Чикита

Глава XX

Engarde![93]

Фехтовальщики выставили шпаги и обменялись вызывающими взглядами сквозь щели масок.

Один, широкоплечий белокурый мужчина с квадратным подбородком, держал шпагу в правой руке. Его молодой противник — в левой. Это был высокий худой черноглазый и черноволосый юноша, которого, казалось, совершенно не волновало, на чьей стороне симпатии публики.

Êtes-vous prêts?[94]

14 июня 1900 года Чикита сидела в первом ряду битком набитой трибуны в саду Тюильри и следила за финалом соревнований фехтовальщиков на парижских Олимпийских играх. Чемпион Франции Луи Перре сражался с семнадцатилетним кубинцем Рамоном Фонстом, выигравшим все предыдущие туры без единого туше. В ожесточенной борьбе за золотую медаль все решал один удар.

Allez![95]

Шпажисты смерили друг друга взглядами, и более плотный француз ринулся на соперника. Юноша пригнулся, ушел от удара и легко, словно в танце, вымоченным в краске наконечником шпаги оставил пятно на белоснежной куртке Перре.

Зрители зааплодировали элегантному выпаду, однако судьи не сочли его чистым и не засчитали. Маркиз де Шасслу-Лоба, уважаемый спортсмен, сидевший возле Чикиты, предрек, что юному Рамону будет весьма сложно победить Перре.

— И не из-за недостатка ловкости, — пояснил он. — Gamin[96] чертовски проворен.

Нет, трудность представляли, скорее, несколько путаные правила боя. Кроме того, судьи отказывались верить, что антильский забияка сможет обойти чемпиона Франции.

Вновь послышалось: Engarde! Теперь уже Фонст стремительно бросился в атаку и поразил противника в предплечье. На сей раз судьи спорили так долго, что кое-кто из публики начал их освистывать. В конце концов удар снова не засчитали.

Маркиз закатил глаза и возмущенно фыркнул:

— Merde alors![97] Парень два раза попал в цель, а эти кретины не желают признать победу.

Кубинец явно сердился, но старался сохранять спокойствие. Он вновь принял стойку и после сигнала к началу боя стал делать ложные выпады и перемещаться взад и вперед по арене. Вдруг Перре порывисто выставил шпагу, пытаясь нанести удар, но Фонст опередил его и в третий раз запятнал краской белую куртку, прямо в середине груди.

Зрители восторженно взревели, а Чикита в шуме и гаме печально задумалась о мимолетной судьбе кумира. За считаные минуты Перре лишился почитателей. Как только судьи признали победу кубинца, все кинулись его качать. Чиките хотелось подойти и поздравить земляка. Но в сумятице это представлялось совершенно невозможным.

— В Париже я перевидала много удивительного, — прокричала она поверх всеобщего улюлюканья маркизу де Шасслу-Лоба. — Но удивительнее всего сегодняшнее событие: кубинский д’Артаньян завоевал олимпийское золото!

И, заключив, что от города света она взяла все, что можно, Чикита вернулась в отель и велела Рустике паковать чемоданы. Они провели в Париже пять весьма насыщенных месяцев. Более чем достаточно.

В середине января Прекрасная Отеро любезно распахнула перед Чикитой двери своего hôtel particulier на авеню Клебер. В самый день приезда она усадила гостью в обитый голубым атласом экипаж, подарок одного из самых щедрых ее любовников, американского миллионера Вандербильта, и повезла показывать Париж, ставший ей второй родиной, уснащая экскурсию разными экстравагантными замечаниями.

Начали они, естественно, с Триумфальной арки, поскольку испанка жила совсем рядом. Оттуда по Елисейским Полям добрались до площади Согласия. Чикита в детстве прочла книгу о Французской революции и теперь живо представляла, как катятся с эшафота окровавленные головы Людовика XVI, Марии-Антуанетты и мадам Дюбарри, но Прекрасная Отеро не дала ей погрузиться в исторические фантазии и быстро велела кучеру отправляться в квартал Мадлен, чтобы показать Чиките лучшие рестораны. Потом они проехались перед «Гранд-опера» («Правда, похожа на гигантский свадебный торт?»), перед «Комеди Франсез» («Никому не говори: Расин — лучшее снотворное»), перед Пале-Рояль («Здесь жил кто-то знатный, точно не помню») и, разумеется, перед «Галери Лафайет». Затем вывернули на улицу Риволи, обогнули Лувр и по набережной Сены добрались до Йенского моста, чтобы взглянуть на Эйфелеву башню.

Отеро рассказала Чиките, что многие парижане до сих пор не могут привыкнуть к этому сооружению и находят его отвратительным. «Некоторые даже глаза завязывают, проезжая мимо, — заметила она со смешком. — А мне очень даже нравится». И сравнила башню с долговязой, костлявой и неуклюжей дамой, которая тем не менее обладает неизъяснимым шармом, — а ведь таких немало. «К „Мулен Руж“», — бросила она кучеру, не удосужившись справиться, не устала и не заскучала ли Чикита. Они проехали полгорода, только чтобы мельком глянуть на знаменитое кабаре на Монмартре, видевшее многие успехи Отеро, и та засобиралась домой: «На сегодня хватит. Вечером я выступаю в „Мариньи“, и ты обязана на меня посмотреть».

Чикита не замедлила убедиться, что благоговение парижан перед Каролиной Отеро — никакая не выдумка. Спектакль состоял из нескольких номеров — в нем участвовали комики и шансонетки, шпагоглотатели и дрессированные собачки, — но гвоздем программы стала одноактная пантомима «Фиеста в Севилье». Сюжет ее был донельзя прост: тореадор погибает от рук ревнивой возлюбленной, когда она узнает о его романе с цыганкой Мерседес, в роли которой и выходила Отеро. В самом начале она исполняла песенку, а потом все сводилось к пантомиме и танцам. Публика не сомневалась, что перед ней — воплощение страстной андалузки (на самом деле Отеро была чистокровной галисийкой), и устроила овацию, когда артистка появилась на сцене в куртке матадора, расшитой драгоценными камнями. Чикиту привел в восхищение не сам наряд, чересчур кричащий на ее вкус, а то, как грациозно Отеро движется, таща на себе такой вес.

Но самое интересное случилось в конце, когда занавес раздвинулся, и Прекрасная вышла на поклон. Супруга одного влюбленного в актрису господина вскочила со своего места в партере, выхватила револьвер, спрятанный в рукаве фасона «жиго», и выстрелила в соперницу. К счастью, в цель она не попала, но скандал разразился грандиозный.

— Великолепно! — воскликнула Отеро по дороге домой. — Стараниями этой идиотки у нас будут аншлаги до конца сезона. А знаешь, что смешнее всего, Чикита? У меня никогда ничего не было с ее муженьком. Он считай что босяк, даже без счета в «Картье»!

За три года, прошедшие со встречи с Чикитой, Отеро утвердилась в статусе одной из самых желанных и дорогих demi-mondaines Парижа. По ее собственным словам, только Эмильена д’Алансон и Клео де Мерод могли с нею сравниться. С обеими она состояла в прекрасных отношениях и делила нескольких любовников. Некоторые самонадеянные особы тешили себя мыслью, будто входят в тот же круг, но в действительности были всего лишь банальным ветреницами с претензией на величие. «Да, дорогая, нужно знать себе цену и мужчин иметь немного, но богатых, — поучала Отеро Чикиту. — Будешь слишком разбрасываться — прогадаешь».

Каролина, несомненно, купалась в любви сильных мира сего и рыбешек помельче. Один журналист недавно написал статью с предложением выставить ее как национальное достояние на вскоре предстоящей Всемирной выставке. И он не шутил! Престиж мужчины, которому удавалось зазвать ее на чашку чая в отель «Ритц» или на ипподром «Лоншан», мгновенно подскакивал до небес. Полненькая, вечно вооруженная милым моноклем Мими д’Алансон была само очарование, а самая юная из трех Клео сводила мужчин с ума детскими ямочками и аристократическими манерами, но ни та ни другая не могли похвастаться тем, что собрали у себя за столом с полдюжины европейских монархов. Это отнюдь не преувеличение: в день тридцатилетия Каролины Отеро «Максим» закрылся на частное празднование, чтобы танцовщице не мешали отметить рождение в компании Леопольда II, кайзера Вильгельма, императора Николая II, князя Монако Альбера, принца Уэльского и короля Испании Альфонса XIII.

— Мы чудесно провели время, я танцевала для них босая, и они завалили меня подарками, — рассказывала Отеро. — Только я волновалась, ведь в конце вечера мне предстояло выбрать, с кем отправиться в постель. Но как никого не обидеть? К счастью, они сами все решили. Выбрали Альфонса XIII как самого молодого. Отличный выбор! В ту ночь король Испании вошел в мою спальню мальчишкой, а вышел самым что ни есть настоящим мужчиной.

Чикиту очень удивило, с каким презрением ее гостеприимная хозяйка относится к «фее электричества». Но потом она узнала, что все аристократы и эстеты предпочитают сохранять верность свету свечей. Каролина не признавала и телефон, поскольку, в ее представлении, отвечать на звонки полагалось прислуге. Телефон как модная и дорогая новинка у нее, конечно, имелся, но пользовалась она им редко, общаясь с друзьями посредством записок, посланных с кучером.

На людях Отеро всегда появлялась в дорогих нарядах от Ворта и мадам Пакен, но дома любила небрежность, забывала о каблуках и корсетах и расхаживала простоволосой, в пеньюаре и шлепанцах. Все утро спала, а пробудившись, неизменно выпивала рюмочку анисовки и раскладывала пасьянс.

Каролине втемяшилось, что Тулуз-Лотрек будет счастлив написать портрет Чикиты, и очень скоро она привезла подругу в его студию. Художник, сидевший в инвалидном кресле, встретил их в скверном настроении. От него несло спиртным. Он накладывал последние мазки на холст, изображавший Мессалину, и вскоре выяснилось, что, кроме малого роста, у них с Чикитой нет ничего общего. Словом, Тулуз-Лотрек повел себя столь грубо и высокомерно, что визит продлился недолго.

— Не суди его строго, — оправдывала приятеля Отеро. — Он только что вышел из сумасшедшего дома и утратил joie de vivre[98],— по мнению куртизанки, все несчастья низкорослого художника происходили от безумной любви к жестокосердной танцовщице Луизе Вебер, более известной под прозвищем Ла Гулю — «Обжора».

Эта бабенка, в юности работавшая прачкой и натурщицей, стала королевой «Мулен Руж», потому что умела плясать канкан бесстыже, как никто: она высоко задирала ноги в черных чулках, и зрители прекрасно видели все, что находилось у нее под юбками. Тулуз-Лотрек написал несколько ее портретов, влюбился без памяти и терпеливо сносил все ее насмешки. К несчастью, Обжору привлекали больше дамы, чем господа. Однако это не помешало ей в один прекрасный день забеременеть, после чего она была вынуждена покинуть кабаре и оставить карьеру танцовщицы. После родов никто не брал ее на работу.

Ла Гулю с горя запила, вконец отощала и нанялась в захудалый цирк, где ее выставляли в клетке, словно дикого зверя. Всякий раз, когда зрители кидали монетку в жестяное блюдце, она задирала ногу, как в лучшие времена в «Мулен Руж». Дабы избавить ее от таких унижений, Тулуз-Лотрек предложил ей руку и сердце, но она ответила, что предпочитает нынешнее жалкое существование супружеству с недомужчиной. Тогда художнику оставалось только ярко разукрасить стены фургончика, в котором она следовала за цирком по городам и весям. После такой любовной истории как не ожесточиться?

Чтобы сгладить дурное впечатление, Отеро отвезла Чикиту в Нейи, пригород Парижа. Там в особняке под названием «Павильон муз» обитал граф Робер де Монтескью, которого Каролина представила как «прекрасного писателя, самого изысканного человека во Франции и апостола бонвиванов».

Граф счел Эспиридиону Сенду simplement charmeuse[99] и тут же позвал Габриеля Итурри, своего секретаря и любовника, аргентинца по происхождению, с ней познакомиться. Чикита была приятно удивлена, узнав, что Монтескью очень дружен с Сарой Бернар, а все, в свою очередь, удивились тому, что и она не понаслышке знакома с Божественной.

— Она сейчас репетирует «Орленка», новую пьесу, написанную нашим дорогим Ростаном специально для нее, и ужас как нервничает, — сообщил граф.

— И неудивительно! — заметил аргентинец, поглаживая породистого кота, устроившегося у него на коленях. — Ей предстоит сыграть герцога Рейхштадтского, сына Наполеона.

— Только не это! Опять мужчину?! — вырвалось у Отеро.

Мужчины многозначительно кивнули, и Монтескью посетовал, что Бернар в последнее время слишком уж пристрастилась в мужским ролям.

— В прошлом году был Гамлет, а раньше — Лоренцаччо у Мюссе, — припомнил он колко. — Она утверждает, что больше не пишут хороших женских ролей, но если так будет продолжаться, люди подумают, что она амфибия.

Все расхохотались, кроме Чикиты, не уловившей суть шутки, и Итурри, перейдя на испанский, объяснил ей:

— Так тут называют трибад.

— Ах вот оно что! — воскликнула Чикита и тут же поинтересовалась: — А она разве трибада?

— Это, дорогуша, что называется, une bonne question[100],— ответил Монтескью, прикрыл глаза и поправил цветок в петлице. — Сара пару раз попробовала, но это не любимое ее амплуа. Разумеется, в последнее время лесбиянки в моде, и все больше женщин примеряют золотые крепиды Сафо — от благородных девиц до кокоток.

— Не говорите за всех, — возразила «андалузка». — Признаюсь, и я вкушала этот плод, но нашла его пресным и более к нему не прикасаюсь.

— Мы прекрасно знаем, что вы ничего не забыли на острове Лесбос, — успокоил ее аристократ. — Я, скорее, имел в виду Вальтесс де ла Бинь, Мими д’Алансон, Лину Кавальери…

— Ах, замолчите! — наигранно простонала Отеро и зажала ладонями уши. — А то от следующего имени у меня, чего доброго, разыграется мигрень!

Итурри взял беседу на себя и принялся перечислять свежие сплетни. Начал он с того, что на Монпарнасе открылось некое элегантное закрытое заведение, где господа за кругленькую сумму получают возможность наблюдать любовные игры юных девиц с крупными псами и обезьянами. И кто же числится среди первых клиентов? Месье Эдвардс, газетный магнат.

— Гадкий тип! — фыркнула Отеро. — Недавно мы случайно столкнулись в «Ритце». Сперва он битый час бубнил про необходимое отделение Церкви от государства, а потом не постеснялся пригласить меня к себе. Хотел, чтобы я у него на глазах испражнилась на блюдо, а он бы съел получившееся золотой вилкой!

— Но, та belle[101],— несколько раздраженно сказал Монтескью, — всем известно, что Альфред Эдвардс знатный копрофаг.

— Кто?! — удивилась «андалузка».

— Буквально: говноед, — для быстроты пояснил Итурри и перешел к прочим сплетням.

Бони де Кастеллан так устал от своей американской благоверной, что каждому встречному и поперечному рассказывает, будто их супружеская спальня — «камера пыток». Каков парадокс! Мужчину, столь преданного красоте, капризы судьбы вынуждают жить с уродливой миллионершей.

А вот какая незадача приключилась с Жаном Лорреном, писателем, который подводит глаза тушью, чтобы казались глубже и таинственнее, и при всяком удобном случае поливает Отеро грязью в своих очерках: этот недоумок пригласил перекусить водопроводчика — грубого, но suprêment beau[102],— который делал какие-то починки у него дома. И накормил начиненными эфиром пирожными, чтобы отупить беднягу и насладиться его причиндалами. Но когда он уже спустил с водопроводчика брюки и увлеченно облизывал то самое, работяга очнулся и в бешенстве едва Лоррена не задушил. В тот же вечер писатель был зван на вечер оперы у виконтессы Трепен и, чтобы скрыть следы ручищ водопроводчика на шее, от кадыка до ключиц укутался в алый бархатный шарф, да еще убедил всех, будто это новая мода.

Кроме того, Итурри рассказал новости про статую вышиной в двадцать шесть футов, которую должны установить у входа на Всемирную выставку, — богиню, стоящую на золотом шаре и символизирующую город Париж. По слухам, Клео де Мерод написала в комитет по устройству выставки и безвозмездно предложила себя в качестве натурщицы. Но господа из комитета лишь вежливо поблагодарили и пообещали, что будут иметь ее в виду, а пока рассматривается несколько кандидатур.

Вскоре Чикита перестала слушать болтовню Итурри и стала рассеянно разглядывать коллекцию ваз Галле, украшавшую гостиную, но, разобрав в разговоре имя Альфреда Дрейфуса — поговаривали, он недавно подхватил ужасную простуду, — снова навострила ухо. В Штатах она много читала об этом капитане, еврее по происхождению, обвиненном в шпионаже в пользу Германии, приговоренном к пожизненному заключению и сосланном на жуткий Чертов остров в Гвиане. Его защитники, в том числе Эмиль Золя, добились повторного процесса, на котором Дрейфусу вновь вынесли обвинительный вердикт. Однако новый президент Франции, Лубе, его помиловал, и Дрейфус помилование принял, хотя оно не означало признания его невиновным, и с тех пор уединенно жил вместе со своими сестрами в городе Карпантра.

— Неверный ход, — высказался граф. — Ему следовало дождаться полного оправдания. Зачем принимать прощение, если ты ни в чем не виноват?

— Легко говорить тому, кто не сидел годами в одиночном заключении и имеет отменное здоровье, — парировала Отеро. — Впрочем, после выздоровления он продолжит борьбу и докажет свою невиновность.

Все тут же пожелали узнать мнение Чикиты о Дрейфусе. Это вам не пустяки: вся нация разделилась на два непримиримых лагеря. Присутствовавшие, как и большинство писателей, художников и прочих творческих людей, были dreyfusards, то бишь выступали за новый процесс, чтобы Дрейфуса оправдали и вернули ему капитанские погоны. Присоединится ли Чикита к их рядам? Ей пора определиться, ведь, куда она ни направится, люди повсюду станут спрашивать, какова ее позиция, и относиться как к союзнице или как противнице. Отеро очень просто решила для себя вопрос: «Уживаешься с евреями — значит, ты за, а желаешь, чтоб они сквозь землю провалились, — против».

— На чьей стороне Бернар? — спросила Чикита.

— На стороне Дрейфуса, естественно, — ответил граф.

— Тогда и я на его стороне.

После этого страсти улеглись, и Итурри продолжал скармливать гостьям сплетни. Визит оказался весьма поучительным для Чикиты: теперь она знала, что больше всего на свете все изысканные парижане любят перемывать косточки друг другу.

Дома Прекрасная Отеро справилась у Чикиты, какое впечатление на нее произвели граф и его секретарь. «Оба очень приятные собеседники, особенно месье де Итурри», — отвечала лилипутка. «Ах да, этот гаденыш пообтесался и научился вести себя очаровательно, — вздохнула Каролина. — Когда он только приехал в Париж, то торговал галстуками в бутике „Карнаваль де Вениз“, но барон Доазан вытащил его из лавочки и сделал своим любовником. Продлилось это недолго: Монтескью вцепился в него мертвой хваткой, увел у барона и в попытке придать аристократизма приставил к фамилии „де“. Вот это я называю удачей: приезжаешь из Аргентины голый и босый, а попадаешь в постель к потомку д’Артаньяна. Но никому ни слова! Хоть, по слухам, граф всего однажды был с женщиной (кажется, с самой Бернар) и после целые сутки мучился рвотой, он не раз вызывал на дуэль тех, кто клеймил его содомитом».

Нина (так называли Каролину Отеро близкие друзья) отложила прогулку по Булонскому лесу до тех пор, пока Чикита не обзаведется подходящим туалетом. В конце концов, именно там tout Paris[103] принимает или отвергает новичков. Первое появление в Булонском лесу должно быть безупречным. Поэтому она отвезла Чикиту в maison de couture[104] мадам Пакен на Рю-де-ля-Пэ и сдала модельерше.

Пока помощница снимала мерки, Пакен взволнованно сообщила, что ее только что избрали председательницей Модного комитета Всемирной выставки. Ей поручено одеть гипсовую богиню, и она намеревается поразить публику чем-то необычайно драматичным. «Черное платье в стиле „принцесса“ с безумным количеством пуговок на спинке и длинная-предлинная горностаевая мантия», — мечтала она вслух.

— Уже решили, кто будет позировать для статуи? — равнодушным тоном осведомилась Отеро, изучая свои длинные отполированные ноготки.

— Нет еще, — ответила Пакен. — Кандидаток несколько, но кого выберут, неизвестно. Я так понимаю, Клео сама предложила свои услуги, и Мими тоже, и…

— Да, да, — оборвала ее «андалузка», снова боясь услышать ненавистное имечко, — надо думать, многие готовы на все, лишь бы их выбрали.

— И я в них камня не брошу, — заметила мадам Пакен. — Эта скульптура будет представлять всех парижских красавиц. Позировать для нее — огромная честь, — после чего лукаво спросила: — А ты, дорогая, не хотела бы подарить статуе свое личико и фигуру?

— Мне ни к чему эти уловки, — отвечала Каролина. — У меня и без статуи забот полон рот. К примеру, сегодня днем я принимаю Лео, а вечером ужинаю с Берти.

Чикита уже кое в чем разбиралась. Лео — это король Бельгии Леопольд II, самый богатый человек в мире, а Берти — принц Уэльский, пятидесятилетний бонвиван, любитель приключений, которого маменька, королева Виктория, снабжает огромными средствами — лишь бы путешествовал по миру и держался подальше от Лондона. Но также Чиките было известно, что после возвращения от Монтескью Нина первым делом написала записки всем своим влиятельным друзьям с просьбой замолвить за нее словечко в споре о выборе натурщицы.

Как только достойный Булонского леса наряд был готов, Чикита и Прекрасная Отеро отправились на прогулку. Чикита была поражена. Она и вообразить не могла, что в одном месте может собраться столько знати, представленной в большинстве своем элегантными красавцами и красавицами. Одни катили в каретах, другие гарцевали верхом, а множество оригиналов взгромоздилось на трехколесные велосипеды… Среди последних было и несколько дам, облаченных в смелые широкие панталоны!

Лес представлял собой лабиринт тропок под сенью вековых деревьев, садов, прудов с лебедями, пергол, беседок и кафе, до отказа забитых аристократами, плебеями-миллионерами, артистами, политиками, военными, девицами на выданье и кокотками… Тот, кто не появлялся в Лесу, не существовал для общества. Все желавшие отметиться в качестве значимой фигуры — обладатели «старых» и «новых» денег, кумиры публики, словом, все, кто хотел пробиться в избранные, — вынуждены были как можно чаще дефилировать по аллеям. Они прогуливались по тенистым дорожкам, щеголяли нарядами и драгоценностями, любовались друг дружкой, отвешивали комплименты и зубоскалили. Любознательной Чиките лес казался бурным морем, в которое, словно полноводная река, впадали Елисейские Поля.

Они с Отеро вышли из экипажа в мехах от Дусе и огромных шляпах, украшенных цветами, фруктами и лентами, и, постукивая каблучками, направились к водопаду, одному из самых оживленных уголков леса.

«Выпрямись, дорогая, на нас все смотрят», — прошипела куртизанка и, подавая пример, глубоко вдохнула и выпятила грудь. На них не просто смотрели (одни с восхищением, другие с завистью, третьи с удивлением), но и подходили поздороваться, отпустить галантное замечание и узнать, кто эта petite beauté[105], которая так грациозно вышагивает, едва доставая Каролине до колен. Может, это андалузская лилипутка?

— Non, elle est cubaine[106],— с озорной улыбкой поясняла Отеро. — Чикита де Сенда, актриса, покорившая всю Америку песнями и танцами.

Им повстречались Робер де Монтескью и его аргентинец, оба в черных шелковых цилиндрах и при тростях с набалдашниками из драгоценных камней, и составили дамам компанию. Во время прогулки они представили Чиките кучу знаменитостей: писателя Дюма-сына и поэта Валери, актрису Режан, композитора Рейнальдо Ана (уроженца Каракаса, который тем не менее едва изъяснялся по-испански и был любовником Марселя Пруста), Бони де Кастеллана и его денежную супругу (к слову, вовсе не такую уродку, как утверждал ее муж). Успешный дебют petite comédienne cubaine[107] состоялся. Матильда Бонапарт, племянница Наполеона I, почтенная восьмидесятилетняя мумия, взяла с Чикиты слово посетить один из ее приемов, а очаровательная Эмильена д’Алансон, рассмотрев лилипутку с ног до головы в причудливый монокль, предрекла ей счастливую судьбу в случае, если та решит пойти по их с Каролиной стопам.

— Подмостки, возможно, приносят славу, но страстный мужчина бросит к твоим ногами куда больше, — промолвила Мими. Кому, как не ей, в юности дрессировавшей кроликов в третьесортном шапито, это знать? Она родила дочку от цыгана — метателя кинжалов и, казалось, была обречена на нищету и горести. Но Господь сжалился над ней и послал престарелого герцога, который забрал ее из цирка и увешал драгоценностями. — Театр — витрина, где ты можешь выставляться, но там не разбогатеешь. Мужчины — идиоты, а ты — вылитый херувимчик, и потому тебе не составит труда вертеть ими как вздумается. — И она обратилась к Каролине: — Я уверена, Лео с Берти просто с ума сойдут от нее. И махараджа Капуртхалы, тоже тот еще извращенец.

— Я ей твержу о том же незнамо сколько, но она упряма как осел! — пожаловалась «андалузка». — Может, тебя послушает.

— Если Бог наградил тебя даром воспламенять мужчин, грех им не воспользоваться, — назидательно сказала д’Алансон. — Вся недолга — иметь горячую щелку и холодную голову.

— Мне вот подарили несколько дворцов, а император Муцухито даже пожаловал один остров, правда, точно не знаю, где он находится, — вторила ей Отеро. — А ты можешь добиться гораздо большего.

— Только целься повыше, — посоветовала Мими. — Помни пословицу: «Если спишь с буржуа — ты шлюха, если с королем — фаворитка».

Как обычно, когда ей предлагали заделаться дорогой проституткой, Чикита придала лицу каменное выражение, и Каролина с Эмильеной, отнюдь не дурочки, быстро сменили тему. А о чем же было говорить двум кокоткам в начале 1900 года, как не о богине Всемирной выставки? Многих этот вопрос занимал до невозможности. Выставка намечалась на середину апреля, а натурщицу все еще не выбрали. Прекрасная Отеро по-прежнему делала вид, будто ей это не интересно, но приятельница не купилась.

— Расскажи кому другому, Нина, — промурлыкала она. — Я знаю, ты горы свернула, чтобы тебя выбрали. Но, чтоб ты знала, близкие люди мне шепнули, что месье Моро-Вотье не желает вдохновляться кокотками. Он, недоумок, считает, что это обесценит его творение.

— Ну и пусть засунет эту статую себе в задницу, — ответила Прекрасная и расхохоталась таким диким смехом, что пол-леса обернулось.

Почти в самом конце прогулки Чикита с изумлением заметила, что Монтескью, Итурри и «андалузка» проходят мимо некоторых дам и господ, не здороваясь. Зачем же пренебрегать элементарной учтивостью? Граф угадал ее мысль и, почти не разжимая губ, процедил: «Они ненавидят Дрейфуса».