Чикита

Глава XXI

Послав уже вторую записку Саре Бернар с сообщением о том, что она в Париже и была бы счастлива повидаться с подругой, и вновь получив в ответ лишь молчание, Чикита решила отступиться. Либо актриса по горло занята премьерой «Орленка» (что неудивительно: нелегко, должно быть, перевоплощаться в семнадцатилетнего герцога, когда ты втрое старше), либо попросту не помнит Чикиту. В общем, лилипутка не стала больше терзаться и предпочла наслаждаться прогулками по Парижу в голубом атласном экипаже — иногда в компании Отеро, иногда в сопровождении Рустики.

Граф Монтескью утверждал, что Сара прекрасно ее помнит, но разрывается между разучиванием роли и репетициями. Чиките следует запастись терпением. Такова уж Бернар: если готовит премьеру, до нее не достучаться. В одно прекрасное утро она проснется с непреодолимым желанием повидать маленькую приятельницу и отправит за ней экипаж.

Так и вышло. Однажды поутру в понедельник Чикиту вызвали в особняк Бернар, где та встретила ее в форме наполеоновской армии, в высоких кожаных сапогах, кивере, под который была забрана рыжая шевелюра, и со шпагой в руке. «Нет, я не рехнулась, — успокоила подругу актриса, поднимая ее, чтобы расцеловать в обе щеки. — Вот уже несколько недель я не снимаю этот костюм, чтобы естественнее выглядеть в нем на сцене». Эдмон Ростан, автор «Орленка», обнаружился тут же, в гостиной, и был немедленно представлен petite amie cubaine[108], причем Сара не забыла упомянуть, какой у Чикиты горячий голос и как легко она кружится в танце.

— Я открыла ей двери Нью-Йорка! — похвасталась она и поделилась внезапно пришедшей ей мыслью: — Дорогой Эдмон, мы еще успеваем вставить в пьесу новую роль для Чикиты. — Драматург не выказал ни малейшего воодушевления, и она постаралась надавить: — Да, да, не ленись, пожалуйста. Вообрази, в акте шестом, когда герцог лежит на смертном одре, — тут она зашлась жалобным кашлем, чтобы Ростан лучше представил себе мизансцену, — с небес слетает ангел и что-нибудь ему говорит, ну, к примеру, стихотворное. Чикита создана для этой роли!

К облегчению писателя, гостья поспешила пояснить, что в Париже она на каникулах и пока не намеревается выходить на сцену. К тому же ее французский годится для дружеской болтовни, но не для декламации перед публикой строк самого месье Ростана. И пока Сара опять не перебила ее, Чикита быстро поинтересовалась здоровьем манхуари Буки, которого она, помнится, подарила Бернар при последней встрече. Где он? Она хотела бы его навестить.

Бернар состроила печальную мину и сообщила, что Бука скончался вскоре после прибытия в Париж.

— По-видимому, не смог приспособиться к здешней воде. — И тут же, давая понять, что тема закрыта, томно, по-кошачьи прикрыла глаза и спросила: — А как поживает тот миловидный юноша, твой кузен? Сама робость с виду, но по жилам его течет поток раскаленной лавы… Он тоже приехал?

— О нет. Сехисмундо теперь живет…

Ей не дали договорить. Пробили часы, и Ростан уныло предположил, что сегодня они опять опоздают на репетицию, а значит, не успеют подготовить постановку к дате премьеры. «Возможно, премьеру придется перенести», — заикнулся он. «Только через мой труп!» — отвечала Сара и колокольчиком вызвала мажордома проводить Чикиту. Они еще всласть наговорятся наедине, когда «Орленок» благополучно вылетит на волю. Вместо прощания она указала подруге на дверь, закатив глаза и раскатисто произнося: «Lève les yeux au ciel — et vois passer un aigle!»[109]

Эспиридиона Сенда очень огорчилась смерти Буки. По дороге Рустика ее утешала, хоть и не слишком рьяно, потому что сама при жизни не испытывала большой любви к «костистой зверюге». Через несколько дней граф де Монтескью и Итурри поведали Чиките об истинной судьбе манхуари. Они присутствовали на приеме у Сары в тот вечер, когда Бука чуть не оттяпал ей палец, и слышали, как она разъяренно приказала вышвырнуть «предателя» в Сену. Но это уж потом, а пока Чикита пребывала в уверенности, что ее любимец почил, и дома у Прекрасной Отеро появилась вся в слезах.

По возвращении слуга вручил ей письмо от Каролины. Обстоятельства вынуждают ее отбыть на несколько дней из Парижа. Она совсем забыла, что обещалась восседать на одной из платформ во время карнавала в Ницце. Не может же она разочаровать почитателей и не появиться на параде. Скорее всего, она заскочит и в Монте-Карло попытать счастья в казино, а потому точно не знает, когда вернется. Но все это неважно: дом и прислуга в полном распоряжении Чикиты. Только пусть та проявит осторожность в выборе новых друзей: в Париже живет множество прекрасных людей, но есть и мерзавцы. А чтобы Чикита не заскучала, она попросила графа де Монтескью и его «секретаря» время от времени выводить ее в свет. «Цалую», — по-испански заканчивала письмо Отеро, подражая забавному андалузскому выговору.

Такое прощание развеселило Чикиту. Она вовсе не обиделась на приятельницу за неожиданный отъезд, а напротив, внезапно ощутила прилив жалости к бедной Нине, которой, может, до конца жизни предстоит притворяться андалузкой. Однажды вечером та разоткровенничалась и рассказала про свое нищее детство в галисийской деревушке и про то, как какой-то изверг изнасиловал ее, десятилетнюю, на большой дороге. Но разве не нелепо жалеть Каролину Отеро, фаворитку полдюжины монархов, которая позволяет себе ставить на кон целые состояния и лишь презрительно хохочет, если фортуна вздумает от нее отвернуться?

На следующий день Чикиту ждал еще один сюрприз. Месье Моро-Вотье, скульптор, которому поручили вылепить богиню для Всемирной выставки, нанес ей визит и попросил быть его натурщицей. Недавно он видел ее в Булонском лесу и остался очарован.

— Сперва я загляделся на внушительный силуэт Отеро, — признался он, — но, заметив вас, мадемуазель, понял: вы — та муза, которой я ждал!

— Благодарю за добрые слова, — ответила Чикита. — Но ведь кругом столько прекрасных женщин. Зачем же останавливаться на мне? Разве можно, вдохновившись кем-то вроде меня, создать монументальную скульптуру?

Моро-Вотье не принял возражений:

— Увеличим пропорции — только и всего! Мне все время пытаются — кто косвенно, кто напрямую — подсунуть кандидаток, но я с самого начала вполне ясно дал понять: если мне не дадут сотворить богиню по моему усмотрению, я откажусь от заказа. Не подведите меня, умоляю.

— Но ведь я кубинка, а статуя должна представлять красоту парижанок.

— С каких пор у красоты завелось гражданство?

Скульптор был так настойчив, что Чикита пообещала дать ответ в течение суток и, оставшись одна, попросила совета у талисмана великого князя Алексея. Тщетно. Почему она упорно ждет от него знаков, если золотой шарик уже бог знает сколько времени не пульсирует, не искрит и не теплеет? Придется искать чужого мнения. Днем она отправилась в «Павильон муз», извинилась перед Габриелем де Итурри за внезапное появление и рассказала, какими сомнениями терзается. Она не лишена естественного женского тщеславия, и предложение, надо признать, соблазнительное, но не повредит ли эта авантюра ее репутации?

— Я вконец запуталась, — сказала Чикита. — Мне было бы приятно пойти навстречу месье Моро-Вотье, но я не желаю, чтобы меня приняли за кокотку. Кроме того, это вряд ли понравится Каролине, а ведь она была так щедра ко мне. Подозреваю, что она, хоть и не показывает, сама надеется стать богиней.

Аргентинец согласился, что положение щекотливое, и позвал на помощь графа.

— Позируйте, дорогая, — недолго думая, вынес авторитетное решение Монтескью, глава всех парижских эстетов. — Только потребуйте от Моро-Вотье не разглашать вашего имени. Ваше участие должно оставаться в строжайшей тайне. Мы с Габриелем, разумеется, нашепчем немногим избранным ушам, кто позировал для статуи, — добавил он лукаво. — А вы все скромно отрицайте. Облачитесь, так сказать, в благоразумие и загадочность, а уж мы позаботимся, чтобы весь Париж узнал правду. Что же касается мадемуазель Отеро, не тревожьтесь о ее чувствах. Она крепче, чем вы полагаете. И потом, если уж выбирать между вами и некоей соперницей, которую Каролина ненавидит всем сердцем, пусть лучше натурщицей станете вы.

Вот как вышло, что в последующие несколько недель Чикита, никому больше словом не обмолвившись, позировала Моро-Вотье. Рустика сопровождала ее до мастерской и зорко, словно Цербер, следила за приличиями, когда лилипутка оставалась в костюме Евы. Сначала скульптор сделал несколько набросков на мольберте. Потом соорудил гигантскую фигуру из железной проволоки, набил соломой, покрыл гипсом, а поверх гипса — глиной и приступил к лепке. Мало-помалу появилось сходство между статуей и Чикитой. Словно исполинская лупа увеличила славную уроженку Матансаса, не исказив гармонии ее черт и форм: двадцать шесть дюймов роста превратились в двадцать шесть футов.

Правда ли, что между скульптором и моделью завязался роман? Клевета! Необоснованные слухи. Их связывали лишь эстетические узы. Чикита стала его идеалом, его Венерой. Эталоном женского очарования в миниатюре.

Моро-Вотье сдержал обещание не выдавать имени музы. Но по мере продвижения работы Чикита начала замечать, что во время прогулок с Итурри в Булонском лесу или на приемах у мадам Бонапарт окружающие окидывают ее недоумевающими взглядами. За спиной не раз раздавался шепот: «Богиня, богиня». Однако, следуя советам графа, она не теряла невозмутимости.

Когда скульптура была готова и мадам Пакен уже начала шить черное платье и горностаевую мантию, Чикита получила от Прекрасной Отеро телеграмму. Возвращение испанки откладывалось. Один турецкий миллионер, с которым она свела знакомство за зеленым сукном в Монте-Карло, «похитил» ее и удерживает на своей яхте в Средиземном море…

Чикита не сразу поняла, что Прекрасная Отеро сильно преуменьшила, назвав секретаря графа Монтескью «гаденышем». На самом деле Габриель Итурри (да, именно так, без «де») был натуральным ядовитым змеем, помесью гремучки с королевской коброй. За безобидной томной внешностью аргентинца скрывалась темная коварная душа. Больше всего на свете он любил строить козни. Как, как Чикита могла опростоволоситься и не заметить, что он за человек?

А ведь признаков было немало. Пока они любовались Никой Самофракийской в Лувре, Итурри сам приподнял маску: захлебываясь смехом, рассказал, как одурачил некую маркизу, которая не пригласила его на день рождения. Рано утром перед приемом он отправил всем гостям записки на бумаге, схожей с той, что пользовалась хозяйка, и от ее имени предупредил, что soirée отменяется.

— Никто не пришел, и старая ведьма заработала припадок на нервной почве, — злорадствовал Итурри, прикрывая рот перчаткой. — Графа очень позабавила моя espièglerie[110].

Шалость?! Скорее несоразмерная месть, порождение болезненной чувствительности. И всё же в ту минуту Чикита нашла шутку смешной. Габриель де Итурри, может, и гадил другим, но ее он явно обожает.

Со временем ей пришлось переменить мнение. Любовник Монтескью кичился своим положением ангела-хранителя при Чиките и старался ее опекать, но это не удержало его от свинской выходки. Да уж, его поведение нельзя было назвать иначе, как свинским. Почему же он так поступил? Как ни странно, из-за курицы.

В Париже все знали, что горделивый Робер де Монтескью происходит из очень знатного рода. Но никто не мог понять, как ему удается вести столь шикарную жизнь. По мнению знающих людей, его ренты и владения не приносили больших доходов. Поговаривали даже, будто несколько нет назад кредиторы так на него насели, что он был вынужден распродать портреты предков, чтобы расплатиться с долгами.

Но внезапно денежные дела графа пошли в гору, и при этом ему не пришлось жертвовать собой, как Бони де Кастеллану, и жениться на богатой американке. Как так вышло? Неразрешимая загадка. Никто этого не знал, пока в один прекрасный день Эспиридона Сенда, сама того не желая, не раскрыла секрет.

Она сидела в маленькой гостиной «Павильона муз» и ждала графа с аргентинцем, как вдруг из-за парчовой шторы, скрывавшей одну из дверей, выглянула рыжеватая курица, лишенная перьев вокруг глотки. Таких в народе зовут голошейками.

Откуда на мозаичном алебастрово-перламутровом полу взялась курица? Чикита остолбенела, по позвоночнику пробежал озноб. Лилипутка страдала острой алекторофобией. Домашние птицы приводили ее в ужас. С детства Сирения и Минга вдалбливали ей, что любое из этих пернатых чудищ способно в два счета выклевать ей глаз.

Беззаботная голошейка преспокойно бродила по комнате, словно Чикиты там и не было. Она и вправду не заметила человеческого присутствия или нарочно притворялась и не обращала на гостью внимания? Сначала Чикита подумала, что это какая-то пришлая курица, попавшая в дом по недосмотру прислуги. Но та так привычно поклевывала ножки столов в поисках воображаемых насекомых и так свободно взмахивала крыльями, чтобы освежиться, что стало ясно: ей не впервой перемещаться по аристократическим покоям.

Наконец курица остановилась, повернула голову и искоса угрюмо глянула на окаменевшую Чикиту. После чего энергично взгромоздилась на диван, прорвав когтями обивку, и устроилась подле лилипутки. Целую бесконечную минуту она пребывала в странном сосредоточении, тихонько поквохтывая, а потом бросилась на пол и заметалась туда-сюда с оглушительным кудахтаньем, возвещающим, что она только что снесла яйцо.

Чикита, дрожа, протянула руку и погладила яйцо. Оно было еще теплое, но в остальном отличалось от обычного. Золотого цвета и — Чикита попробовала его приподнять — очень тяжелое. «Оно же из чистого золота! — ошеломленно подумала она. — Неужто я теряю рассудок?» Но нет, она по-прежнему находилась в здравом уме. Золотое яйцо — чересчур неправдоподобно, но оно было до ужаса настоящим.

Тут в гостиную ворвался Итурри и сгреб голошейку в охапку. С видимым недовольством он обернулся к разинувшей рот Чиките, вырвал у нее яйцо и спрятал в карман.

— Ты гадкая, гадкая, гадкая! — выругал он затихшую от страха курочку. — Зачем ты удрала, Женерез? Граф запретил тебе выходить из ta chambre[111],— и, посматривая на Чикиту, добавил ледяным тоном: — Вот возьму рассержусь и сверну тебе шею — потом не жалуйся.

Курица, будто вняв угрозе, забилась и раскудахталась, но Итурри одним шлепком заткнул ее.

Чикита промямлила что-то. Задала вопрос? Или извинилась за то, что невольно увидела нечто неподобающее? Объясниться она не успела, потому что в эту минуту в гостиную вплыл Робер де Монтескью и взял слово:

— Да, дорогая, в это трудно поверить, но перед вами la poule aux oeufs d’or[112],— сказал он со всей непосредственностью, как бы не придавая значения чудесному явлению. — Раньше я тоже думал, что курицы, несущие золотые яйца в двадцать четыре карата, бывают только в сказках. Но потом в моей жизни появилась Женерез и все изменила. Прощайте, заботы! Мы складываем яйца в сейф, два-три раза в год выезжаем за границу, сдаем яички в переплавку, а слитки продаем банкиру из Зальцбурга. Когда она стала жить у нас, мы переделали одну спальню в курятник со всеми возможными удобствами. Лишь у Габриеля есть ключ от этой комнаты, он сам кормит и поит нашу несушку. Только вот выросла она на свежем воздухе, в птичнике одного замка на Луаре, и не любит сидеть взаперти. Чуть что — норовит удрать и пугает нас до смерти. До сегодняшнего дня мы всегда ее находили, либо она сама возвращалась на закате. Но что, если мы потеряем ее навсегда? Не хочу даже думать, что с нами станется.

И, устремив укоряющий взор на секретаря, он посетовал:

— Очень жаль, что и сегодня, по непростительной оплошности, Женерез удалось сбежать.

— Никто не знает и не должен узнать, что граф владеет таким сокровищем, — с нажимом сказал Итурри, пропуская намек мимо ушей и поглаживая пальцем гребешок голошейки. — Это тайна. — Он посмотрел Чиките в глаза и добавил по-испански: — За такую птичку многие готовы убить. Мы будем благодарны вам за молчание.

— От меня никто и слова не услышит о Женерез, — заверила лилипутка тоже по-испански, стараясь не обращать внимания на нахальное кудахтанье la poule aux oeufs d’ors, смахивающее на язвительный хохот. Она повернулась к графу и повторила обещание по-французски.

— Ничего другого я от вас и не ждал, — ответил Робер де Монтескью и, дабы скрепить негласную сделку, движением подбородка велел Итурри отдать мадемуазель Сенде сегодняшнее яйцо. Она вначале не хотела брать, но граф сломил сопротивление, назвав яйцо залогом их дружбы.

Чикита сдержала обещание: показала яйцо одной Рустике, но и той не призналась, откуда оно взялось. Однако толку от ее молчания было мало. Через несколько дней безутешный Монтескью сообщил, что по неизвестной причине Женерез перестала нестись. Ей удвоили ежедневную порцию кукурузы, старались воздействовать угрозами и мольбами — все втуне. После встречи с Чикитой курица, очевидно, утратила дар (или желание) производить чистое золото.

— Как мы ни пытались найти объяснение ее поведению, все равно не можем понять, что стряслось, — пожаловался аргентинец и осведомился: — Оставшись наедине с Женерез, не обидели ли вы ее словом или делом?

— Разумеется, нет! — возмутилась Чикита. — Я вообще не смотрела ей в глаза. Куры меня пугают.

— Не волнуйтесь, дорогая, — успокоил ее граф. — Мы с Габриелем вовсе не виним вас в этой трагедии. Но не могли бы вы поговорить с Женерез? Может, увидев вас вновь, она вернется на путь истинный.

Чикита была уверена, что план не сработает, но согласилась поехать в «Павильон муз» и пройти в роскошный курятник. Сначала Женерез не обратила на нее внимания, как в первый раз. Но когда Чикита завела речь, стараясь внушить курице, что пора бы уже вновь отложить золотое яичко, та как с цепи сорвалась. Она метнула на лилипутку гневный взгляд, громко угрожающе закудахтала и вдруг в совершенном неистовстве кинулась на Чикиту, норовя догнать и клюнуть побольнее.

Чикита улепетывала от курицы и думала, что вот он настал, последний день ее жизни, а вспоминается ей, как ни странно, один Патрик Криниган. Она безуспешно пыталась отогнать Женерез зонтиком, что только сильнее раззадорило птицу. К счастью, когда пернатая тварь уже отрезала ей все пути к отступлению и надвигалась, разевая клюв и явно желая выклевать глаза, Монтескью и аргентинец прибежали на крики Чикиты и вызволили ее из фешенебельного курятника[113].

С того дня отношение Габриеля де Итурри к Чиките изменилось. Вроде бы он проявлял обыкновенную сердечность и учтивость, но Чикита приметила разницу. Итурри было безразлично, что она рисковала жизнью — лишь бы помочь Монтескью; он все равно винил ее в напасти, постигшей Женерез. В глубине души, хоть и не располагал доказательствами, он был уверен: из-за Чикиты они лишились золотых яиц, и потому месть его была изощренной. Вместо того чтобы честно предупредить об опасности, изворотливый мерзавец смолчал и позволил Чиките сблизиться с человеком, которого Каролина Отеро ненавидела больше всех на свете.

Однажды утром, возвращаясь в экипаже Прекрасной Отеро после прогулки в Булонском лесу, Чикита и Рустика заметили другой экипаж, застрявший посреди дороги. Одно его колесо было разбито вдребезги. Из кабины высунулась дама и замахала платочком, взывая о помощи. Они подъехали поближе, Чикита всмотрелась, у нее захолонуло сердце, и она звонким голоском велела кучеру остановиться immédiatement[114] и предложила даме доставить ее домой.

Юная красавица поблагодарила и, умещая свой аккуратный задок на сиденье напротив, улыбнулась Чиките (ах, что за зубы, что за восхитительные ямочки на щеках и как чертовски хорошо сидит на ней шляпа размером с мельничное колесо!). У Чикиты пропали последние сомнения в том, что перед ней прекраснейшая женщина в мире, и она пихнула локтем Рустику, чтобы та подобрала свои лапищи и освободила побольше места сеньорите, достойной всяческого комфорта…

Так Чикита познакомилась с Лианой де Пужи.

Познакомилась? Нет, неверное слово. Оно не в полной мере описывает произошедшее тем утром. Скорее Чикита была ослеплена, ее безнадежно пленили ум и очарование Лианы, она стала ее ревностной почитательницей. Под действием какого неведомого колдовства она пристально вглядывалась в личико напротив, рискуя преступить приличия? Почему так стыдливо зарделась? Откуда взялся этот вихрь смешанных чувств, от которых сбивалось дыхание? Неужто она и вправду стала жертвой чар? Уж не подпоил ли ее какой-нибудь озорной Пак любовным зельем? Она никогда не испытывала ничего подобного. Кажется, именно это и называют любовью с первого взгляда. Но… «Любовь к женщине?!» — переполошилась она мысленно.

Стараясь поддерживать со спасенной дамой сколько-нибудь связную беседу, Чикита одновременно задавалась сотней вопросов и с головокружительной быстротой перебирала ответы. Она по-прежнему в своем уме? До сегодняшнего дня она никогда не думала, что ее может привлечь особа ее же пола. Но все когда-то бывает впервые. А интересно, на что похожи поцелуи трибад? Что-то подсказывает — тут Чикиту пронзила сладострастная дрожь, — что они нежнее и чувственнее поцелуев мужчины. Они проникают прямиком в душу и переносят тело в иные измерения…

Как-то раз Робер де Монтескью в ее присутствии заметил, что в Париже куда больше последовательниц Сафо, чем можно предположить. Может, в этом и кроется разгадка? Все женщины подвержены своего рода заразе, которая может настичь их в самую неожиданную минуту и разбередить чувства? Существует ли лесбосская чума? А, впрочем, черт с ней. Какова бы ни была причина, следствие на редкость приятно. Чикита ощущала странную живость, возбуждение, игривость, кокетливость. Словно кошечка. Но она опасалась сделать неверный шаг. Это плод ее разгоряченного воображения или грациозная Лиана де Пужи тоже изучает ее сверкающими глазами? Может, мило приподнятый в улыбке уголок рта что-то тайно сулит Чиките, болтающей от волнения всякий вздор? Ведь она и впрямь почти что бредит. Переживания так захватили ее, что она потеряла нить разговора. О чем они беседуют? О деле Дрейфуса? О поэзии лорда Байрона? Ах да, о театре. О «Фоли-Бержер» и «Олимпии». Лиана де Пужи — прославленная артистка варьете, покорившая Париж и многие другие столицы.

— Как мадемуазель Отеро? — спросила с замиранием сердца Чикита.

— Да, только лучше, — пошутила в ответ француженка и одарила Чикиту лукавым взглядом, намекавшим на взаимность влечения.

Что же происходило в экипаже? Там словно ходили ходуном электромагнитные волны, летали невидимые искры, туда-сюда сновали стрелы из купидонова колчана. В общем, в обстановке чувствовалось нечто из ряда вон выходящее, и Рустика своим безотказным чутьем это, видимо, поняла, поскольку вдруг принялась фыркать, закатывать глаза и нарочито размашисто обмахиваться веером. Чикита не удостоила ее вниманием. Будь ее воля — она бы век вековала подле этой женщины с лебединой шеей, шелковистыми локонами и лицом, будто с полотен Боттичелли.

Но сладкий сон вскоре оборвался: кучер остановил лошадей на авеню Виктора Гюго, возле дома Лианы де Пужи, отворил дверцу и помог красавице покинуть экипаж. А что, если они больше не увидятся? Случай больше не сведет их? Чикита почувствовала, как ледяной нож рассекает ей сердце, но Лиана незамедлительно зашила рану: поблагодарила за «спасение» и предложила как можно скорее встретиться. Да вот хотя бы нынче днем. Ни слова более! Она не примет отказа! К четырем она ждет Чикиту на чай. Чикита онемела от волнения и только кивнула в знак согласия, словно кукла или недоразвитая. «Oui, oui, à quatre heures, je le promets»[115],— подумала она, но вымолвить не смогла.

— Не нравится она мне, — проворчала Рустика, оставшись наедине с хозяйкой.

— Замолкни, губошлепка, — цыкнула Эспиридиона Сенда. — Твоего мнения никто не спрашивал. — Она порылась в ридикюле, вытащила часики и вздохнула: — Боже правый, до четырех еще целая вечность!