Чикита

Глава I

В двенадцатый день рождения старшей дочери доктор Игнасио Сенда позвал ее к себе в кабинет, велел прислониться спиной к стене, где висел его диплом Льежского университета, и измерил дочкин рост.

— Двадцать шесть дюймов, — тихо пробормотал он. Точно как в прошлом году. И в позапрошлом. При девочке деликатно старались не обсуждать вопросы роста, но она знала, что надежду на ее рывок вверх потеряли в семье все, кроме отца.

— Зато я и не уменьшилась, — пошутила Чикита, желая развеять мрачность, и ласково обняла отца за коленки. Ее вовсе не волновало, сколько в ней дюймов. Недостаток роста с лихвой восполнялся избытком ума. Чикита давно смирилась с тем, что она карлица.

— Не смей так говорить! — бранилась Сирения дель Кастильо, ее мать, всякий раз, слыша это слово. — Ты не карлица, ты лилипутка.

Но Чикита не улавливала разницы.

— Карлики — неуклюжие уродцы, — с упреком поясняла Сирения, не переставая орудовать вязальными спицами. — А у тебя гармоничная, грациозная фигурка. Ты само совершенство.

«Совершенство среди карликов. Совершенная карлица», — хотела было ответить Чикита. Но к чему?

Эспиридиона Сенда дель Кастильо родилась в семь часов утра 14 декабря 1869 года в городе Сан-Карлос-и-Сан-Северино-де-Матансас, на северном побережье острова Куба.

Дон Игнасио не взялся принимать роды у супруги, боясь, как бы ему не изменило обычное хладнокровие, и попросил об услуге коллегу, Педро Картайю, которому полностью доверял.

Будто обыкновенный муж, а вовсе не один из самых уважаемых врачей провинции, он ждал в кабинете, прихлебывая виски и шагая из угла в угол, пока женины стоны разом не прекратились и не послышался слабый плач. Он бросился к дверям спальни, но на пороге стал как вкопанный, не смея войти. Впрочем, долго оставаться на месте не пришлось: через пару минут появился доктор Картайя.

— Всё в порядке? — выпалил дон Игнасио. — Всё на месте? — с напором продолжал он, поскольку до смерти боялся, как бы у ребенка не случилось какого уродства.

— Успокойся, дружище, — отвечал Картайя. — Прекрасная здоровая девочка. Только вот… маловата, — осторожно добавил он.

«Маловата» — сказано по доброте душевной. Мгновение спустя Игнасио Сенда, сглотнув комок в горле, уверился, что девчушка очень маленькая. Даже слишком. Он в жизни не видал таких крохотных новорожденных. В остальном же — весьма ладненький младенец, ничего лишнего и всё на месте. Дон Игнасио, стараясь не выдать замешательства, поцеловал в лоб Сирению, которая качала уже вымытую и спеленатую дочку, и объявил, что беспокоиться не о чем.

— Должный уход, хорошее питание — и вырастет как миленькая! — сказал он. Взять хотя бы его самого, такого высокого и крепкого, — а ведь родился чахлым недоноском. Жена хотела было возразить: их доченька — никакой не недоносок; все положенные девять месяцев провела в утробе. Как ей удалось совсем не вырасти?! Но бедная Сирения так утомилась, что предпочла молча кивнуть, закрыть глаза и погрузиться в животворный сон[2].

Донья Лола, мать Сирении, выбирала имена всем своим детям и большинству внуков по святцам и потребовала, чтобы девочку назвали Эспиридионой в честь святого Спиридона, кипрского епископа-чудотворца. Игнасио предпочел бы имя попроще, покороче и чтобы легко запоминалось, к примеру Ана или Роса, но спорить с тещей не захотел, и та настояла на своем.

Чикита всю жизнь терпеть не могла свое имя, вычурное и неуместное, и пользовалась им лишь в случае крайней необходимости. К счастью, почти все скоро позабыли, что она приходится тезкой святому киприоту, и звали ее попросту Чикитой, то бишь Крошкой. Этот обычай завела ее мать с тех пор, как впервые взяла ее на руки — «моя крошка-крохотулечка», — и всем ласковое и ладное прозвище тут же пришлось по нраву. Только донья Лола назло остальным величала внучку Эспиридионой всякий раз, как являлась в гости, — а являлась она ежедневно утром, днем и вечером, поскольку жила поблизости; она обожала совать нос в чужие дела и переиначивать приказания, которые дочь давала рабам из домашней прислуги.

Супруга доктора Сенды всего неделю кормила дочь грудью; молоко пропало из-за ужасающего известия: испанские колониальные власти пронюхали, что ее родственник по имени Тельо Ламар у себя в поместье отливает пули, и после молниеносного суда расстреляли несчастного у стены старинного кладбища Сан-Хуан-де-Дьос.

Куба вот уже больше года воевала за независимость. Пока повстанцы сражались в глуши, в городах испанские войска и целые батальоны местных добровольцев держали народ в страхе. Всякий осмеливавшийся высказаться за сепаратистов рисковал угодить за решетку и потерять все имущество, быть высланным на остров Фернандо-По в далекой Африке или казненным, как бедолага Тельо. По всей стране людей обирали и расстреливали; Матансас же оставался едва ли не последним уголком относительного спокойствия. Революционеров и тут было в избытке, но власти железной рукой в зародыше душили всякую попытку заговора.

Словом, супругам Сенда пришлось нанять кормилицу-негритянку, известную на весь город. Ее густого молока хватало многим малышам, и росли они от него как на дрожжах. Только не подумайте, будто Чикита была одной из тех капризуль, что воротят нос от предложенной груди. Совсем наоборот: она, словно теленок, присасывалась к темному соску и с аппетитом обедала. За три недели она округлилась и прямо-таки полыхала здоровьем, но все же оставалась сущей малявкой, головастиком, то и дело норовившим выскользнуть из рук.

Однажды утром кормилица, занятая своими обязанностями, неосмотрительно произнесла вслух то, о чем вся прислуга думала и помалкивала: «Сдается мне, ангелочек-то у нас — карлица». На беду, мать Сирении услышала ее и в два счета выставила из дому, обругав сперва грязной болтливой черномазой.

Случилось так, что как раз в это время доктор Сенда принимал одного почтенного горожанина, подхватившего в борделе мадам Арманд нечто венерическое. И врач, и пациент прекрасно слышали брань доньи Лолы и напрасные оправдания служанки, и последний, желая помочь своему спасителю, рассказал, что у него в имении, в местечке Альтурас-де-Симпсон, живет замечательная одноглазая старая верблюдица. Ее молоко, каковое некоторые почитают чудодейственным, избавило от голодной смерти не одного слабого здоровьем младенца.

— Верблюдица у нас в Матансасе? — удивился доктор Сенда.

— Совершенно верно, — подтвердила жертва мадам Арманд.

Несколько лет назад его дядюшке втемяшилось привезти из Сахары верблюдов в качестве вьючной скотины. Он заказал целую дюжину и пытался приспособить их для работы на сахарных плантациях. Вскоре стало ясно, что план потерпел полный крах. Несмотря на баснословную сухо- и жароустойчивость, верблюды оказались совершенно непригодны для тропиков. Красная почва и буйная растительность словно бы притупляли их чувства; они спотыкались на каждом шагу и стонали, тоскуя по родным барханам, и только двое — Аменофис и Нефертити — выжили.

— Дядюшка вконец извелся от этих нервических жвачных тварей. Продал самца в цирк, а самку подарил мне. И я вам ее с радостью одолжу, — объявил больной. Предложение было немедленно принято.

В тот же вечер Нефертити сдержанно проплыла по всем улицам города на радость и удивление толпе и поселилась во дворе у семейства Сенда. Чиките новое питание пришлось по вкусу, и следующие несколько месяцев она жадно припадала к щедрым рожкам, на которые домашние возлагали большие надежды. Предполагаемые волшебные свойства верблюжьего молока, однако, остались под вопросом, поскольку росту в девочке не прибавилось.

Не помогли и пюре из маниока, маланги и батата, на которых старая рабыня Минга вырастила Сирению, и дорогущие снадобья, доставляемые по заказу доктора Сенды из Европы. Эспиридиона росла вызывающе медленно, с какой-то оскорбительной неохотой. Когда ей исполнилось полгода, падре Сирило окрестил ее прямо в родительском доме. Крестными выбрали доктора Картайю и кузину Сирении Канделарию, которую все звали Канделой.

Чикита, пребывавшая на руках у крестной, самым неподобающим образом описалась, когда ее окропляли святой водой. Присутствующие сделали вид, будто ничего не заметили, но после церемонии вдоволь посмеялись. Падре Сирило признался, что таких проделок за крещаемыми не припоминал.

Вполне возможно, это обильное дерзкое излияние в самую неподходящую минуту означало, что девчушке предстоит всю жизнь совершать нечто необычайное.

— Ах, она же просто куколка! — восклицали подруги Сирении и выхватывали малышку друг у друга. Каждой хотелось держать ее на руках, тискать и восхищаться ее черными глазками и волосами.

Но, стоило Сирении отойти, они принимались многозначительно приподнимать брови и обмениваться недоуменными взглядами. Девочка, конечно, красавица, но уж больно мелковата. Все приготовленные заранее одежки оказались ей велики, и пришлось заново нашить крошечных пеленок, распашонок и платьиц. Это ведь ненормально. Бедняжка Сирения. Тяжкий крест ей достался.

Супругам Сенда тяжело было побороть боль и негодование от того, что они произвели на свет столь странное существо. Они обожали Чикиту и все же не могли принять ее такой, какая она была. Их яростная любовь к дочери не знала границ, и неизвестно, как прихотливо мешались в этом чувстве нежность, жалость и угрызения совести. Они выносили Чикиту на улицу лишь по крайней необходимости, чтобы избежать любопытства и насмешек злокозненных горожан, и обижались, если родственники и друзья окидывали их чадо сочувственным взглядом.

Сирения часами сидела в церкви и молилась всем святым чудотворцам подряд, а Игнасио строчил письма лучшим европейским докторам в надежде, что те посоветуют лекарство для роста мышц и костей или хотя бы разъяснят болезнь Чикиты. Добился он лишь новой порции соли на свои раны: одно светило соизволило ответить, что вероятность породить такого ребенка равняется вероятности найти пресловутую иголку в стоге сена, но не пояснило, почему именно им досталась эта иголка. Сенда были молоды, здоровы, и в их семьях не встречалось случаев карликовости. Кто же виноват в случившемся? Может, это кара Господня? Расплата за неведомый грех? Падре Сирило поспешил разубедить несчастных родителей: ни в коем случае нельзя полагать, будто их постигло наказание. По его мнению, рост Чикиты являл собой посланное Всевышним испытание веры и силы духа Игнасио и Сирении.

Последняя, однако, так отчаялась, что однажды упросила Мингу сходить с ней к колдунье-майомбере, которую тайком посещали многие дамы в Матансасе. Укрывшись от любопытных глаз под мантильями, они отправились в хижину на берегу реки Канимар, где жила Нья Фелисита Семь Молний.

Хозяйка и рабыня молча смотрели, как негритянка плещет ромом на дно котелка. Трехногий железный котелок был ее нгангой, инструментом колдовства. Внутри лежали: земля кладбищенская и с перекрестка дорог, человеческий череп, веточки с разных деревьев и косточки всякого мелкого зверья. Это было вместилище духов, сверхъестественного, жилище Мертвеца. Некоторые майомберы заставляли покойников творить дурное. Но только не она, подчеркнула Нья Фелисита: она — майомбера-христианка и печется лишь о благе людском. Начертав странную фигуру на полу, колдунья забубнила:

Она дважды раскинула на столе семь ракушек, чтобы узнать, что́ уготовило будущее Эспиридионе Сенде дель Кастильо и стоит ли надеяться на ее выздоровление, но ответы выходили уклончивыми и противоречивыми. Уж такая была эта нганга — своенравная недотепистая хулиганка. Не всегда соглашалась работать, как пояснила Нья Фелисита. Она натерла котелок кокосовым маслом, запалила свечу и ласково замурлыкала.

Но не тут-то было. Нганга по-прежнему плевала на колдунью. В надежде расшевелить котелок хозяйка подожгла три щепотки пороха и отстегала стенки пальмовой метелкой. Все без толку. Тогда Фелисите Семь Молний пришлось обратиться за подмогой к святым, мпунго. Она глубоко затянулась сигарой и принялась молиться Нсамби, Самбиапунгеле, Инсамби Всемогущему Создателю, а также Иисусу Христу, Мпунго Кикорото и Маме Кенге, Святой Деве Милостивой.

Внезапно майомбера впала в забытье, сотряслась всем телом и глухим и скрипучим стариковским голосом спросила, зачем его потревожили и вернули туда, где ему довелось так тяжко. Это подал голос Кукамба из народа конго, почивший три столетия назад, первый африканский раб, что пересек океан, ступил на землю Кубы и был заклеймен, словно скот.

Сирения онемела от ужаса, поэтому беседовать с Кукамбой пришлось старой Минге. Она попросила разузнать, какие виды у обитателей потустороннего мира на юную Эспиридиону Сенду дель Кастильо.

Глазами медиума Кукамба уставился на посетительниц и отвечал, что они там не знают никого с таким пышным именем. Разве что… Минуточку! Уж не о Чиките ли речь? Так бы, черт побери, и сказали! К чему такому ошметочку такое длиннющее имя? Сирения закусила губу и подумала, что если Кукамба и при жизни позволял себе так выражаться, то не зря хозяева лупцевали его кнутами. Но, скрыв обиду, она заговорила и самым уважительным тоном еще раз попыталась выяснить, излечима ли болезнь Чикиты. Она, Сирения, готова сделать все, что угодно, ради дочки: нужно — босой и в джутовом вретище отправится в паломничество к каталанской часовне Монтсеррат в Альтурас-де-Симпсон; нужно — принесет в дар мертвым все, что пожелают, самое дорогое, хоть из-под земли достанет.

Кукамба с ехидной усмешкой осведомился, а чем, собственно, больна ее дочь. Она что, слепая? Сирения испуганно замотала головой, а дух продолжал. Глухая, немая? Неходячая? Может, дурочка? Сирения ответила, что, слава Богу (и тут же попросила прощения у Всевышнего за то, что поминает Его в такой кощунственной обстановке), Чикита прекрасно говорит, слышит и двигается, да и с головой у нее вроде бы все хорошо.

Кукамба нетерпеливо фыркнул и опять сварливо спросил, что же в таком случае ее беспокоит.

— Она очень уж… очень уж… маленькая, — поскорей откликнулась Минга, заметив, что хозяйка вновь лишилась дара речи.

Мертвец расхохотался и заявил, что в мире — на то он и мир — должно быть всякое: люди большие, помельче и вовсе маленькие. Кто сказал, что маленьким не суждено стать великими? Нечто в этом роде предстоит и вашей девчушке, таинственно провозвестил он. И пусть сеньора возвращается домой и не мучает больше дитятю. Мпунго впадают в ярость, когда люди сетуют на судьбу зазря. Господь Всемогущий! Пусть уж лучше не донимает их, а то в самый нежданный день нашлют ей в наказание дурную кимбамбу на Чикиту.

Предостережение так подействовало на Сирению, что вечером в постели она призналась мужу в походе к колдунье.

— Не знаю, шарлатанка она или в самом деле ведунья, — заметил доктор, — да только этот Кукамба сказал чистую правду.

С тех пор супруги Сенда зареклись жаловаться, поклялись принимать дочку как есть и сосредоточиться на ее достоинствах, а не на единственном недостатке. И, словно чтобы доказать твердость своих намерений, после долгого воздержания стряхнули чувство вины и стали вновь заниматься любовью.

Со временем они привыкли к этой особенности Чикиты и к любопытству, которое она вызывала даже у самых добросердечных людей. На утешение им маленький рост дочурки искупали необычайный ум, живость и сила. Она научилось ходить прежде, чем ей сравнялся год, а вскоре и заговорила. Да еще как плавно и красноречиво! Все сходились на том, что ребенок прелестный, смышленый и здоровый. Только крохотный.

29 ноября 1871 года четвертый сын русского императора Александра II с официальным визитом прибыл в Нью-Йорк на борту фрегата «Светлана». В течение трех месяцев и трех дней великий князь Алексей Романов со свитой путешествовали по Соединенным Штатам. Свита состояла из одного адмирала, двух князей и уродливого горбатого карлика по имени Аркадий Аркадьевич Драгулеску, который некогда был наставником двадцатилетнего Алексея, а нынче сопровождал его в качестве секретаря.

В Вашингтоне их принял президент Грант. Отношения американцев с Российской империей развивались в ту пору самым прекрасным образом, поскольку несколько лет назад император согласился уступить Штатам Аляску за пять миллионов долларов[3]. «Юный викинг» — так прихотливо окрестила пресса великого князя — побывал везде, от золотых и медных приисков до фабрик свиных консервов, и повсюду его принимали с воодушевлением.

В конце путешествия Алексей отправился в Пенсаколу, штат Флорида, где вновь взошел на борт «Светланы». Однако судно не устремилось к родным берегам, а взяло курс на Кубу. Неизвестно, чем приглянулся русским самый крупный из Антильских островов, где испанцы и креолы вели кровопролитную войну, конца-краю которой не было видно. Великий князь не удовольствовался одной Гаваной и пожелал посетить также Матансас, «Кубинские Афины».

Там его ожидал самый теплый прием. Бригадир Луис Андриани, губернатор провинции, встречал гостя на вокзале. Торжественная процессия в сопровождении оркестра потянулась по главным улицам под грохот военного салюта. Горожане бросали цветы под колеса кареты.

— Неужели на Кубе и вправду идет война? — переспросил Алексей, очарованный устроенным праздником. — Кто бы мог подумать!

Губернатор Андриани с гордостью показал гостям Дворец Правительства, но после под предлогом неотложных военных дел передал их в руки своего секретаря и мэра. Те, в свою очередь, продемонстрировали княжеской делегации газовую фабрику, недавно запущенный водопровод, доставлявший воду из ключей Бельо в бедные кварталы, и строящиеся мосты через реки Сан-Хуан и Юмури, каковые пересекают весь центр Матансаса. Перед замком Сан-Северино, некогда военной крепостью, а ныне тюрьмой, они проехали, но внутрь решили гостей не заводить — как знать, не наткнешься ли некстати на расстрел. Гостеприимные хозяева немало смущались, потому что пара-тройка хулиганов из толпы ухитрилась выкрикнуть нечто обидное карлику, который едва поспевал за широкой поступью великого князя и вынужден был передвигаться вприпрыжку.

Экскурсия завершилась на живописном холме Бельямар. Оттуда открывался вид на нескончаемую суматоху порта: снующие торговые суда под разными флагами, пассажирские и почтовые пароходики, рыбачьи лодки и буксиры. Грузчики втаскивали в трюмы ящики с сахаром, сигарами, табачным листом, бочонки рома, меда и воска. «Наша бухта больше Гаванской», — похвастался мэр, но тут же признал, что порт Матансаса уступает столичному в безопасности, поскольку открыт всем ветрам, да и неприятелю. И долго развлекал гостей историями о временах, когда Фрэнсис Дрейк и другие пираты грабили Матансас, запасаясь продовольствием и дровами.

Вечером состоялся бал. Десятки элегантных барышень и дам стеклись в здание Лицея, готовые доказать, что здешние обитательницы не зря славятся красотой.

Царевич поразил всех статью и ростом. «Как жаль, что такому красавцу не унаследовать российский трон по смерти Александра Второго», — прошептала Сирения кузине Канделе. И всего-то потому, что он не старший сын! Что касается Драгулеску, то он на балу не объявился, так что не присутствовавшие на утреннем параде остались с носом и не смогли воочию убедиться в странных манерах и внешности княжьего секретаря.

Алексей отличался не только красотой, но и добрым нравом и разговорчивостью. Довольно долго он по-французски — так что Сирения прекрасно все понимала — рассказывал о поездке по Соединенным Штатам. Более всего ему пришлись по душе равнины Небраски, где он несколько дней охотился в компании Буффало Билла и генералов Шеридана и Кастера. Как чудно скакать во весь опор вслед за стадом бизонов! Поначалу он не мог поразить добычу, но, когда Буффало Билл поделился с ним секретом, все изменилось. А секрет был такой: спускать курок следует, когда ваш конь поравняется с бизоном, которого вы приметили.

Кроме того, князь удостоился приема у Полосатого Хвоста, вождя индейцев сиу, знаменитого доблестью в сражениях с бледнолицыми. В благодарность за подаренные русскими сахар, кофе, муку и табак Полосатый Хвост выкурил с Алексеем трубку мира и велел своим воинам сплясать в его честь танец войны. К восторгу собравшихся на балу великий князь, нимало не стесняясь, изобразил некоторые па пляски свирепых сиу. И признался, что чуть было не сорвал поцелуй с уст одной индианки, но, к счастью, Буффало Билл успел предупредить, что это дочь самого вождя.

— А поцеловал бы — пришлось жениться. И сейчас моя супруга щеголяла бы здесь мокасинами и перьями на голове, — пошутил князь.

Девушки увивались вокруг почетного гостя в надежде быть приглашенными на танец. По слухам, молодой человек был влюблен в крестницу прусского короля и другими женщинами не увлекался. Возможно, именно поэтому, открыв бал в паре с толстой и неуклюжей супругой бригадира Андриани, он весьма придирчиво отнесся к выбору следующих партнерш. Первой оказалась Сирения, что вызвало всеобщее удивление.

Великий князь направился в угол, где пребывало семейство Сенда, и, по-военному щелкнув каблуками, просил доктора о чести станцевать с его дражайшей половиной. Игнасио, которому польстило, что его жена затмила такое множество прелестниц, не заставил себя упрашивать, а Сирения вдруг почувствовала, как ноги у нее становятся мягкими, словно масло.

Несколько минут Алексей мурлыкал о каких-то пустяках, пока она, не в силах прийти в себя, могла лишь улыбаться в ответ. И вдруг он спросил, есть ли у них дети.

— Oui[4],— прошептала Сирения и собиралась было рассказать о Чиките, но царевич прервал ее.

— Ни слова больше! Позвольте мне угадать, — сказал он и будто бы пришел в величайшее сосредоточение. — Кажется, это девочка? — Она удивленно кивнула. — Прекрасная девочка, ей два года два месяца одна неделя и один день от роду, и она очень, очень маленькая? — Сирения нервно рассмеялась и спросила, как он с такой точностью определил возраст Чикиты. — Все русские немного волшебники, сеньора, — отвечал князь и повел рассказ о ясновидческом даре своей прабабки Екатерины Великой, которая подчас вгоняла в краску придворных дам, во всеуслышание угадывая, что каждой снилось накануне.

Музыка умолкла. Князь подвел Сирению к мужу, отдал честь и более не взглянул на них во весь вечер. Когда Кандела поинтересовалась, о чем кузина говорила с царевичем, Сирения солгала: «О сибирских снегах и медведях». Кандела надеялась на более романтичные темы и осталась разочарована.

После полуночи Сенда собрались уходить. Секретарь губернатора преградил им путь и сказал, что завтра великий князь совершит загородную прогулку. Для пущей приятности бригадир Андриани решил пригласить несколько супружеских пар из высшего общества Матансаса. Не соблаговолят ли доктор Сенда с супругой, столь безупречно владеющие французским, присоединиться?

Участники прогулки собрались на Гербовой площади, у мраморной статуи Фердинанда VII, и ровно в девять утра бригадир Андриани дал знак к началу. Вереница экипажей, первый из которых был отделан серебром и мог похвастаться винно-красными бархатными сиденьями; на них восседали великий князь и губернатор, двинулась к Ла-Кумбре, горе в трех милях от города. С ее вершины гости могли полюбоваться главной гордостью Матансаса: долиной Юмури. Сирения втайне надеялась хоть одним глазком глянуть на секретаря-карлика, но напрасно — он так и не появился.

Их сопровождал кавалерийский отряд. «Во избежание неприятных сюрпризов», — пояснил Андриани.

— Из чего я заключаю: первое впечатление обманчиво, и на Кубе все-таки идет война, — иронично заметил Алексей Романов.

— Это ненадолго, — отвечал губернатор и предположил, что повстанцы продержатся еще пару месяцев, не больше.

По бульвару Санта-Кристина кавалькада въехала в квартал Версаль, самый модный и богатый в Матансасе. Оценив сосновые аллеи, здание казарм, лечебницу «Ла-Космополита» и элегантные усадьбы знатнейших семейств города, гости и сопровождающие начали подъем на гору Ла-Кумбре. Сначала они добрались до Нижней вершины, а оттуда направились к поместью Маи на Верхней вершине. Последняя часть пути пролегала по неровной каменистой дороге, и им пришлось вытерпеть немалую тряску, чтобы попасть на смотровую площадку.

Высыпав из экипажей, они обнаружили, что их обогнали. На валуне сидел и сосредоточенно обозревал долину низкорослый кабальеро. «Вот он, карлик», — сказала себе Сирения, жадно рассматривая его. Лоб покрывала тонкая сетка морщин, бесцветные волосы спадали до плеч, а элегантный сюртук не мог скрыть горба.

— Видимо, дражайший Аркадий Аркадьевич поднялся спозаранку, чтобы в одиночестве наблюдать здесь рассвет, — сказал великий князь и тут же представил всем своего бывшего наставника. По сердечным похвалам собравшиеся поняли, что князь испытывает огромное восхищение перед Драгулеску. — Это самый мудрый человек из всех, кого я знаю, — с жаром заверил он.

Сирения подумала, что карлик, может, и светило, но манеры его оставляют желать лучшего: он лишь неохотно привстал и холодно поприветствовал прибывших легким поклоном. Потом снова уселся на камень, нацепил монокль и перестал обращать внимание на все, кроме великолепного пейзажа.

Стояло ясное утро, и с высоты прекрасно просматривалась вся роскошная долина. Она походила на естественный амфитеатр, а разнообразие зеленого привело русских в восторг. Четвертый цвет спектра переливался неожиданными оттенками: поля сахарного тростника, кукурузы, маниока и батата, кофейные плантации и банановые рощи играли нежными, сверкающими, глубокими и темными мазками зелени, явственно отличаясь друг от друга, луга, леса и верхушки королевских пальм вносили свой вклад в это разнообразие. Там и сям виднелись участки свежевспаханной земли, плуги, хижины, конюшни, коровы, пруды, мужчины, скачущие верхом или мотыжащие поле, женщины, занятые стиркой или уборкой дворов, рабы, рубящие тростник и укладывающие его в тюки, повозки, волы, сахарные заводики, множество дорог и петляющих тропок, а также выжженные и вырубленные пустыри.

— Вон то ущелье известно как Теснина. — Секретарь губернатора показал на прорезавшую скалы щель, по которой струились искристые воды реки Юмури. — Там, в пещере Святого, по вечерам, бывало, являлся образ Богоматери.

Мэр перебил, напомнив, что ущелье в окружающих долину холмах десять лет назад стало местом невиданного подвига.

— Один американский канатоходец по имени мистер Делэйв протянул поверх Теснины веревку и перешел по ней пропасть. Мы так и не поняли — храбрец он или идиот.

Секретарь губернатора, страшно недовольный вмешательством, продолжил географические пояснения:

— Вершина на западе, Пуп Матансаса, служит ориентиром судам, заходящим в бухту. Похожа на спящую женщину, не правда ли? — Русские из вежливости кивнули, не находя никакого сходства. — Легенда гласит, что среди индейцев этой долины была девица, сводившая мужчин с ума красотой и кокетством. Никто больше не желал ловить рыбу, охотиться или сажать маниок: все только и делали, что волочились за любвеобильной Байгуаной, которая никому не отказывала во взаимности, покуда вождю не надоело это безобразие и он не принес индианочке в подарок волшебную рыбу. Когда она отведала рыбы, ее одолел сон, и она прилегла перед своей хижиной. А наутро превратилась в ту гору, что вы сейчас видите.

Повисло молчание, и все взоры обратились к Алексею: каково его мнение о долине? Молодой князь пребывал в совершенном упоении и лишь несколько минут спустя высказался:

— Не хватает разве что Адама с Евой в этом раю! — воскликнул он наконец, и все рассмеялись и захлопали такому остроумному замечанию.

Полчаса они оставались на смотровой площадке и оживленно беседовали, а когда великий князь обронил, что ему будет не под силу описать отцу всю красоту этого места, Игнасио Сенда торжественно протянул ему свернутый картонный лист.

— Скромный сувенир от нас с супругой.

Это была гравюра, подробно изображавшая долину Юмури. Алексей пообещал повесить ее у себя в покоях и всегда помнить чудесную экскурсию.

До сих пор великодушное солнце начало нещадно палить, русские обливались потом, и губернатор счел за лучшее отправиться к трехэтажному особняку дона сеньора Мануэля Маи, чтобы отобедать. Все его поддержали.

Сирения заметила, как царевич отходит к скале, на которой все еще сидел его безразличный наставник, и что-то ему шепчет. Может, выговаривает за неучтивость? Драгулеску и ухом не повел, упрямо вглядываясь в долину. Не скрывая досады, Алексей развернулся и сел в карету губернатора Андриани.

Экипажи тронулись. Сирения выглянула в окошко, чтобы в последний раз увидеть карлика. Тот внезапно обернулся, одарил ее загадочной улыбкой и помахал на прощание. Сбитая с толку Сирения помахала в ответ.

— Какой он таинственный, этот Драгулеску, — заметила она, откидываясь на сиденье. — Ни с кем не говорил, всех откровенно обдал презрением, и теперь мы уехали, а он остался. Как он вернется в город?

Игнасио не разделял ее тревог:

— Так же, как приехал сюда. Наверное, верхом.

— Что-то я не заметила лошади.

— Это же русские, им без странностей никак, — заключил доктор, пропустив мимо ушей ее наблюдение.

Сирения кивнула и снова высунулась в окошко. От вида сгорбленной фигуры Аркадия Аркадьевича на фоне ясного голубого неба ее прошиб озноб.

Дон Мануэль Маи, миллионер и племянник бывшего генерал-капитана Кубы приготовил гостям обед, достойный не только великого князя, но и самого царя. Они с супругой Исабель предпочли не взбираться на Ла-Кумбре, а остаться дома и следить за подготовкой к пиру.

Когда все расселись за столом, Маи провозгласил тост за главного гостя, а тот, в свою очередь, осушил бокал за природу Матансаса, благородство здешних кабальеро и приятность «волн Юмури». После речей целая армия слуг принялась подавать на серебряных подносах разнообразные мясные и овощные деликатесы. Иностранцы воодушевленно приступили к яствам, в большинстве им незнакомым: тамали, жареные зрелые бананы, маниок с соусом мохо, окра… И все же особым успехом пользовался жареный молочный поросенок с хрустящей корочкой, приправленный чесноком и соком кислого апельсина и начиненный рисом с фасолью. Как почетному гостю Исабель Маи поднесла Алексею Романову поросячий хвостик, и великий князь — из учтивости или от чистого сердца? — объявил, что никогда не едал ничего вкуснее.

После сладкого и кофе все вышли в увитый цветами дворик, под сень фруктовых деревьев размять ноги. Сирения и доктор Сенда под перголой уговаривали домашнего какаду что-нибудь сказать, когда к ним подошел великий князь и отдал честь по-военному.

— Я хотел бы ответить на вашу любезность, — сказал он и извлек из кармана изящную алебастровую шкатулку. — Прошу вас, примите в дар для вашей дочери.

«Дочери! Дочери!» — вдруг зашумел какаду, радостно взмахивая крыльями. Сирения нерешительно глянула на мужа, заручилась его молчаливым согласием, взяла подарок и, сгорая от любопытства, открыла. Внутри оказалась тоненькая золотая цепочка, а на ней — золотой же крошечный шарик.

— Это талисман, — пояснил великий князь. — Шар означает мир, но σφαίρα также, с греческого, — бесконечность и совершенство. Если ваша девочка станет всегда носить его с собой, вселенная будет к ней благосклонна, удача от нее не отвернется, где бы она ни оказалась, и она проживет долгую счастливую жизнь.

Вернувшись домой, Сирения вошла в комнату, где Чикита играла под присмотром доньи Лолы и Минги, и показала им подарок.

— Я обещала великому князю, что мы никогда не будем его снимать, — сказала она, застегивая цепочку на шейке Чикиты, и веско добавила, глядя на рабыню: — Поняла, Минга? Даже во время купания.

— А ну как почернеет? — возразила Минга, подозрительно оглядывая талисман.

— Нет, вы только послушайте, что она несет! — возмутилась донья Лола и с напором продолжала: — Ты что думаешь, Романовы дарят всякую дешевку, дура? Это чистое золото из русских копей, а лучше этих копей в мире нет!

Указание выполнялось беспрекословно. Чикита так свыклась с шариком, что начала воспринимать его как часть своего тела. Лишь много лет спустя она узнала, почему великий князь решил сделать ей такой подарок. Это был вовсе не простой амулет, а нечто гораздо большее. Но всему свое время, и до княжеского подарка дойдет история.

В тот же вечер взглянуть на талисман явилась Канделария. Она-то и заметила крошечные знаки, нацарапанные на золотом шарике, сняла подвеску с крестницы и изучила при свете свечей.

— Это что, буквы? — полюбопытствовала Сирения, которая плохо видела вблизи.

— Скорее палочки и закорючки, — задумчиво протянула Кандела.

Об открытии рассказали Игнасио, он положил шарик под микроскоп, внимательно рассмотрел и объявил:

— Это иероглифы.

— Но что они означают? — настаивала Кандела.

Доктор пожал плечами. Он ни на йоту не верил в сверхъестественную природу талисмана, но разубедить жену не представлялось возможным.

— Ну, если уж он не волшебный, то, по крайней мере, очень странный, — сказала Сирения, и на том разговор и кончился.

Когда Игнасио удалился, Кандела кое-что рассказала кузине по секрету. Около полудня она прогуливалась с отцом возле театра «Эстебан». И кого же, вы думаете, она там увидела? Не кого иного, как секретаря великого князя! Под охраной двух солдат он стоял и любовался памятником Колумбу.

— Не может такого быть, — возразила Сирения. — В это время месье Драгулеску находился на горе Ла-Кумбре и осматривал долину.

— Я не только видела его, но и почувствовала его запах, — артачилась Кандела: когда она проходила мимо карлика, ее обдало волной как бы прокисшего лука.

— Ты, верно, обозналась, — сказала Сирения. — А ну-ка, опиши его.

— Безобразный, горбатый, с длинными седыми космами, — отчеканила Кандела. — При монокле и в синем сюртуке с золотыми пуговицами.

— Да, это он и есть, только ты никак не могла видеть его в это время и в этом месте, — в замешательстве произнесла Сирения, не желавшая сдаваться.

— Ну, так значит, или я сумасшедшая, или это было видение, — усмехнулась Кандела. — И, может, я и вправду рехнулась, но мой отец в здравом рассудке, а он его тоже видел. В общем, одной из нас явился призрак.

Загадка карлика, который, подобно Франциску Ассизкому или Антонию Падуанскому, видимо, обладал даром находиться в двух местах одновременно, так и осталась без ответа. Впрочем, кузины недолго пытались ее разгадать. У них нашлись и другие поводы для сплетен. К примеру, платье, выбранное Исабель де Маи для приема царевича.

На следующий день рано утром русские погрузились в особый поезд и отбыли из Матансаса. Ничто больше не удерживало их в городе мостов. Они посмотрели и сделали все, что хотели.

Когда Эспиридиона Сенда выросла (точнее, когда повзрослела, потому что ростом она мало изменилась за последующие годы), она часто задавалась вопросом: осмелилась бы она на месте родителей завести еще детей? А если бы по злосчастному стечению обстоятельств им снова досталась иголка в стоге сена? Но несмотря на медицинскую ученость Игнасио, вполне способного позаботиться о предотвращении беременности, его супруга произвела на свет еще четверых. Он лично перерезал всем пуповины и приветственно шлепал по попке, а помогали ему в родах Минга и повивальная бабка.

Румальдо родился, когда Чиките сравнялось два года и семь месяцев. В первых родах Сирения стонала и извивалась на постели, словно одержимая, а мальчик на удивление легко выскочил на свет. К всеобщему облегчению, он оказался крупным и крепким. «Этому уже месяца два!» — высказалась Минга, прикидывая, что в младенце у нее на руках добрых фунтов девять. Ростом он был со старшую сестру.

Война между кубинцами и испанцами шла почти четыре года, и через несколько дней после вторых родов остро заточенное мачете одного мамби снесло голову с плеч родичу Сирении, сражавшемуся на стороне колонизаторов. На сей раз молоко у родильницы не пропало, разве что стало пожиже, но это не помешало кормить младенца. Как большинство обитателей острова, Сирения привыкла жить в постоянном ужасе.

Не прошло и года, как подоспели двойняшки Кресенсиано и Хувеналь, очень разные, но оба долговязые. Война все не кончалась. А после короткой передышки семейство пополнилось прекрасной восьмифунтовой девчушкой. Выбирая имя младшей дочери, Сирения взбунтовалась против указаний святцев и вопреки протестам доньи Лолы назвала малышку Манон в честь героини романа аббата Прево, который прочла на последних неделях беременности.

Пытались ли Сенда посредством четырех новых отпрысков оправиться от постигшей их вначале трагедии? Возможно. Дух человеческий имеет множество уголков, куда не под силу заглянуть другим людям. Может, сами того не сознавая, они хотели доказать родственникам и знакомым, а также себе, что в «осечке» с Чикитой следует винить не свойства крови, а божественное провидение.

Муж с женой всегда были ласковы ко всем своим детям, но старшую баловали до невозможности и отдавали ей предпочтение перед остальными. Пока младшие дети тянулись к солнцу, как колоски, Чикита, казалось, была обречена остаться размером с куклу.

— В самый нежданный день она рванет вверх так, что мы все рты пораскрываем, — предсказывал доктор Картайя всякий раз, как навещал крестницу, чтобы подбодрить родителей. Но предсказание не сбылось. В восемь лет в девочке было чуть более двух футов. Позже ее тело нехотя набрало еще два дюйма и наотрез отказалось расти дальше.