала.

В первый день Чикита пояснила, что не собирается писать книгу от первого лица; должно казаться, что текст принадлежит биографу, а не ей самой. Я удивился и спросил, почему она желает скрыть свой голос.

— Как правило, те, кто пишут о себе, слишком себе льстят и себя нахваливают, — отвечала она. — Кроме того, под некоторыми эпизодами своей жизни мне не хотелось бы расписываться.

На мое счастье, теперь она диктовала медленно, словно смакуя слова. Иногда замолкала в середине предложения и долго размышляла, как бы его завершить. Или отвлекалась, чтобы рассказать любопытную историю или отпустить ехидное замечание. Чувство юмора у нее было отменное, а язычок острый.

Ближе к полудню мы сделали перерыв, и Рустика принесла нам горячего шоколаду. До сих пор мы ладили превосходно, но вся гармония улетучилась, когда Чикита велела вслух прочесть надиктованное. Она заметила, что пару фраз я изменил или опустил, и впала в ярость.

Я попытался оправдаться тем, что хотел немного расцветить стиль.

— Ваша обязанность — записывать в точности как я скажу! — срывающимся голосом возразила, сжимая кулачки, покрасневшая Чикита.

— Даже если вы повторяете слово по три раза или строите фразу абы как? — негодовал я. — Говорить — одно дело, а писать — совсем другое, сеньора Чикита. Если желаете протащить в книгу все промахи, которые прощаются в разговоре, но отвратно выглядят на бумаге, дело ваше. В конце концов, — заключил я горделиво, — я всего лишь служащий и должен выполнять ваши указания.

Моя речь ее ошеломила. Накануне я едва ли не умолял нанять меня, а наевшись и выспавшись на чистых простынях, стал хорохориться, как боевой петушок. Я думал, это мой первый и последний день в Фар-Рокавей. Но меня почему-то не уволили. Позже я понял, что лучше всего так и ставить себя с Чикитой: выкладывать все напрямую. О тех, кто во всем с ней соглашался, она вытирала ноги. Чикита была упрямица, но не дурочка и сообразила, что ее проза только выигрывает от моих поправок.

Мы долго молчали, а потом она, видимо, успокоилась и предупредила:

— В дальнейшем прошу не менять ни запятой.

Я пообещал со всем уважением записывать за ней. Она примирительно улыбнулась и ответила, что вовсе не обязательно механически копировать ее слова. Напротив! Она заметила, что я не какая-то очередная машинистка, а чуткий молодой человек, начитанный и любящий поэзию. Если вдруг мне покажется, что текст можно усовершенствовать, то следует ей говорить — мы это обсудим.

Поначалу я так и поступал. Но после снова начал вносить самовольные изменения. Там прилагательное, тут глагол. Чикита делала вид, будто не замечает расхождений, и я осмелел: стал составлять по-своему некоторые предложения, менять местами абзацы и сокращать затянутые, на мой взгляд, описания. Получалось, разумеется, не всегда. Если Чикита пребывала в дурном настроении, она бесилась, замечая мой след в книге, и заставляла все переписывать по ее вкусу.

Заметь: она вовсе не была лишена повествовательного дара, да и словарный запас у нее был совсем не бедный. Просто она хотела впихнуть в книгу все разом, включая любой пустяк. Мне приходилось долго подрезать там и сям, кое-что сворачивать, чтобы главы не казались нескончаемыми. И все равно, даже после урагана книга вышла длиннющая.