Чикита

Глава VII

Увидев, как зять волочит ноги, Чикита сразу же поняла, что он явился с дурными вестями. Она испугалась, уж не случилось ли чего с Манон или племянником, но Жауме поспешил успокоить: речь пойдет не о них, а о «злосчастном» — выразился он, потупившись, — событии.

И выложил Чиките суть катастрофы. Ее банк только что лопнул. Обанкротился и обратил в ничто ее сбережения, а также деньги прочих вкладчиков. В Мадриде один маркиз и один коммерсант застрелились, узнав о произошедшем. На Кубе, к счастью, никто из попавших под удар не предпочел прибегнуть к столь драматическому средству.

Чиките захотелось убежать и спрятаться где-нибудь в уголке. «В пруду», — подумала она, как будто близость манхуари Буки могла утешить. Однако, силясь не поддаваться отчаянию, заверила зятя, что не откроет список самоубийц-банкротов на Кубе.

— Ты разорена, — медленно проговорил он, чтобы до нее окончательно дошел смысл. Чикита спокойно и серьезно кивнула. Жауме попросил прощения за то, что в свое время дал ей такой неудачный совет. Кто же мог представить подобное?

Манон тоже потеряла свою часть наследства, сказал он, как будто это утешило бы Чикиту. Но Манон может рассчитывать на мужнины средства, и для нее это не такая страшная утрата. А вот Чикиту остается лишь пожалеть.

— Как бы горько ни было, боюсь, придется продать дом. Если только Румальдо не разбогател на севере и не возьмет на себя расходы по содержанию…

Чикита кисло усмехнулась, вздохнула и признала, что новое положение дел, похоже, действительно принудит ее перекроить жизнь.

Прежде всего, повторил Жауме, сменив сочувственный тон на деловой, следует выставить дом на продажу и разделить вырученные деньги между всеми сестрами и братьями Сенда. Он знает людей, которых, возможно, заинтересует предложение покупки особняка. Однако, какой бы выгодой ни обернулась сделка, каждому достанется совсем немного. Война загубила экономику Кубы, и собственность сильно упала в цене. Но Чиките можно не тревожиться о будущем. К счастью, родственники любят ее и будут счастливы заботиться о ней. Манон умоляет ее немедленно переехать к ним. У нее будут стол и кров, а деньги от продажи дома она сможет тратить на собственные прихоти и капризы, поскольку за прислугу платить тоже не придется.

Чикита поблагодарила зятя за великодушное предложение, обещала хорошенько все обдумать и, отделавшись от его общества, тут же позвала Румальдо и Мундо, чтобы поведать о навалившейся беде.

— Как так — ничего не осталось?! — потрясенно воскликнул Мундо. — Кто-то же несет ответственность за эти деньги?

— Сколько раз еще повторить, чтобы ты понял? — рассердился Румальдо. — Деньгам каюк. Чикита теперь в том же положении, что и мы с тобой: голь перекатная. — Он глянул на сестру и добавил примирительно: — Надеюсь, эта достойная сожаления превратность поможет тебе решиться. Теперь ты выбираешь между местом приживалки, не смеющей слова сказать поперек тем, кто тебя изволил приютить, и новой самостоятельной жизнью — в случае если примешь мое предложение.

Мундо поинтересовался, о каком предложении толкует кузен, а Чикита вдруг ощутила невероятную усталость, закрыла глаза, забралась вглубь кушетки (да, той самой, на которой имел место инцидент с сапожником) и предоставила Румальдо живописать план. Как она и предполагала, Мундо в течение монолога все багровел и багровел и, не дослушав до конца, заявил, что задумка не только нелепа, но и оскорбительна.

— Только мерзавец твоего пошиба додумался бы предложить такое родной сестре! — в гневе вскричал он. — Такой судьбы ты для нее хочешь? Выставлять ее, словно чудовище, и жить за ее счет? Альтруист, нечего сказать!

— А тебя-то кто спрашивает?! — вскипел Румальдо и едва не накинулся на пианиста с кулаками. — Ты все не так понял. У Чикиты появилась возможность стать знаменитой артисткой, и она будет сущей идиоткой, если упустит ее. Ей не занимать храбрости, и она не станет хныкать по углам и стоять с протянутой рукой, как некоторые присутствующие.

— Никогда, никогда она не согласится! — возразил Мундо appassionato[15] и повернулся к кузине в поисках поддержки.

Чикита смотрела на него с любопытством: выходка неизменно вялого Мундо стала для нее такой же неожиданностью, как известие о банкротстве, и служила неоспоримым доказательством братской преданности и любви. Она растрогалась, одарила Мундо нежнейшей улыбкой, но не преминула едко осведомиться:

— Отчего же? Думаешь, у меня кишка тонка?

Разумеется, ее приводит в ужас мысль о том, чтобы выйти на сцену и стать мишенью насмешек. Как почти все карлики, она очень ранима, да к тому же ей не довелось закалить собственную чувствительность, сталкиваясь со злом внешнего мира. Из добрых побуждений родители выпестовали ее в излишне благостной обстановке, среди людей, никогда не упоминавших о ее странности, а теперь это вовсе некстати. Извлечь пользу из малого роста, выйти навстречу десяткам, возможно, сотням незнакомцев — что может быть страшнее? Разве что опасность состариться в задней комнатенке чужого дома, пока время несется вперед, а дети растут, и страшиться взглянуть в зеркало, ибо отражение будет все более морщинистым и крохотным.

— Всю жизнь мне вбивали в голову, что я должна быть благодарна уже за то, что жива, а потому могу лишь мириться с обстоятельствами и не имею права ничего требовать от жизни. Но в глубине души я всегда восставала против этого. Не излишне ли дерзко с моей стороны желать чего-то большего, чем простая честь находиться на белом свете? Простите, но я хочу жить! Наслаждаться жизнью, а не только заслуживать ее. Может, один из способов сделать это — испытать судьбу на сцене? Как знать… — рассуждала Чикита, уперев руки в боки и горделиво вздымая грудь. — Многие изумятся, узнав, какой великий дух обитает подчас в едва заметном теле, ведь величие не знает размеров.

К замешательству братьев, простой ответ на вопрос вылился в самое настоящее провозглашение жизненных принципов:

— Мне нечего терять, а вот приобрести я могу многое. В худшем случае, если план Румальдо не выгорит и мне придется вернуться в Матансас на милость родичей, я хотя бы стану утешаться тем, что попыталась вкусить жизни, смаковать ее! — Она повернулась к брату и решительно заявила: — Мне понадобятся новые платья и шляпы!

— Сколько угодно! — радостно воскликнул Румальдо и сгреб сестру в объятия.

— И еще, — продолжала лилипутка, пресекая приступ братской любви. — Нужен пианист, да чтобы умел играть по-настоящему, от всего сердца, — и, помолчав, нарочито равнодушным тоном с едва заметной шутливой ноткой добавила: — Ох, боюсь, непросто будет такого найти.

— Довольно! — оскорбленно выпалил Мундо и объявил, что, хоть он и не одобряет ее решение, кузина может смело рассчитывать на него. — Ты совсем выжила из ума, но как-то раз я поклялся никогда тебя не покидать и сдержу слово, — взволнованно заключил он.

Румальдо весело зашагал взад-вперед по комнате, строя планы вслух. Из домашней обстановки много всего ценного можно продать: резную мебель, какой больше не делают, картины маслом, фарфор, стенные часы, серебряные приборы. Ради общего блага нужно обратить это все в звонкую монету. Что касается Хувеналя, то, запропав куда-то, он лишился права высказывания. Его часть денег они просто отложат.

— А как же Рустика? — спросил Мундо, пропуская мимо ушей разглагольствования менеджера.

— Поговорю с ней вечером, — сказала Чикита. — Хотя она наверняка уже сама все прознала. От нее ничего не утаишь.

Нельзя исключить, что Рустика и вправду подслушивала под дверью, потому что, когда ей сообщили о плачевном финансовом положении семьи и намечающейся авантюре, она не выказала ни малейшего удивления. Казалось, ее совсем не тревожит необходимость уехать из Матансаса и очертя голову окунуться в неясное будущее. «Мне все едино — хоть гладить яичницу, хоть жарить галстуки», — сказала она и только выразила сожаление, что не понимает «по-американски». Чикита пообещала до отъезда обучить ее паре фраз, достаточных для какого-никакого общения с ньюйоркцами.

Когда часы в доме пробили полночь, Эспиридиона Сенда села на кровати, сунула ноги в вышитые шлепанцы, взяла карандаш и тетрадь, вооружилась свечой и выскользнула из спальни. В эту минуту ее, одетую в воздушный пеньюар, простоволосую, с рассыпанными по плечам длинными черными кудрями, немудрено было принять за блуждающего по коридорам призрака. Она остановилась перед дверью Румальдо и тихонько, чтобы не разбудить спящего в соседней комнате Мундо, постучалась. Брат открыл нескоро.

— Займемся расчетами, — сказала Чикита, протянула ему тетрадь и карандаш и шепотом рассказала, сколько денег спрятано у нее на черный день в домашнем тайнике. — Нужно все учесть: мой повседневный и сценический гардероб, приличную одежду для тебя, для Мундо, да и для Рустики — я всегда полагала, что даму уважают сообразно тому, как одета ее горничная, — билеты на пароход, отели, обеды…

— Прямо сейчас? — сонно заартачился Румальдо, но при виде решительного выражения Чикиты подавил зевок.

В ту ночь, пока они складывали, вычитали и говорили о театрах, гримерных и недельных прибылях, Румальдо Сенда понял, что актрисой Чикитой, The Living Doll (Живой Куклой — такой псевдоним предложил он, а она, попробовав произнести с различными интонациями, одобрила), не так-то легко будет помыкать.

Чикита и Румальдо никому не говорили, какой крутой вираж собираются заложить. Легенда для родственников и друзей гласила, что они проведут некоторое время в загородном доме в Нью-Джерси по приглашению Беллвудов, симпатичной семейной пары миллионеров, с которыми Румальдо свел знакомство за чаем в нью-йоркском «Шерри’с». Первоначально приглашение касалось только Румальдо и его сестры, но летние владения мистера и миссис Беллвуд так обширны, а сами они так привыкли принимать десятки гостей одновременно, что совершенно не возражали, когда Румальдо спросил, нельзя ли взять с собой учтивого и талантливого юношу по имени Мундо. Они были страшно рады заиметь на время музыканта, который будет оживлять игрой их светские приемы. Румальдо так искусно описывал воображаемых друзей — она увлекается искусством, он владелец сталелитейных заводов, оба слегка эксцентричны, — что никто не заподозрил обмана.

Канделария сочла неподобающим намерение крестницы впервые в жизни отправиться в увеселительную поездку, когда прихотливый маятник биржи только-только оставил ее без средств к существованию. Пусть даже изумительные Беллвуды возьмут на себя расходы по пребыванию, все равно путешествия на север влекут неизбежные траты. Манон и Жауме, напротив, нашли решение очень своевременным. После бесконечного траура Чиките полезно будет развеяться. К тому же пара месяцев вдали от дома может настроить ее на покладистость, и по возвращении она с большей охотой прислушается к тем, кто желает ей лишь добра. А вот идея отделаться от семейного особняка встретила единодушное одобрение. «Слишком большой дом для такой жилицы» — было всеобщее негласное мнение.

Пока Румальдо и Жауме подыскивали покупателей на дом и мебель, Чикита с Мундо занялись подготовкой репертуара танцев и песен для дебюта. Сначала они немного повздорили, потому что пианист настаивал, чтобы кузина, как в старые времена, танцевала под мелодии Шопена, но новоиспеченная артистка придерживалась иного мнения и настояла на своем. По ее разумению, привлекать внимание американцев и заслуживать их аплодисменты требовалось чем-то «экзотическим». Посему польские мазурки и прелюдии были безжалостно заменены дансонами и контрдансами креольских композиторов, живыми шутливыми композициями вроде «Ну-ка, Томас!» и «Милашки» Мануэля Саумеля или «Хохота» и «Холодного душа» Игнасио Сервантеса. Тем не менее в качестве уступки кузену Чикита согласилась включить в программу «Утраченные мечты», романтическое сочинение Сервантеса, которым Шопен вполне мог бы услаждать слух Жорж Санд на закате в Пальма-де-Мальорка.

Вдохновившись партитурами, Чикита начала обдумывать хореографию. Она репетировала до изнеможения, поскольку, хоть и была не прочь порой отдаться волшебству музыки и импровизировать ad libitum[16], все же предпочитала в мельчайших подробностях продумать каждый танец. Если зрителям покажется, что она танцует по наитию, тем лучше, но сама она должна быть твердо уверена во всех па.

С выбором песен оказалось легче. Она просто припомнила хабанеры Себастьяна Ирадьера, которые столько раз девочкой исполняла на уроках с Урсулой Девилль. Несомненно, «Голубка», «Чин-чин-чан», «Мулатка с корзиной фруктов» и, конечно, «Интрижка». Услыхав последнюю, нью-йоркские меломаны, скорее всего, вообразят, будто Ирадьер скатал ее со знаменитой хабанеры из оперы «Кармен». Как бы не так, господа! Уж она позаботится о чести музыканта и разъяснит, что это Бизе, чуточку изменив мелодию, присвоил себе «Интрижку» без всякого стеснения.

Пока творческий дуэт работал в музыкальной гостиной, а Румальдо торговался с покупателями за каждый серебряный канделябр, восточный ковер или матового купидончика севрского фарфора, Рустика не имела ни единой свободной минуты. Кроме дел по дому, на нее свалилась задача снабдить Чикиту гардеробом, достойным принцессы. Она накупила отрезов лучших тканей, какие только можно было достать в Матансасе, и при свете лампы орудовала иголкой и наперстком до глубокой ночи, сооружая элегантные наряды, которые сеньорита, не пикнув, примеряла снова и снова, покуда они не садились точно по фигуре. Часть гардероба Рустика намеревалась пошить уже in situ[17], понаблюдав за нью-йоркскими модницами.

В начале июня дело пошло скорее. Один гаванский адвокат влюбился в особняк, предложил неплохую сумму, и они без промедления ударили по рукам. Все сошлись на том, что это истинное везение в разгар войны, когда повстанцы норовят сжечь весь остров от края Маиси до мыса Сан-Антонио, а испанцы — превратить его в одну огромную темницу, и рассчитывать на удачу в делах не приходится. Сенда получили аванс и условились, что через несколько недель при передаче ключей новый хозяин выплатит оставшееся.

В ту пору, будто предчувствуя скорое расставание с хозяйкой, манхуари отказался есть и спрятался в зарослях кувшинок. Он не высунулся, даже когда Рустика по велению Чикиты принесла ему живую ящерицу.

— Он понял, что мы уезжаем, и собрался помереть, — высказалась служанка, удивляясь столь чувствительному сердцу у такой страховидной зверюги.

— Подлый шантажист, — бросил Мундо с презрением.

Поведение Буки так тронуло Чикиту, что она тут же решила взять его с собой, невзирая на возражения Румальдо. Манхуари мгновенно обрел утраченный аппетит.

Накануне отъезда Чикита обошла весь дом, поглаживая стены. «Какое все большое! — шептала она. — Неужели я еще уменьшилась?» Почти вся мебель и утварь были уже проданы, иногда за смехотворные деньги, а саксонский сервиз, венецианское зеркало и вышитые скатерти перекочевали к Манон в Пуэбло-Нуэво вместе с фортепиано и десятками книг, дорогих сердцу Чикиты. Сразу после отбытия юных Сенда падре Сирило должен был отослать кастрюли, прочую посуду и остатки мебели в какое-нибудь благотворительное учреждение.

После обеда Чикита и Рустика отправились на кладбище — за неимением собственной пролетки и кучера в экипаже Манон. Сперва они прошли к могилам Игнасио и Сирении, и Чикита взбесилась, увидев, что мраморные ангелы с головы до ног загажены голубями. Рустика разжилась у могильщиков тряпкой и ведром воды и оттерла ангелов дочиста. «Готово!» — гордо объявила она. Но лоснящийся вид отмытых ангелов не поднял Чиките настроения. «Через три дня опять чистого места не останется, — мрачно предрекла она и, как бы думая вслух, добавила: — Жаль, нельзя позашивать задницы этим мерзким пичугам».

Потом они навестили Мингу, чтобы и у нее испросить благословения. «Бабуля, защити нас», — взмолилась Рустика. О цели путешествия покойникам особо не распространялись. «Где бы они ни были, сами уже, наверное, всё знают», — рассудила Чикита, и они в молчании тронулись в обратный путь.

На ночлег устроились как могли. Манон и прочие родичи предлагали им погостить у них в последние дни, но они предпочли остаться в особняке. Румальдо и Сехисмундо повалились на шаткие койки и через минуту уже храпели, словно на пуховых перинах. Чиките постелили на кушетке. Крошечный спальный гарнитур из палисандра и черного дерева, подаренный родителями на пятнадцатилетие, уже погрузили на пароход.

Рустика допоздна укладывала последний сундук при свете свечи. Захлопнув крышку, она придвинула к окну кресло и очень прямо уселась, сложив руки на животе.

— Не собираешься спать? — спросила Чикита и, не получив ответа, наставительно сказала: — Лучше бы тебе прилечь хоть ненадолго.

Рустика неопределенно хмыкнула, но кресла не покинула, а через некоторое время что-то забормотала. Сначала Чиките показалось, что та молится, но, вслушавшись, она узнала английские фразы, которым успела обучить служанку. Стало ясно, что упрямица намерена бубнить их до шести утра, пока не наступит время ехать в порт, и Чикита, собравшаяся было ругаться, плюнула.

Пока Румальдо и Мудно храпели, а Рустика нудно выпевала «We are Cubans»[18] и «New York is a beautiful place»[19], Чикита незаметно уснула — по крайней мере, ей так показалось — и увидела занятный сон, который по пробуждении помнила во всех подробностях, словно и впрямь пережила его. Она оказалась в городе Санкт-Петербурге и летела в санях по заснеженным проспектам. Пронзительный ледяной ветер выл в ушах, царапал щеки и заставлял глаза слезиться, но не мешал ей любоваться при свете луны заиндевевшими деревьями без листьев, мостами, величественными статуями, церквами и дворцами, встающими по обеим сторонам дороги.

Кучер то и дело оборачивался убедиться, что пассажирка на месте, и подмигивал, как бы поздравляя с тем, что она не выпала из саней. Заметно было, что он пьян, но Чикиту это нимало не смущало. Ее завораживали скорость, морозные порывы ветра и перезвон бубенцов.

Метель усилилась, но тут они подъехали ко дворцу, и кучер натянул поводья. Лошадь замедлила шаг. Чикита немного разочаровалась, когда они миновали великолепный перистиль, в глубине которого скрывался главный вход, и остановились у скромной боковой двери. Кучер выскочил из саней, бесцеремонно ухватил Чикиту за талию, сунул под мышку и заколотил в дверь.

— Доставлена! — хрюкнул он, передал груз вышедшему лакею в белых чулках и вышитой ливрее и, не простившись, исчез.

Лакей проявил большее уважение к даме. Он спустил ее на пол, подождал, пока она одернет юбки, пригласил следовать за собой и повел через залы с зелеными нефритовыми колоннами и розовыми мраморными полами. Чиките приглянулись некоторые картины на стенах, но она не успела разглядеть их как следует: провожатый шагал быстро, и она боялась отстать.

Они пересекли зимний сад, и слуга, многозначительно и лукаво глядя на Чикиту, остановился показать ей бабочку, едва вылупившуюся из куколки и упражнявшую крылья среди цветов. Чикита спросила себя: а не связано ли это с ее собственной жизнью? Уж не она ли эта бабочка? А родительский особняк — куколка, внутри которой она столько лет, сама того не сознавая, готовилась к полету? Она цыкнула зубом и отмела метафору за излишней очевидностью.

За маленькой гостиной в стиле Людовика XV, мавританской курительной и коридором с зеркалами и статуями показалась винтовая лестница. Узкие и очень высокие ступеньки потребовали от Чикиты немалых усилий. Наконец они вышли на площадку, лакей отодвинул завесу и указал на потайную дверцу, такую маленькую, что ему пришлось стать на колени, чтобы ее открыть и просунуть внутрь голову. «Та, кого вы ждали, прибыла», — торжественно объявил он.

Эспиридиона Сенда набрала в грудь воздуха, подняла подбородок и прошла в комнату со стенами, обитыми красным штофом. Дверь захлопнулась у нее за спиной. В табачном дыму она едва смогла различить хозяев.

— Прошу вас, мадемуазель Чикита, — произнес старческий голос. — Добро пожаловать на нашу дружескую встречу!

Осторожно ступая вперед, она догадалась, что это может быть Аркадий Аркадьевич Драгулеску, кабальеро, который четверть века назад сопровождал в Матансасе великого князя Алексея, и поднесла руку к груди убедиться, на месте ли талисман.

— Да, — подтвердил с надтреснутым смешком карлик, — это я, — и, обращаясь к собравшимся, гордо добавил: — Разве я не говорил, что она чрезвычайно умна?

Теперь всех стало хорошо видно. Драгулеску с выдающимся горбом и остальных. Все молча и беззастенчиво разглядывали ее. Аркадий Аркадьевич, дряхлый и напоминающий живую мумию, вольготно расположился на диване. Он был разут, но не снял синего сюртука с золотыми пуговицами, очень похожего на тот, который столько раз описывала Сирения. Вокруг него стояла дюжина мужчин разного возраста и внешности, но все крошечного роста. Некоторые были богато одеты и щеголяли драгоценностями и орденами, другие, небритые и оборванные, смахивали на бродяг. Единственная женщина склонила колени подле камина. Это была цыганка с оливковой кожей; длинные черные волосы спадали поверх яркого наряда, словно плащ.

Чикита заметила, что среди присутствующих преобладают люди с крупными головами, мощными торсами и чересчур короткими ногами; таких соразмерных, как она сама, было немного. Все превосходили ее ростом, и это внушило ей странную уверенность, как будто некоторым образом придавало ей величия. Она присела в неглубоком реверансе и снисходительно улыбнулась.

— Подите же, сядьте рядом со мною, — позвал Аркадий Аркадьевич. Она послушалась, и, как только коснулась поверхности дивана, все кругом как бы отмерли, принялись говорить, выпивать и петь под гитару. — Вы голодны, дорогая? — медвяным голосом осведомился горбун, указывая на столик с жареным мясом, сыром, черным хлебом, маслом, солеными огурцами и целой батареей бутылок. — Откушайте, не стесняйтесь, — подбодрил он и, дабы подать пример, отправил в рот целый ломоть хлеба. Жуя, он выразил всеобщее мнение: они счастливы Чикитиным присутствием. — Мои друзья мечтали с вами познакомиться и убедиться, что вы способны добраться издалека.

Чикита кивнула с учтивой улыбкой и, стремясь скрыть волнение, вгрызлась в кусочек сыра, на ее вкус чересчур твердого и соленого. Бывший наставник великого князя тем временем представлял собравшихся. Сидит с гитарой Клювкин, купец; он сделал состояние, скупая в Европе полотна эпохи Возрождения и продавая втридорога Екатерине Великой. Толстяк с курчавыми бакенбардами — Иванов, много лет служивший вторым секретарем начальника канцелярии Его Императорского Величества Павла I. Что касается господина, с наслаждением затягивающегося кальяном, то это загадочный Цоппи — поэт, дуэлянт, неисправимый донжуан и, как утверждают злые языки, внебрачный сын императрицы Анны Иоанновны, супруги герцога Курляндского, от одного испанского дворянина. А вон те детины, что хлопают водку стаканами, утираются рукавами и гогочут, ему мало знакомы. Он не помнит их имен, но они, хоть и грубоваты, сплошь славные малые.

Цыганка меж тем взобралась на другой стол, запела и заплясала, поводя обнаженными плечами и встряхивая волосами. Не в силах оторваться от такого зрелища, все мужчины, кроме Драгулеску, образовали круг у стола и хлопали в ладоши. У Чикиты горели щеки, то ли от жара камина, то ли от полнившей комнату чувственности. Завершив танец, цыганка кинулась в объятия поклонников, и те с восторженными криками взялись качать ее.

— Кровь у Зинаиды горячая, а это всякого сведет с ума, — заметил Аркадий Аркадьевич и, не обращая внимания на шум, попросил Чикиту рассказать о положении дел на Кубе. Как продвигается война? Массачусетский полк уже разгромил отряды испанцев? Чикита удивленно отвечала, что американские войска никогда не ступали на ее родную землю, а старик пробормотал: — И то правда, пока еще нет. Все в голове перемешалось.

Мало-помалу все успокоились, расселись возле Драгулеску с Чикитой и стали слушать. Цыганка снова пригрелась у камина и в минуту тишины объявила, что не прочь выпить зеленого чаю. Не присоединятся ли господа? Большинство согласилось, и Зинаида попросила Чикиту налить всем чаю из гигантского самовара.

Гостье пришлось спрыгнуть с дивана и подать собравшимся чай в чашках с золотым двуглавым орлом. Когда она клала сахар в последнюю, себе, ей показалось, что амулет великого князя Алексея нагревается у нее на груди. Она незаметно завела руку за пазуху и пощупала шарик. Ошибки нет: он очень горячий.

В замешательстве Чикита поднесла амулет к губам и принялась дуть в надежде остудить его. Добилась она обратного: шарик раскалился, заалел, будто уголек, и начал испускать тонкие завитки дыма.

— Это что, испытание? — в гневе прокричала она, заметив, что карлики внимательно наблюдают за ней. — Это испытание? — повторила она, но вместо ответа получила насмешливые улыбки. — Надо думать, так оно и есть! — И она сердито топнула об пол башмачком работы Томаса Карродегуаса. — Ничего у вас не выйдет, господа хорошие! — Тут Чикита поступила по наитию: склонилась над чашкой и окунула амулет в чай.

Все, включая Зинаиду, прежде настроенную презрительно, горячо захлопали.

— Ну, будет, будет! — воскликнул Драгулеску и в воцарившемся безмолвии подозвал Чикиту. — Я горжусь вами, милая. — Он галантно поцеловал ей руку. — Меньшего от вас я и не ждал.

Чикита кивнула. Она все еще не понимала, что происходит, но амулет обрел обычную температуру, а столь открытое проявление симпатии льстило.

— Прости, что обошлась с тобой по-свински, — сказала Зинаида, подползая к Чиките на четвереньках. — Сомневалась на твой счет, зато теперь вижу, чего ты стоишь. — Она привлекла ее к себе, расцеловала в обе щеки, а третий поцелуй запечатлела на губах. — Мир, что ли?

— Полно болтать впустую! — прервал ее Цоппи, любитель кальяна, отодвинул цыганку локтем и объявил Чиките, что все ждут от нее великих свершений. — Мы столько времени пребывали в нелепой неопределенности, бездарно теряя отвоеванное, но теперь наконец грядет железная длань истинной воительницы, — промолвил он и предложил тост за здоровье Чикиты.

Все чокнулись, выпили залпом и немедленно грохнули хрустальные бокалы об пол.

— Благослови тебя Господь, матушка! — возопил один из бродяг, простерся ниц и поцеловал подол Чикитиной юбки.

Зинаида запела с новой силой, к голосу присоединились гитара и скрипка. Мгновение спустя знатные господа и бродяги слились в единой пляске, лихорадочно бия в ладоши. Глядя на их яростные прыжки, падения и ужимки, Чикита засомневалась, то ли они безумно счастливы, то ли счастливо безумны. Остававшийся рядом Драгулеску успокоил ее: никто не лишился рассудка, просто такова русская душа, способная радоваться и страдать с одинаковой необоримой силой. Один юноша схватил ее за руку, и Чикита пошла за ним. Почему бы и нет? Во сне все дозволено, даже кружиться в объятиях потного и небритого, но смазливого карлика.

От плясок у нее так закружилась голова, что обратно к дивану пришлось добираться с помощью остальных. Она зажмурилась на миг — или дольше? — а когда открыла глаза, карлики о чем-то яро спорили, обменивались колкостями и упреками, и Драгулеску безуспешно пытался навести порядок. Чикита услышала тихий свист и увидела, что Зинаида, притаившаяся в углу, делает ей знаки приблизиться. Она подошла и забралась к цыганке на колени.

— Не пугайся, голубка, — сказала Зинаида, и Чикита, увидав цыганку вблизи, поняла, что она не так уж молода, как ей показалось с первого взгляда. Или та состарилась на глазах, с необычайной быстротой? Она отвернулась, чтобы не видеть впалых щек и гнилых зубов, а только слушать убаюкивающий ласковый голос. — Я тебя спрячу, и никто тебе не навредит.

Зинаида с силой качнула головой и накрыла копной волос Чикиту. Той почудилось, что за этой завесой она в безопасности, будто под покровом леса.

— Я бы на твоем месте, — прошептала цыганка, — швырнула амулет в море.

Чикита хотела спросить почему, но не смогла. Волосы Зинаиды, как живые, обвивались вокруг ее ног, рук, туловища и шеи и больно сдавили, словно хотели выжать ее без остатка. Она попробовала высвободиться, но, барахтаясь, еще сильнее увязла.

— Чертовы космы! Чертова цыганка! — задыхаясь, выговорила она, но и голос тоже угодил в волосяную темницу. — Чертовы карлики! — выкрикнула Чикита из последних сил, теряя сознание, но тут голос Рустики вернул ее под своды особняка.

Она ошеломленно села на кушетке. Так все это сон? Правдоподобный кошмар? Но в таком случае откуда у нее на руках тонкие красноватые следы? На догадки времени не оставалось. Уже почти шесть, надо поторапливаться. Экипаж ждет, чтобы отвезти их в порт.

Все надеялись, что за треволнениями отъезда Чикита забудет про Буку, но не тут-то было. Рустике пришлось отправиться к пруду, выловить рыбину голыми руками и посадить в аквариум. «Ишь какой костлявый, а склизкий-то!» — с отвращением воскликнула она и накрыла аквариум севильской шалью, чтобы никто не догадался о проникновении манхуари на пароход.

Чикита просила друзей и родственников не провожать ее в порту, но все равно в среду, 30 июня 1886 года, несколько десятков человек столпились у трапа лайнера «Провиденс», чтобы проститься с Эспиридионой Сендой[20]. Канделария и Манон забрасывали ее советами, а Экспедита, Эксальтасьон и Бландина, к тому времени успевшие выйти замуж, явились с супругами и детьми. Все восторгались легким нежно-голубым платьем, которое Чикита выбрала для отъезда, и кокетливо надетой несколько набок матросской шапочкой и требовали слать открытки из Нью-Йорка и всех прочих пунктов путешествия. Падре Сирило сократил мессу, чтобы успеть осенить подопечную благословением и подарить четки из розового дерева, освященные покойным папой Пием IX. Даже полиглот Лесерфф, тяжелый на подъем, выбрался из дома и пожелал Чиките счастливого пути на недавно выученном венгерском. На причале не оказалось разве что крестного, Педро Картайи, но Чиките объяснили, что он сейчас у ложа умирающего.

К удивлению собравшихся, Пальмира, негритянка из Ла-Маруки, скрасившая детство братьев и сестер Сенда столькими сказками, тоже пришла, хотя много лет от нее не было ни слуху ни духу. Она громко рассказала, что зарабатывает на жизнь, кухарничая в испанском батальоне, а потом понизила голос и сообщила, что все ее сыновья сражаются в горах на стороне мамби. Народу все прибывало, и Чикита забеспокоилась. Рустика ничем не могла помочь, поскольку руки у нее были заняты аквариумом с Букой. К друзьям семьи и пациентам доктора Сенды подтянулись грузчики, моряки, рыбаки, попрошайки, проститутки, бродяги, крестьяне, солдаты и полицейские, которые случайно проходили мимо, заинтересовались шумихой и, углядев лилипутку, остались поглазеть.

Творился форменный карнавал. Торговцы губками, цветами, сладостями, фруктами и птицами громогласно расхваливали товары, а Рубен и Сенен, бродячие кукольники, раскинули театр марионеток посреди толпы и начали представление. Нагрянули дружки Румальдо и присоединились к веселью. Комендантский час застал их накануне в разгар гулянки, и всю ночь они провели в борделе мадам Арманд в обществе девиц легкого поведения. Дабы отпраздновать новую поездку товарища в Штаты, они откупорили несколько бутылок шампанского и принялись поливать собравшихся. Даже Мундо, скромняга и молчун Мундо, внес вклад в общую сумятицу, потому что музыканты из его оркестра тоже пришли попрощаться и в качестве сюрприза грянули дансон «Альтурас-де-Симпсон». Чикита и Рустика не удостоили приветствием сапожника Карродеагуаса. А ему-то кто напел про их отъезд?

Подошла стайка девчушек под командованием старой монахини: то были воспитанницы приюта Тирри, не раз получавшего щедрые пожертвования от семейства Сенда. Монахиня объявила, что сиротка по имени Карильда, белокурое голубоглазое создание с перламутровой кожей, сложила сонет в честь Чикиты. Юная поэтесса не замедлила льстиво продекламировать:

Но долгий гудок готового отойти корабля заглушил голосок Карильды. В последнюю минуту примчались Кресенсиано с супругой. Чикита так и не поняла — то ли они приехали из самого Карденаса проводить ее, то ли забрать свою долю от продажи дома.

Пока Румальдо и Мундо пытались оторвать от Чикиты любвеобильных кузин, чтобы внести ее по трапу на борт, Канделария подтащила к ней робко улыбавшуюся пожилую даму в старомодном черном костюме.

— Вот кто хотел познакомиться с тобой до отъезда! — воскликнула Кандела и, сообразив, что Чикита понятия не имеет, кто перед ней, пояснила. — Это Карлота! Карлота Миланес, сестра поэта Хосе Хасинто! — Она склонилась к очевидно глухой старушке и проорала: — Чикита чудесно читает «Бегство горлицы»! Когда вернется, вам обязательно надо послушать!

— Да, да, когда вернусь, — быстро сказала Чикита, касаясь костлявой холодной ладони той самой «интересной Карлоты», о которой столько рассказывала по секрету Урсула Девилль и с которой она уж не чаяла свести знакомство.

Оказавшись на борту, она сразу же заперлась в каюте и предоставила Румальдо и Мундо махать платками провожающей толпе. Корабль заворочался, Чикита вздохнула с облегчением и попросила Рустику поднять ее на банкетку, чтобы в иллюминатор наблюдать за постепенным удалением берега. Так она долго стояла, чувствуя ком в горле и слезы на щеках, созерцая пароходы и лодки на якоре в порту, замок Сан-Северино, часовню Монтсеррат, колокольню церкви Святого Петра-апостола и Пуп Матансаса, таявшие вдалеке.

— Как думаете, когда мы вернемся? — спросила Рустика, начавшая развешивать одежду в шкафу.

— Не имею представления, — ответила Чикита, не отворачиваясь от иллюминатора. — Может, через несколько месяцев? Или никогда?