Чикита

Глава XV

Чикита никогда не задумывалась над смыслом выражения «время летит», пока не обнаружила, что вот-вот кончится июнь 1897 года. Она уже год жила в Соединенных Штатах, срок контракта с Проктором истекал, а о продлении они пока не договорились. Проктор не хотел ее терять, но считал, что после Нью-Йорка неплохо бы устроить гастроли в других городах.

Чикиту мысль о том, чтобы заделаться этакой цыганкой и кочевать туда-сюда, в те времена не прельщала. Да, она мечтала путешествовать, но не по Штатам. Вот если бы переплыть океан и оказаться в Европе! Но прежде чем рассказать о ее решении, следует упомянуть о событиях, последовавших за прощанием с Прекрасной Отеро и обещанием встретиться в Париже.

Начнем с личной жизни. Патрик Криниган долгое время властвовал над сердцем Чикиты, но потом ему вдруг пришлось удовольствоваться лишь одним ушком предсердия и одним желудочком, поскольку прочие части отбил у него маленький соперник: Синьор Помпео.

Все началось, когда несколько членов труппы «И Пикколини» посетили «Дворец удовольствий». Итальянцы прибыли в конце октября; они уже месяц выступали в театре Пастора на Юнион-сквер, и им все уши прожужжали про Чикиту, вот они и решили на нее взглянуть. Франца Эберта и «Ди Лилипутанер», собиравших аншлаги в «Олимпии» Хаммерстайна, они знали по гастролям в столицах Старого Света и представляли, чего можно от них ожидать.

Чикиту предупредили, что в одной из лож сегодня вечером засели конкуренты. Выйдя на сцену, она сразу краем глаза их нашла. На нее холодно уставились главные артисты труппы: Синьор Пикколломини и его невеста Синьорина Брунелла, близнецы Николай и Андре, Принчипесса Валентина и самый низенький из всех — Синьор Помпео, который мог похвастать, что даже до двадцати семи дюймов не дотягивал. После первой песни артисты Пастора сохраняли невозмутимость. Один Помпео, к изумлению товарищей, вскочил на ноги, бешено захлопал и зычно прокричал: «Брависсимо!»

На следующее утро портье «Хоффман-хауса» принес в номер Чикиты прелестный букет из глоксиний и лилий с карточкой Синьора Помпео. Это был первый из множества подобных букетов и первое романтическое послание от итальянца. Польщенная регулярным прибытием глоксиний и лилий и напором Помпео, который мечтал об аудиенции, Чикита решила пригласить его на чай. Разумеется, за спиной у Кринигана, который ни о чем не догадывался.

Помпео приятно удивил ее взор: у него были жгучие черные глаза, щегольские усики и белоснежные зубы. Он много жестикулировал и часто заливался звонким, живым, заразительным смехом. Одевался как истинный денди, питал слабость к изысканным украшениям, и Чикита сразу поняла: он привык, что дамы тают перед его чарами.

Впервые прибыв к чаю, он принес коробку бельгийских шоколадных конфет и томик размером три на пять дюймов, под названием «Sfortunato cuore»[73], со стихами собственного сочинения. Не заставив себя упрашивать, он кинулся к ногам хозяйки и прочел пару вещиц, уснащая их пылающими взглядами. После чего открылся в своих чувствах. Нет, нет, Чикита не просто ему нравится, поспешил уточнить он. Это более глубокое и всепобеждающее ощущение. Их связывает невидимая нить — разве она не замечает?

— Ты мой идеал, — промолвил он, целуя ей руки. — Я понял это, как только Дядя Сэм отпер сундук, и показалась твоя головка.

Дабы охладить его пыл, Чикита призналась, что состоит в любовной связи с другим господином. «Лилипутом?» — быстро спросил Помпео и, услышав отрицательный ответ, снисходительно улыбнулся. «Я люблю его», — подчеркнула Чикита. Это не испугало итальянца. И что с того? Лично он согласен некоторое время делить ласки своей Пикколетты с другим, невозмутимо заявил Помпео. Он уверен что, как только она узнает его получше (тут его глаза сально блеснули), немедленно бросит своего верзилу.

— Это же как дважды два, — воскликнул он и указал на их общее отражение в большом зеркале. — Бог создал нас друг для друга. Не надо быть гением, чтобы это сообразить.

Чикита встревоженно уставилась на их фигуры в зеркальной глади. А что, если Помпео прав? На третьем свидании она решилась проверить это на практике. Велела Рустике и кузену прогуляться до памятника генералу Уорту и после, поломавшись немного, позволила итальянцу обнять себя за талию и осыпать страстными поцелуями. Эти влажные и горячие поцелуи убедили ее пойти дальше. Ведь она, можно сказать, впервые распробовала, что значит целоваться как следует: прильнув губами к губам, приоткрывая их, чтобы острый настойчивый язык, напоминающий озорную змейку, отыскал ее язык и слился с ним в лобзании. Как непохоже на неуклюжие поцелуи Кринигана с его огромным страшным ртом, словно готовым сожрать ее целиком, и гигантским никчемным языком.

Когда Помпео предложил разоблачиться, она убедилась, что он не преувеличил: они и в самом деле созданы друг для дружки. Она познала сладость настоящего объятия и впервые, не боясь быть раздавленной или задушенной, насладилась весом мужского тела на себе. Одарив ее самыми дерзкими ласками — Помпео не солгал, назвавшись опытным любовником, — он вошел в нее несколько грубо, и это было восхитительно. Живот к животу, они превосходно подладились друг к другу и проделали кучу настоящих акробатических трюков, совершенно немыслимых на свиданиях с ирландцем, где каждую позу и каждое движение приходилось заранее обдумывать, чтобы сделать невозможное возможным.

Несколько недель кряду — пока Криниган не подозревал об ее интрижке с Помпео — Чикита исхитрялась отдаваться обоим кавалерам и имела возможность сравнить их недостатки и достоинства. Итальянец, несмотря на непринужденность в общении и напускной лоск, был не в состоянии поддержать мало-мальски интеллигентную беседу. Обычно его разговоры вращались вокруг двух тем: сплетен шоу-бизнеса (в первую очередь о конкуренции между лилипутами) и необходимости зарабатывать все больше, чтобы и дальше окружать себя роскошью и удовольствиями. Его пошлость и необразованность раздражали Чикиту. Но заслуги в постели с лихвой перевешивали и этот недостаток, и все прочие. Вот уж в этом ведущий актер «И Пикколини» был мастер. В минуты близости он забывал про хорошие манеры, любил грязные словечки и требовал от любовницы, чтобы вела себя как можно бесстыднее, словно шлюха. Чикита с удивлением обнаружила, что когда тебя треплют, шлепают по ягодицам и называют «грязной бабенкой» и «ненасытной чушкой», то это очень возбуждает.

Криниган же, напротив, даже в минуту обуревающей похоти оставался джентльменом. Иногда его деликатность выводила Чикиту из себя, особенно, когда он вставлял ей свой ключик. Интересно, он был таким со всеми женщинами или осторожничал только с ней из страха навредить? Он, конечно, тоже доставлял ей удовольствие, но вовсе не такое головокружительное, как Помпео… С другой стороны, хоть в постели ей не хватало сальностей итальянского любовника и естественного сплетения тел, Криниган давал Помпео сто очков вперед по части ума и чуткости. С ним она никогда не скучала и могла беседовать обо всем: от победы Мак-Кинли, «огайского идола», повергшего на президентских выборах демократа Брайана, до последней книги Марка Твена или обнаруженных на Юконе золотых месторождений.

Однажды Криниган заявился в «Хоффман-хаус» без предупреждения, ворвался, словно ураган, в спальню Чикиты и застукал ее в постели за сложным па-де-де с Помпео. Ирландец чуть было не вышвырнул карлика в окно, но Чикита смогла его утихомирить и помогла открыть глаза на горькую правду. Да, она предала его и просит прощения. Но не пора ли поговорить начистоту? Они оба, и Помпео, и Криниган, ей просто необходимы. Каждый обладает тем, чего другому недостает, и она не желает отказываться ни от одного из них. Они все обсудили, как подобает цивилизованным людям, и пришли к соглашению: мужчинам придется терпеть друг дружку, а Чикита поровну поделит время между ними.

— Я пошел на эту позорную сделку, потому что слишком сильно люблю тебя, — сказал Криниган, как только они остались с Чикитой наедине. — Когда у «И Пикколини» кончится контракт с Пастором, Помпео вернется в Италию, и у нас с тобой все станет по-прежнему.

Но это оказалось не так-то просто. Помпео настаивал, чтобы Чикита разорвала контракт с Проктором в конце января, перешла в их труппу и отправилась в Европу. Их имена будут огромными буквами значиться на всех афишах, и люди будут давиться в очередях, чтобы услышать их пение дуэтом. Чикита молча слушала, но всерьез не задумывалась о подобном плане. Она знала, что «И Пикколини» получают всего 3500 долларов в неделю, и к тому же не могла вообразить, как будет исполнять неаполитанские песенки или проделывать трюки верхом на японском пони, подобно Принчипессе Валентине. Какой смысл ей бросать многообещающую карьеру примадонны и превосходные гонорары, чтобы стать пешкой в чужой труппе?

Тем временем, невзирая на обещания наступить на горло своей ревности и не замечать соперника, великан и пигмей принялись отравлять друг другу жизнь. Ирландец заплатил шайке земляков, чтобы они приходили на выступления «И Пикколини» и освистывали Помпео. А тот, недолго думая, нанял мордоворотов, и те отмутузили Кринигана. Месть последнего была ужасна: он подкупил официанта из отеля, где жил Помпео, и велел подсыпать мощного слабительного ему в соус для спагетти. Дьявольский план сработал, и Помпео сутки напролет сидел в стенах уборной. После чего дал достойный отпор: еще не придя в себя, он отправил в редакцию «Уорлд» коробку в подарочной упаковке с бантом в виде листьев плюща. Криниган, пребывая в уверенности, что это от Чикиты, вскрыл посылку и обнаружил внутри кучу экскрементов.

Чикита притворно сердилась и ругала любовников за эти выходки, но в действительности чувствовала себя польщенной и забавлялась от души, рассказывая Рустике, на какие глупости способны мужчины из ревности.

В феврале 1897 года, по завершении контракта, «И Пикколини» вернулись в Италию. Перед отъездом Синьор Помпео пустил в ход все мыслимые доводы, чтобы его Пикколетта бросила Проктора и Кринигана и последовала за ним. Но в конце концов вынужден был отступиться и поднялся на борт в совершенном удручении. Чикита не стала сильно горевать. Она знала, что печали Помпео пройдут, как только ему на глаза попадется следующая красотка, а учитывая его донжуанский характер, ждать этого было недолго. Вечером она встретилась с ирландцем и объявила, что отныне он вновь единственный властелин ее сердца. Странным образом эта новость не обрадовала Кринигана.

— Газета отправляет меня на Кубу корреспондентом, — сказал он с горечью. — Если бы не было тебя, я бы прыгал от радости, — сейчас журналист и мечтать не смеет о лучшей командировке. Но нам суждено расстаться, и это сводит меня с ума…

Чикита дала ему понять, что краткая разлука ничего не изменит в их отношениях. Он вернется, их роман вспыхнет с новой силой, и все будет по-прежнему. Криниган с сомнением кивнул. Как все может стать по-прежнему после ее измены с итальяшкой? Патрика утешает лишь одно: он будет счастливым свидетелем перемен на родине возлюбленной.

Куба и вправду менялась час от часу. Декрет о «концентрации», введенный в силу Мясником — Валериано Вейлером, превратил остров в кромешный ад. Вейлер придерживался мнения, что для победы над повстанцами следует надавить также и на оказывавших им поддержку крестьян, и поэтому принудил их покинуть свои дома, посевы и скот и перебраться в города, где они теперь влачили нищенское существование. В своем стремлении подавить мятеж он, казалось, готов был истребить все гражданское население Кубы.

Ужасы, описываемые американскими газетами, отнюдь не были плодами воображения репортеров. Иногда, за неимением новостей, корреспонденты и впрямь подпускали уток (однажды они выдумали женский батальон мамби-амазонок, которые якобы сражались верхом и с обнаженной грудью), но страшная система «концентрации» крестьян в городах существовала на самом деле. Чикита знала об этом из письма Манон. Та с ужасом писала, что по Матансасу бродят, словно призраки, сотни голодных, босых изможденных людей. Они спят под открытым небом и справляют нужду на любом углу. Из-за антисанитарии процветают дизентерия, малярия и желтая лихорадка. Комендантский час не отменяют, расстрелы продолжаются, а чванливые добровольцы и солдаты ведут себя так, будто они хозяева города. Еду раздобыть все труднее даже тем, у кого есть деньги. Единственное, до чего додумались власти для некоторого исправления этого кошмарного положения дел, — приютить часть крестьян под крышей театра «Эстебан». Чикита усмотрела кощунство в том, что несчастных поселили в храме муз, где сама Сара Бернар произносила расиновские строки.

В конце письма Манон предавалась размышлениям: вернется ли жизнь на круги своя? «Сомневаюсь, и будь ты с нами, тоже утратила бы надежду», — писала она, прежде чем послать Чиките множество объятий и поцелуев. А в постскриптуме значилось: «От Хувеналя уже давно нет известий. Думаю, ему еще хуже, чем нам».

Криниган отплыл в Гавану 4 марта 1897 года, в день инаугурации президента Мак-Кинли. Вечером того же дня Чикита впервые в жизни познакомилась с особой королевских кровей.

Незадолго до этого Проктор пришел к ней в гримерную и сообщил новость.

— Со времен Тома Большого Пальца считается хорошим тоном дружба знаменитых лилипутов с монархами, — сказал он. — В Европе куда ни плюнь — нарвешься на уйму императоров, королей, принцев и великих герцогов, но у нас все куда как сложнее. И все же нам подвернулась прекрасная возможность. Капитан Палмер, личный секретарь королевы Гавайев Лилиуокалани, сам мне звонил. Ее Величество желает с вами познакомиться. Мы расскажем об этом в газетах, получится отличная реклама.

Чикита испытала искушение напомнить Проктору, что Лилиуокалани — бывшая королева, потому что американцы вынудили ее отказаться от престола. Но он радовался, как ребенок, и она смолчала. На следующий день она отправилась в отель «Альбемарль» и склонилась перед государыней в реверансе.

Визит обернулся, по мнению Чикиты, полным фиаско. Монаршая особа явно нервничала и чуть что прерывала беседу с гостьей, чтобы обратиться по-гавайски к своей фрейлине. По суровому нетерпеливому тону легко было догадаться, что мысли королевы витают где-то далеко. Что же касается ее тела, то Чикита ожидала от столь знатной дамы, пусть и бывшей, чуточку больше изящества и обаяния. Лилиуокалани, обладательница приплюснутого носа и пухлых предплечий, втиснутая в тесное платье невыгодного зеленого оттенка «шартрез», напоминала жабу вроде тех, которых жестокосердный Хувеналь в детстве препарировал на крыльце особняка в Матансасе.

Проктор упомянул, что Лилиуокалани — большая любительница музыки (она даже баловалась композицией, как и ее брат, покойный король Калакауа), и Чикита взяла с собой Мундо на тот случай, если хозяйка пожелает услышать какую-нибудь кубинскую мелодию. Но время шло, королева никаких желаний не изъявляла, и Чикита сама проявила инициативу. О чем тут же пожалела, поскольку, едва Мундо сел за фортепиано и они стали исполнять «Чин-чин-чан», Лилиуокалани заерзала на стуле и с явным нетерпением посмотрела на часы.

Тем не менее распрощалась она очень мило и несколько раз повторила, что нашла общество Чикиты очаровательным.

— У нас с вами много общего. Нас связывает не только любовь к музыке.

— А что же еще? — Чикита не смогла скрыть удивления.

Королева таинственно улыбнулась и ответила, что им еще представится возможность об этом поговорить. Или гостья думала, это их первая и последняя встреча? О нет. Они увидятся вновь и, возможно, раньше, чем Чикита полагает…

Провожая Чикиту и Мундо к экипажу, секретарь Палмер рассыпался в извинениях. Незадолго до их визита, сказал он, Лилиуокалани получила телеграммой дурные вести из Вашингтона и, естественно, расстроилась. Ее переговоры с сенаторами и прочими влиятельными людьми из правительства не приносили желаемых результатов…

— Вы же не думаете, что Ее Величество прибыла в Соединенные Штаты, только чтобы совершать покупки и навещать друзей, как я был вынужден сообщить прессе, — прошептал он, озираясь. — Она не может публично выражать своих чувств, поскольку это помешает нашим планам, но в душе королева жестоко страдает из-за того, какую судьбу хотят навязать ее родине, и готова на все, лишь бы избежать этого.

— Она хочет вернуть трон? — поразилась Чикита. — Я думала, если уж монарх отказался от престола, назад дороги нет.

— Всякое бывает, — резко возразил Палмер. — Не забывайте, недруги силой выселили ее из дворца и отправили за решетку. Не отрекись она — кто знает, что бы с ней сталось! — окинув Чикиту неодобрительным взглядом, он сменил гнев на милость: — Сейчас главное — не допустить подписания договора об аннексии. Гавайи должны вновь обрести суверенитет! А уж потом видно будет, пожелает ли народ снова стать подданным своей возлюбленной королевы.

И когда кучер уже натянул поводья, Палмер сказал на прощание:

— В мире, управляемом великанами, маленьким людям остается только объединяться в тайные общества, чтобы вместе выживать. Мы с Ее Величеством питаем надежду, что вы, женщина, столько сделавшая для Кубы своим водевилем, поступите так же в отношении Гавайев при первой возможности.

По дороге в «Хоффман-хаус» Чикита и Мундо долго гадали, почему Палмер решил ей довериться. Патрик Криниган считал, что аннексия Гавайев разумна и неизбежна, но Чикита все же усматривала в ней своего рода каннибализм. Но капитану Палмеру-то откуда это знать? Как, по мнению королевы — или бывшей королевы, — Чикита могла помочь Гавайям? Мундо пожал плечами и пренебрежительно ответил вопросом на вопрос: а она разве еще не поняла, что в Нью-Йорке чокнутый на чокнутым сидит и чокнутым погоняет? Начиная с Проктора с его говорящими попугаями и заканчивая этой Лилиуокалани, которую, при всем уважении, недолго спутать с мулаткой, из тех что в Матансасе торгуют тамалями на улице…

С тех пор как Криниган уехал на Кубу, дни казались Чиките бесконечными. Она редко выходила из отеля и, как в прежние времена в Матансасе, много читала и вышивала. Наконец у нее дошли руки до «Окна в Трамсе», романа Барри, который тот для нее подписал. Но куда больше ей понравилось смелое сочинение Генри Джеймса «Бостонцы», купленное Мундо в соседнем книжном магазине. Приглашений на обеды и прогулки она получала предостаточно, но теперь, когда рядом не было надежного защитника, городская сутолока и шум действовали ей на нервы. Она аккуратно складывала в шкатулку телеграммы, приходившие от Кринигана каждые два или три дня, и вырезки его репортажей в «Уорлд» о ходе войны. Она скучала по Патрику. Синьор Помпео же безвозвратно выветрился из ее сердца, тем более что весточек он не присылал.

Иногда какие-то незнакомцы поднимались прямиком в номер, минуя отельную стойку, и требовали, чтобы Чикита их приняла. Как правило, Рустика захлопывала дверь у них перед носом со словами «Miss Cenda has a big toothache»[74]. Так же она поступала с некоторыми людьми, которых Чикита предпочитала держать на расстоянии, например с нахалкой Хоуп Бут, заявившейся однажды вечером как ни в чем не бывало, чтобы снова напроситься на дружбу.

Пару раз об аудиенции просили господа из Кубинской хунты, но Чикита не нашла в себе сил принять их, опасаясь новых нападок на ее водевиль. Хотя правда, в общем, была на их стороне: Масео, Бронзовый Титан, пал в бою в начале декабря, но Проктор отказался убрать его персонаж из действа. Он утверждал, что присутствие чернокожего генерала придает спектаклю «экзотический» оттенок, и пресек всякие попытки заменить Масео Максимо Гомесом, который оставался жив.

Но однажды утром Рустика, не посоветовавшись с хозяйкой, впустила одного члена Хунты.

— Он привез письмо, — пояснила она. — От сеньорито Хувеналя.

Визитер (не кто иной, как господин с бородавкой на носу, смахивавшей на овода) вложил в руки Чиките грязный мятый конверт, недавно переданный ему одним кубинским патриотом. Чиките не терпелось вскрыть письмо, но из вежливости она сдержалась и побеседовала с посланцем. Тот сообщил, что руководители Хунты счастливы воцарению Мак-Кинли в Белом доме.

— Что-то я не поняла, — сказала Чикита. — Разве вы не собирались голосовать за кандидата от демократов?

— Политика — ветреннейшая из женщин, — шутливо отвечал господин с бородавкой. — За несколько дней до выборов мы встретились с Мак-Кинли, и он обещал нас не забыть, если мы поддержим его. И мы поскорее разослали указание всем нашим революционным клубам забыть про Брайана и голосовать за республиканца.

Как только гость ушел, Чикита заперлась в спальне, рухнула на свою кроватку из палисандра и черного дерева и вскрыла конверт. Рассказ Хувеналя глубоко поразил ее.

Когда Эспиридиона Сенда думала о войне, первым делом ей рисовались сражения, жестокие баталии, где один человек делал все, что в его силах, чтобы лишить жизни другого. Но из письма брата становилось ясно, что повседневная жизнь мятежников, о которой он писал без надрыва, но не опуская подробностей, почти так же ужасна, как самая кровавая битва.

По словам Хувеналя, они с товарищами напоминали скорее не войско, а ватагу нищих. Все обросли бородами и космами за неимением лезвий и ножниц и ходили в замшелых шляпах, мятой нестираной форме и грубых башмаках. А кому особенно не повезло — довольствовались набедренными повязками. Многие вконец ослабели и перебивались тем, что ставили силки на птах, ловили мелкую рыбешку в грязных канавах или жевали сердцевины пальм, словно какая скотина. Однако Хувеналь не терял чувства юмора. «Я, хоть и скелет, зато на своих костях могу румбу сыграть», — писал он.

Еще он рассказывал, как одного коня их эскадрона обнаружили поутру полностью обездвиженным. На крупе у него была гнойная рана, никто не поручился бы, что животное не заразилось столбняком. И все равно его зарезали и съели. Порезали мясо на шматы, изжарили и приправили лимоном. На следующее утро у некоторых на ногах повылезли болезненные язвы с твердыми лиловыми краями, вскоре загноились и долго не заживали. Иногда им везло больше. Как-то раз они обнаружили логово каймана, изловили его, отрубили хвост и слопали. Настоящий пир. Никто не удосужился добить каймана, и он, бесхвостый, уполз в кусты, оставляя за собой кровавый след.

Бедствовали они и от нехватки лекарств. При малярии, косившей почти всех, пили бузинное слабительное и пытались заменить хинин листьями эвкалипта. Патронов не хватало, а большая часть ружей и карабинов проржавела, и приклады у них потрескались. Но Хувеналь не жаловался. Свободная Куба стоила всех жертв. В последнем абзаце брат поздравлял Чикиту с успехом, о котором узнал от Манон, и просил по возможности вносить вклад в дело революции.

Дочитав, Чикита затерзалась совестью, разрумянилась и выписала Хунте чек. Посверлила взглядом, разорвала и выписала еще один, более щедрый. И отослала Эстраде Пальме с припиской: «От рядовой кубинки — освободительной армии».

Мундо в те дни переживал некий упадок духа. Он почти не ел, источал большую меланхолию, чем обычно, и перестал наигрывать Шопена в свободное время. Чикита долго допытывалась, в чем причина его апатии. «Тебе кажется», — защищался кузен. Но она не отступилась. Мундо изменился, и это не просто так. Наконец ей удалось вырвать признание: молодой человек по уши влюбился в Мистера Геркулеса, силача из водевиля, который поражал публику, тягая огромные железные гири и голыми руками разрывая цепи.

Похвастать большим опытом Мундо не мог. После довольно бурного начала половой жизни (в котором его кузены сыграли решающую роль) он довольствовался спорадическими связями. Боязнь быть уличенным в «слабости» и отвергнутым Церковью и приличным обществом сковывала его, но во времена исполнения дансонов в оркестре Мигеля Фаильде он все же пережил тайный роман с тромбонистом.

Мундо с ума сходил по Геркулесу, но не отваживался даже сделать намек. Когда они сталкивались за кулисами или в уборных для артистов «Дворца удовольствий», он стыдливо опускал взгляд и дрожал от волнения, поскольку пребывал в уверенности, что его страстные мечты несбыточны. Атлет — этакий кроманьонец, дюжий, грубый и косматый — в мгновение ока мог своей гирей размозжить голову любому, кто осмелился бы на непристойное предложение.

Чикита придерживалась иного мнения. Она знала, что Проктор платит гроши тем, кто заполняет интермедии, и вызвала Геркулеса к себе в гримерную. Она сразу взяла быка за рога: прямо спросила силача, не желает ли тот заработать двадцать долларов. «Можете на меня рассчитывать», — пробасил Геркулес, выслушал указания без малейшего удивления и решительно отправился исполнять.

Вечером, после второго шоу, Чикита притворилась, будто потеряла сережку, и велела Мундо оставаться в театре, покуда не найдет пропажу. Он нехотя подчинился, не подозревая, что все подстроено. Едва Чикита с Рустикой удалились, в гримерную проник Мистер Геркулес и едва не задушил Мундо первым же объятием. Ошеломленный и счастливый пианист не успел задаться вопросом, чем он заслужил такое чудо, потому что великан в два счета раздел его и утянул к кушетке. Довольно долго они неумело целовались и ласкали друг дружку, а потом Геркулес вдруг замер, приподнялся и прорычал: «Сехисмундо, я знаю, как сильно ты желаешь меня. Не будем ждать! Овладей мною сию минуту!» И, к горькому разочарованию пианиста, развернулся и подставил ему свой крепко сбитый волосатый зад.

Что за злая насмешка судьбы?! Мундо не знал, плакать или смеяться. Он молниеносно оделся и выскочил в коридор. Чикита и Рустика страшно расстроились, узнав о случившемся. Но страданиям Мундо суждено было вскоре кончиться. Через несколько дней, без всякого вмешательства кузины, в уборных его настиг рабочий сцены. Это был носатый, низенький, тщедушный, безусый, прыщавый и писклявый юноша по прозвищу Косточка. К счастью, он ловко восполнял недостатки внешности выдающейся сноровкой в любовных играх: в два счета он отправил Мундо прямиком на седьмое небо и долго там нежил.

Все время, что Мундо вздыхал по Геркулесу, Косточка тщетно пытался завладеть его вниманием. В отчаянии он решил взять инициативу на себя даже ценой возможного увольнения — ведь Мундо мог пожаловаться управляющему театром. После столь удачного исхода дела Мундо вновь обрел вкус к жизни и игре на фортепиано. А Чиките и Рустике частенько приходилось возвращаться в отель одним, пока Мундо в гримерке разыскивал злосчастную сережку, которая, что удивительно, никак не желала находиться, несмотря на всемерную помощь Косточки в поисках.

Как и обещала, Лилиуокалани очень скоро объявилась снова. На сей раз она не прибегла к услугам секретаря, а лично прислала записку с приглашением на поздний ужин с участием трех ее «весьма незаурядных» друзей. Чикита сперва хотела отказаться, но, пробежав глазами записку целиком, увидела, что среди гостей ожидаются Лавиния Уоррен, вдова Тома Большого Пальца, и Граф Примо Магри, ее второй супруг. Любопытство взяло верх, и Чикита приняла приглашение гавайской королевы. Но кто же третий? Еще один прославленный лилипут? Может, Барон Эрнесто Магри? Вполне возможно, ведь он брат Примо, и они с Лавинией выступают все втроем[75].

Почти каждый день после их первой встречи Чикита читала в газетах что-нибудь о королеве. Журналисты гадали, почему Лилиуокалани так часто перемещается из Вашингтона в Бостон, а из Бостона в Нью-Йорк. В одной статье высказывалось предположение: королева лишь делает вид, будто смирилась с потерей престола, а на самом деле плетет интриги, намереваясь выдавить американцев с прежде подчиненной ей территории. «Не удивимся, если она ведет переговоры с императором Муцухито и, когда придется выбирать метрополию, предпочтет аннексию Гавайев Японией, а не Соединенными Штатами», — развивал тему журналист.

Как обычно, капитан Палмер поспешил разослать коммюнике с опровержением слухов о возможном союзе с японцами. Бывшей королеве нечего скрывать. Она ездила в Вашингтон не затем, чтобы вернуть трон, а затем, чтобы воспрепятствовать попыткам сделать Гавайи американской территорией. По мнению Лилиуокалани, аннексия явится нарушением воли и прав более чем сорока тысяч гавайцев, включая ее саму, несправедливо лишенную девятисот пятнадцати тысяч акров земли по решению островного правительства. О чем она уже сообщала президенту Кливленду в ходе дружеской встречи и не преминет сообщить Мак-Кинли, новому обитателю Белого дома, как только тот согласится ее принять.

В одиннадцать часов вечера одетая в шелестящее платье из белого атласа, небесно-голубую накидку с оторочкой из лебединого пуха и все драгоценности, которые только смогла на себя навесить, Эспиридиона Сенда отправилась в отель «Альбемарль», где Лилиуокалани опять поселилась после возвращения из Вашингтона. Лавиния и Примо Магри уже были там и оживленно беседовали с королевой и капитаном Палмером. Третий гость блистательно отсутствовал.

С первой минуты Граф рассыпался в любезностях перед Чикитой. Он поцеловал ее затянутую в перчатку ручку, похвалил костюм и поздравил с успехом водевиля. Вдова Тома Большого Пальца, наряженная в жемчужно-серое поплиновое платье, сначала лишь улыбнулась и устремила на Чикиту пристальный взгляд прозрачных голубых глаз, но чуть позже разговорилась с ней вполне дружелюбно.

К тому времени Лавиния уже лет десять была замужем за Магри и, несмотря на почтенный возраст (ей исполнилось пятьдесят пять) и приобретенную полноту, по-прежнему собирала полные залы благодаря природному обаянию и превосходной репутации. Вне подмостков она вела себя так, словно все еще зарабатывала на хлеб учительством, а окружающие, как школьники, только и знали, что испытывать ее терпение.

Магри пошутил, что по сравнению с Чикитой они с супругой просто «великаны», ведь превосходят ее почти на фут. Лавиния кивнула и добавила с тоской, что Чикита напоминает ей ее возлюбленную сестру Минни. Не внешностью, уточнила она: Минни походила на робкую фею, а Чикита — на цыганочку, готовую вот-вот запеть и заплясать, крохотную Эсмеральду. Но обе наделены неким исходящим изнутри светом, обе излучают сияние и к тому же обладают естественной способностью покорять сердца, даже против собственной воли.

Лавиния вкратце поведала Чиките историю милейшей Минни. Несколько лет сестра гастролировала вместе с ней и Томом Большим Пальцем по лучшим театрам мира. Но в 1877 после долгого турне Минни решила выйти замуж за лилипута по имени Эдвард Ньюэлл и уйти со сцены. Отговаривать ее оказалось бесполезно. Минни, скопившая приличное состояние за годы работы, посвятила себя домашнему хозяйству и вовсе не скучала по поездам, кораблям, свету софитов и овациям.

Вскоре соседи заметили, что она, сидя на крылечке, шьет одежки, больше похожие на кукольные. Крошечная миссис Ньюэлл была беременна. Они с мужем считали, что ребенок получится таким же маленьким, как они сами. Но они ошибались: дитя оказалось обычных размеров, и Минни так обессилила, что испустила дух через несколько минут после окончания родов. Шестифунтовый младенец скончался четыре часа спустя.

После рассказа Лавинии в комнате воцарилось тяжелое молчание. Но ровно в полночь прибыл третий гость, и обстановка изменилась к лучшему. К удивлению Чикиты, это оказался не Эрнесто Магри, а высокий статный британец тридцати пяти лет от роду, импресарио и укротитель по имени Фрэнк Ч. Босток.

За ужином Лилиуокалани показала себя безукоризненной гостеприимной хозяйкой. Она собственноручно усадила дам на достаточно высокие для них банкетки, а капитан Палмер оказал ту же любезность Графу Магри. Чикита опасалась, что вся беседа будет вращаться вокруг нудной темы аннексии Гавайев, но королева предпочла разговаривать о вещах менее серьезных. Например, о предстоящей премьере в «Мэдисон-сквер-гарден», комической опере, вдохновленной образом капитана Кука, «первооткрывателя» Гавайских островов. Ее пригласили, но она еще не знает, пойдет ли…[76]

Блюда, поданные четырьмя официантами из кухни отеля, были восхитительны. Примо Магри успел осушить не один бокал превосходного «Верначча ди Сан-Джиминьяно», распространялся о непревзойденных сиенских белых винах и оглушительно захохотал, когда Босток признался Чиките, что, увидав ее выступление, мечтает похитить ее для своего шоу.

— Ну, может, вам и не придется идти на преступление, — вмешалась Лилиуокалани. — Мы с мистером Палмером знаем из надежных источников, что контракт нашей подруги с Проктором вот-вот истечет.

Секретарь, едва ли произнесший десяток слов за весь вечер, кивнул и многозначительно глянул на Чикиту.

— На вашем месте я не стал бы ждать предложений других импресарио до последнего, — посоветовал он.

— Проктор — неплохой человек, и уж он-то знает, как обращаться со звездами, — великодушно заметила Лавиния Магри. — Но все же, хоть он и пообтесался с тех пор, как выкрутасничал на трапеции под псевдонимом Фред Валентайн, в глубине души он все такой же… фигляр.

— Баснословно богатый фигляр, владеющий театрами по всей стране, — возразил Палмер.

— Я всегда старалась работать с истинными джентльменами, — примирительно сказала Графиня Магри. — Такими, как Барнум. Он не просто ценил нас с моим покойным супругом, как величайшие сокровища, — он нас понимал и любил. — Она заглянула в глаза Бостоку и добавила: — Насколько я могу судить, вы скроены по той же мерке.

Беседа переключилась на отвагу укротителя диких зверей и его таланты к ведению дел. Относительно молодой британец отнюдь не был новичком в шоу-бизнесе. Все его детство прошло среди хищников, коих его родители имели великое множество и выставляли на ярмарках по всей Англии. В двенадцать лет он впервые заменил раненного львом дрессировщика на арене, а в двадцать с небольшим уже обзавелся первым собственным цирком. В 1893 году он привез свой зверинец в Соединенные Штаты. Вначале успех был весьма скромным, но благодаря выходкам Уоллеса, старого хитрого льва, слава вскоре настигла Бостока. В октябре Уоллес удрал из клетки и некоторое время наводил ужас на жителей Ирвинг-плейс на Манхэттене. Четыре месяца спустя он снова улизнул, на сей раз с выставки диковинок Кола и Миддлтона на Кларк-стрит в Чикаго. В обоих случаях Босток лично заточал льва обратно, и все газеты от Тихого до Атлантического океана трубили об его храбрости[77].

С тех пор дело Бостока приобрело размах. Его вагонов, битком набитых животными и неисчислимыми «чудесами природы», с нетерпением ждали во всех американских городах. Босток, как никто, разбирался в устройстве бродячих цирков и ярмарок и умело завлекал публику разнообразнейшими развлечениями и экстравагантными зрелищами. Обязанности руководителя не мешали ему часто браться за кнут укротителя. Он, как встарь, любил взглянуть в глаза опасности и запереться в клетке с дюжиной львов или коварных бенгальских тигров.

За всей этой болтовней Чикита начала подозревать, что ужин — своего рода засада и присутствующие сговорились переманить ее от Проктора к Королю Зверей, то бишь Бостоку. Сама мысль об этом показалась ей гадкой. Она артистка, а не ярмарочный уродец. И не желает выступать вместе с какой-то скотиной и именоваться в программках «ошибкой природы».

Сама того не сознавая, Чикита сверлила Бостока взглядом. Несомненно, он красив, эти румяные щеки, энергичная челюсть, пышные усы… Красивее Патрика Кринигана? Пока Чикита сравнивала, официанты расставили перед гостями тарелочки с десертом, имевшим вид нежнейшей устрицы из слоеного теста. Внутри каждой, пояснила королева, заключена жемчужина из миндаля, грецких орехов, восточных специй и крема, изобретенного главным кондитером «Альбемарля» (рецепт держится в строжайшем секрете).

Лавиния постучала вилкой по краю бокала и предложила последний тост:

— За будущее очаровательной Чикиты!

— И за того счастливца, который станет ее новым импресарио! — лукаво добавил Магри, косясь на укротителя.

Все выпили, кроме Чикиты, едва пригубившей бокал. Неловкость сменилась яростью из-за того, что кто-то осмелился так бесцеремонно лезть в ее дела. Она одна решает, оставаться ли у Проктора, и не нуждается ни в чьих там советах. Может, Проктор и был акробатом, но вот уже двадцать лет он к трапеции и близко не подходит, а вот Босток до сих пор дрессировщик. Очень, очень маловероятно, что она подпишет с ним контракт.

Все уже смаковали свои жемчужины, и Чикита собиралась последовать их примеру в надежде, что сладкое смирит ее гнев. Но когда она, ловко орудуя серебряными приборами, приоткрыла слоеную устрицу, то застыла от изумления. А потом, наплевав на элементарный этикет, запустила внутрь большой и указательный пальцы и извлекла на свет божий амулет великого князя Алексея.

Откуда здесь взялся золотой шарик? Десять месяцев спустя после похищения Чикита совсем отчаялась найти его. Она внимательно всмотрелась и убедилась, что таинственные письмена на месте. И только тут она заметила, что пять пар глаз озорно и взволнованно смотрят на нее.

— Что это значит? — пролепетала она.

Сидевшая во главе стола Лилиуокалани просияла и ответила:

— Если желаете, можете поблагодарить господина Бостока за возвращение талисмана. Исключительно благодаря его упорству и находчивости мы смогли преподнести вам такой сюрприз.

Воцарилась торжественная тишина, укротитель склонил голову, и Чикита ощутила, что заливается краской. Она хотела было потребовать объяснений, однако Лавиния Магри мягким, но властным жестом остановила ее.

— Дорогая, — с материнской нежностью проговорила она голосом, сладким, как секретный крем, из которого главный кондитер «Альбемарля» состряпал жемчужины, — не просите разъяснить вам то, чего мы пока разъяснить не в силах. Когда-нибудь вы все узнаете об этом предмете — и что он собой представляет, и какую ответственность возлагает на вас. А покуда будьте терпеливы и разрешите опекать вас и лелеять.