Чикита

[Главы с XVI по XIX]

Вот тут-то и настал каюк. Даже не мечтай: я не вспомню всего, что было в этих главах, как бы ни старался. Разве только перескажу тебе самое главное.

Во-первых, вернув Чиките талисман, Босток незамедлительно предложил ей весьма заманчивый контракт, но она не клюнула на его удочку. На следующее утро она явилась в контору к Проктору и подписала с ним договор на три месяца выступлений в Массачусетсе, Коннектикуте, Огайо и Пенсильвании.

Почему она не согласилась работать с тем, кто нашел ее талисман и предлагал больше денег, чем Проктор? Не хотела подводить своего первого импресарио? Сомнительно. В денежных делах она не угрызалась совестью. Или ей не понравилось, что Босток скрыл историю возвращения амулета? Кто знает… Логика поведения женщины — штука сложная, в особенности такой незаурядной женщины, как Чикита.

Я склоняюсь к мысли, что она осталась у Проктора, потому что хотела и дальше выступать в роскошных залах и представать на афишах знаменитой артисткой. У Бостока ее ждали совсем иные условия. Его бизнес зиждился не на театрах, а на ярмарках, цирках и зоопарках, где выставляли вперемешку диких зверей и карликов, сиамских близнецов, великанов, альбиносов, невероятных толстяков и прочих фриков.

Теперь про таких людей принято говорить с большим уважением. К примеру, Леди Виолетту, девушку миловидную и добрую, но безрукую и безногую, назвали бы сегодня «инвалидом», «человеком с ограниченными возможностями» или еще как-нибудь. Или Чарльза Триппа, канадца, тоже родившегося без рук, но умевшего писать, играть на фортепиано и плотничать пальцами ног. Но вот как отозваться с должным почтением о Живом Скелете, Гуттаперчевом Человеке или баронессе Сидонии де Баркси, знаменитой бородатой женщине? У них-то все было на месте. Просто они сильно отличались от обычных людей.

Ты уж, верно, и сам заметил: в мире «ошибок природы», как тогда говорили, было страшно модно обзаводиться дворянскими титулами. Но по венам Сидонии в самом деле текла голубая кровь, поскольку происходила она из венгерского аристократического семейства. Любопытная у нее история, право. За барона Баркси, военного в больших чинах, она вышла еще безбородой прекрасной девушкой с румяными, словно наливные яблоки, щечками. Но все изменилось после рождения их единственного сына Нику. С первого взгляда стало ясно, что они произвели на свет лилипута, потому что размером младенец был примерно с мышь. А через двенадцать дней после родов у бедняжки Сидонии стала расти борода.

Она каждый день брилась начисто мужниной бритвой, но к следующему утру вновь зарастала волосами. Тем временем барон, страстный любитель азартных игр, разорился в пух и прах, запил, и его отправили в отставку. Семейству оставалось только поступить в цирк. Сидония отпустила пышную бороду и выступала вместе с сыном, подросшим до двадцати восьми дюймов и избравшим сценическое имя Капитан Нику де Баркси. Даже барону подыскали должность: он стал цирковым силачом.

Проклятие! Опять я сбился. Не знаю, с чего завел эту волынку про Баркси. Они ведь приехали в Штаты только в 1903 году, когда Нику исполнилось восемнадцать. Ах да, вот еще что: овдовев, Сидония тут же снова выскочила замуж за одного наполовину немца, наполовину индейца чероки, который в их цирке выступал с лассо, показывая чудеса ловкости под псевдонимом Мачо. Баронесса с сыном и Мачо купили участок земли в одной деревеньке в Оклахоме и зажили там, но эту историю я доскажу тебе как-нибудь потом…

Возвращаясь к нашей теме: я говорил, что, по моему разумению, Чикита решила продлить контракт с Проктором, чтобы не снижать планку. В те годы ее еще волновала репутация серьезной актрисы, и она не желала выставляться в ярмарочном павильоне между слоном и Эллой Харпер, Девочкой-верблюдом. Но и в предусмотрительности ей нельзя было отказать: она связала себя обязательствами всего на три месяца, видимо, на тот случай, если подвернется лучшее предложение. Больше всего она мечтала выступать в Европе, но осуществить такую мечту было не так-то легко. В Соединенных Штатах с распростертыми объятиями встречали лилипутов из Франции, Германии, Италии и Англии, но у европейских импресарио имелось в распоряжении столько замечательных карликов, что нужды не было нанимать кого-то за океаном — разве что таких знаменитостей, как Том Большой Палец или его вдова.

Так что Чикита, Рустика и Мундо уложили вещи, распрощались с месье Дюраном и другими служащими «Хоффман-хауса», где с такой приятностью провели первый нью-йоркский год, и на поезде отбыли в Кливленд, откуда начиналось турне. Потом перекочевали в Филадельфию и дальше колесили по Коннектикуту и Массачусетсу. Всего Чикита успела выступить в восьми городах. Представляешь, какие изматывающие гастроли? Восемь театров за три месяца[78]. Во всех городах шоу имело большой успех, а в последнем — Бостоне — кубинский водевиль произвел самый настоящий фурор. За билетами выстраивались длиннющие очереди. И это притом, что Проктор, желая урезать расходы, нанял для гастролей всего половину прежних акробатов и хористок. Все равно Чикита покорила бостонцев[79].

Тут, конечно, не обошлось без благоприятной политической обстановки, потому что война на Кубе была у всех на устах. В Соединенных Штатах ни прежде, ни после не интересовались Кубой так живо. Дай нынешнему янки карту и попроси показать, где Куба, — сам убедишься. Скорее всего, он ткнет в Галапагосы или Австралию. Но в 1897 году дела обстояли по-другому. Куба была в моде. Во время гастролей Чикиты в Мадриде убили премьер-министра Испании Кановаса дель Кастильо. И хотя убил его итальянский анархист Анджолильо по кличке Голли, некоторые американцы отпраздновали это событие как победу кубинского народа. Чикита рассказывала, что, когда президент Мак-Кинли направил Испании ультиматум с требованием изменить политику в отношении Кубы, в Штатах началось форменное безумие. Очень многие изъявляли готовность вооружиться револьверами и винтовками, сесть на корабли и отправиться сражаться плечом к плечу с мамби.

Сам понимаешь, как неистовствовала публика всякий раз, когда Чикиту извлекали из сундука и она запевала хабанеры Ирадьера и плясала под дансоны Сервантеса. Кричали и хлопали так оглушительно, что иногда Мундо приходилось пережидать, чтобы зрители успокоились. К бостонскому дебюту Чикиту выдумала нечто экстравагантное: она перевела на английский стихотворение «Бегство горлицы» и между танцами его продекламировала. В зале воцарилась напряженная тишина, сменившаяся через минуту бурным всплеском восторга с воплями, слезами и даже парой сломанных кресел. Представь себе, до чего дошло: управляющий театром позвонил Проктору, а тот послал Чиките телеграмму с просьбой больше не читать этих стихов. Уж не знаю, с чего это бостонцы так расчувствовались, ведь у Миланеса в тексте ничего патриотического нет. По мнению Чикиты, они усмотрели в горлице символический образ Кубы, которая бежит из испанской клетки на вольную волю. Но если внимательно вчитаться, понимаешь, что такая трактовка, в общем, притянута за уши. Так или иначе, больше Чикита не исполняла «The Turtledove’s Escape» (так называлось стихотворение в ее переводе), чтобы бостонцы не разгромили Проктору весь театр.

Благодаря турне слава Эспиридионы распространилась по многим городам. Но не подумай, будто трехмесячное путешествие вышло сплошь радужным. Чикита пребывала в сварливом состоянии духа, потому что не могла привыкнуть к постоянной смене поездов и отелей. Рустика старалась ее успокаивать и стойко выносила истерики и приступы гнева, но ей самой хуже горькой редьки надоело упаковывать и распаковывать чемоданы. Она только и делала, что вспоминала спокойные деньки в Матансасе. Однако мало-помалу они обе перестали сетовать на судьбу и привыкли к цыганскому житью. Другое дело — Мундо. День ото дня он чах на глазах и замыкался в себе. Чикита и Рустика догадались, что он ждет не дождется возвращения в Нью-Йорк и воссоединения со своим милым Косточкой.

Тебе, должно быть, удивительно: как это женщина, которая первые двадцать шесть лет жизни почти не выходила из дома, привыкла заполнять долгие часы одиночества чтением и рукоделием и общалась только с семьей, близкими друзьями и слугами, сумела приспособиться к такой резкой перемене? Я тоже долго не мог понять, но Кармела в два счета мне все разъяснила.

Я вроде говорил уже про Кармелу? Ага, та самая мулатка-гадалка, с которой я сошелся, когда вернулся в Матансас. Так вот, однажды я попросил ее составить астральную карту Чикиты. Сначала она надулась — подумала, что у меня с этой Чикитой шуры-муры. Но, узнав, что это сеньора, на которую я когда-то работал в Штатах, да к тому же лилипутка, оттаяла и расстаралась на славу. Хочу заметить, что я и сам мог бы составить эту карту. До Кармелы я знать ничего не знал об астрологии, но со временем насобачился. Хотя все равно у меня получилось бы хуже, чем у нее, — она-то была мастерица.

Знаешь, что она мне сказала первым делом? У этого Стрельца в середине жизни произошла огромная перемена — так утверждали светила.

— Может, какие-то неприятности, может, путешествие, хотя одно другому не мешает, — уточнила Кармела, и я аж похолодел — я ведь ничегошеньки ей про Чикиту не рассказывал.

Она стала дальше рассказывать, что там выходило по астральной карте. Словно писала портрет Чикиты.

— Она с роду была при деньгах, потом все потеряла и вскоре снова заимела. Не знаю, то ли заработала, то или еще как, но только денег ей с тех пор всегда хватало. Вижу, она любит красивые платья, духи, разные украшения. Характер, надо думать, — не подарок, потому что вот у нее асцендент в Козероге, а в доме рождения горят Сатурн и Меркурий. Марс в Козероге ясно говорит о том, что она капризная и властная, палец в рот не клади, как говорится. Уж не знаю, она такая обидчивая оттого, что мелкая, или отчего другого, но довольна бывает редко.

Тут Кармела примолкла, нахмурилась и воскликнула: «Ну и потаскушка же твоя эта карлица!» Я спросил, как она это поняла, и она пустилась в объяснения:

— В пятом доме у нее Юпитер, это планета Стрельца, указывает на бурную и страстную личную жизнь. Восходящая Луна в Тельце означает натуру романтичную, чувственную — словом, горячую, а в Водолее — Венера: не удивлюсь, если она вытворяла в постели всякое странное. Может, даже с женщинами, — скривилась Кармела. — Но в седьмом доме Уран. Осмелюсь утверждать, что все ее романы были недолгими, хотя и очень яркими.

Кармела была всем астрологам астролог. Астральные карты составляла, как никто. Я не рассказывал, как с ней познакомился? Где-то через год после приезда из Штатов. Сначала дела у меня шли прекрасно. Я жил в двухкомнатном домике с матерью и крестной, устроился печатать на машинке в мэрию Матансаса и встречался с очень приличной барышней. Она играла на арфе и с отличием окончила курсы домашней хозяйки. Мы даже собирались пожениться, но тут все рассыпалось в прах. Меня вышвырнули с работы, а на мое место взяли родственничка мэра, который только одним пальцем и умел печатать, у моей бедной матушки обнаружили рак, за месяц сведший ее в могилу, а в довершение бед моя невеста, с виду такая скромница, на поверку оказалась натуральной бандиткой. Она наставила мне рога с заикой-коммивояжером, который торговал лекарствами, и сбежала с ним.

Сам понимаешь, каково мне было. Я был разбит. На куски. Как ни старался, не мог даже голову поднять. И хотя по натуре не слабак, не раз думал кинуться вниз головой с моста Тирри — он не самый высокий в Матансасе, зато самый красивый, потому что железный. Тогда-то крестная свела меня к Кармеле, чтобы та мне погадала. Я сам никогда не верил в ясновидящих и всяких там ведьм, но в угоду крестной пошел.

Но Кармела поразила меня в самое сердце. Глядя мне в глаза, она выложила такое из моего прошлого, о чем я не рассказывал ни одной живой душе. И заверила, что вскоре меня ожидает благоприятная перемена. Одна добрая и порядочная женщина — «а не прошмандовка, на которой ты чуть не женился» — утолит мои печали и принесет несказанное счастье. Она вызнала час, день, месяц и год моего рождения и велела назавтра вернуться за астральной картой.

Я вернулся уже без крестной и узнал, что мне прочили светила на будущее. Оставался еще один тяжкий удар, но в дальнейшем все устраивалось наилучшим образом. Кармела угостила меня стаканчиком рома, чтобы это отпраздновать, и слово за слово — мы уже вовсю любились. Вот это была львица, доложу тебе. В сравнении с ней даже шведка из Бель-Харбор казалась монашкой. Так уж она мне понравилась в постели, что в тот же вечер я перевез к ней вещи и остался жить.

Среди ясновидящих и вправду пруд пруди шарлатанов, которые всегда рады облапошить дурачков или людей отчаявшихся, но у Кармелы, смею тебя уверить, был самый настоящий дар. Иногда она даже не смотрела человеку на ладонь и ракушки не бросала, а уже прекрасно знала его будущее. Помню, как-то в воскресенье, пару месяцев спустя после того, как мы поладили, стоит она, жарит яичницу, потом как уставится в сковородку и говорит: «Ох, милый мой, несчастье-то какое! Твоей крестной семь дней жизни осталось!» Меня всего холодом пробрало, и я попросил Кармелу составить астральную карту крестной.

— Неделя — и она покойница, — подтвердила она, посоветовавшись с Луной, Солнцем и звездами. — Уж прости, любовь моя. Вот он, тот удар, что тебе еще оставался. Карты могут наврать, линии руки иногда путаются, даже хрустальный шар бывает мутным, но светилам всегда можно доверять — они не лгут.

И что ты думаешь? Ровно через неделю крестная поскользнулась на банановой кожуре у Испанского казино, расшибла затылок и поминай как звали. Но вскорости, как и предсказывала Кармела, один ее клиент добыл мне место в городском суде, и все у нас пошло лучше некуда. По вечерам Кармела из интереса учила меня составлять и читать астральные карты. Непростое дело, между прочим.

Да не смотри ты на часы, я от этого не могу сосредоточиться! Вижу, ты думаешь, будто я совсем из ума выжил: плету все про Кармелу, а не про Чикиту. Но, как ни странно, между ними есть связь и еще какая!

Однажды Кармела повела меня знакомиться со своей бабкой. Вообрази мое изумление, когда я узнал, что старуху зовут Каталина Сьенфуэгос. Понял теперь? Та самая мулатка, у которой был роман с Игнасио Сендой. Что и разрушило его брак с Сиренией.

Я позадавал бабке наводящих вопросов и много чего разузнал. После нескольких любовников, в основном белых и обеспеченных, Каталина Сьенфуэгос вышла замуж за китайца, хозяина прачечной, и родила ему пятерых детей. Китаец был очень хороший человек и даже удочерил Каталинину девочку. Эта девочка как раз оказалась матерью моей Кармелы. Но, как ни старался, я не мог выведать, от кого именно из прежних ухажеров Каталина Сьенфуэгос ее родила. Неужто от Игнасио Сенды? Тогда получается, я каждую ночь сплю с родственницей Чикиты.

Через неделю я опять отправился с Кармелой навещать бабушку и как бы между делом, оставшись наедине со старухой, заметил, что в Штатах работал с одной из семейства Сенда.

— С малявочкой, надо думать, — сказала она и припомнила, что несколько раз видела Чикиту. — Не знаю, на что она похожа сейчас, годы ведь никого не красят, но в детстве была настоящая куколка, просто прелесть, милее не придумаешь.

Она рассказала мне и про смерть Сирении от куриной кости. «По мне, так это на нее такую порчу наслали», — лукаво заметила она, искоса глядя на меня. Тогда я предположил, что доктор Сенда, видать, много для нее значил, если она так хорошо помнит его семью.

— Ох, сынок, не стану врать, — вздохнула она. — Никому не говори: Игнасио один проник мне в душу. А ведь до того, как расписаться с Чанем, я во всей округе живого мужика не оставила…

И все же она не сказала, от кого родила старшую дочь. «Много воды утекло, не помню», — произнесла она, поводя руками перед лицом, и так я и не узнал, приходится ли моя Кармела незаконнорожденной внучкой Игнасио Сенде.

В те дни я частенько вспоминал Чикиту. Стоял 1935 год вроде бы. Я написал ей в Фар-Рокавей письмецо, рассказал, как мне живется. Но ответа не получил. Тогда-то я и попросил Кармелу составить астральную карту Чикиты и выяснить, что на ее счет говорят звезды.

Я прямо ни о чем другом думать не мог, так мне было любопытно, уж не с племянницей ли Чикиты я живу. Но никакой возможности выяснить это наверняка не представлялось, потому что одна Каталина Сьенфуэгос могла разрешить сомнения, а она наотрез отказалась признаваться. И знаешь, как я получил ответ? Самым странным образом. Однажды утром в суде я печатал показания одного малого, которого обвиняли в краже. Его спросили, нет ли у него каких особых предмет, а он возьми и скажи: на письке родинка. Тут я вспомнил кое-что, что мне в Фар-Рокавей рассказала Рустика, когда я помогал ей ощипывать кур. Она была в благодушном настроении и посвятила меня в некоторые секреты. Среди прочего поведала об «отметине семьи Сенда». По ее словам, у старого Бенигно Сенды, того, что сошел с ума, когда партизаны сожгли его сахарный заводик, было алое родимое пятно размером с фасолину на самом интересном месте. Его сын Игнасио унаследовал пятно, как и внуки — Чикита, Румальдо, Хувеналь, Кресенсиано и Манон. Я, разумеется, никогда не осмеливался спросить у Чикиты, правда это или навет. Но, скорее всего, правда, потому что Рустика, хоть и бывала иногда сущей язвой, врать никогда не врала.

Я едва дождался обеденного перерыва, как ты можешь себе представить. Обычно я обедал в кабачке рядом с судом, но в тот день ринулся домой, без лишних разговоров утянул Кармелу в койку и принялся изучать ее интимные области (волос там у нее, кстати, было видимо-невидимо) в поисках пресловутого пятна. И что же ты думаешь? Нашлась-таки отметина семейства Сенда. Кармела так и не поняла, с чего это меня так раззадорило, но ей мои поиски страшно понравились, а я избавился от сомнений и окончательно убедился: моя сладкая, словно мед, любимая — дочь единокровной сестры Чикиты.

Тесен мир, а?

В предпоследний вечер в Бостоне в гримерную к Чиките пришла очень элегантная дама и пригласила на спиритический сеанс, который сама и собиралась провести на следующий день у себя дома. «В потустороннем мире много желающих поговорить с вами», — намекнула она и была такова.

Чикита сперва подумала, что это какая-то шарлатанка, но вскоре ее вывели из заблуждения. Леонора Пайпер, образованная дама из приличного семейства, считалась одной из лучших ясновидящих в мире. Годами к ней на сеансы ходили ученые в надежде застукать ее за какой-нибудь хитростью и разоблачить, но в конце концов вынужденно признавали ее феноменальную способность общаться с покойниками.

Надо тебе знать — а то ты, вижу, не силен в этой теме, — что в те времена спиритизм был в большом почете. Богачи и умники обожали беседовать о мертвецах и наблюдать всякие сверхъестественные явления. Некоторые медиумы ведь и впрямь вытворяли такое, что у людей волосы на голове шевелились: летали, брали голыми руками горячие угли и не обжигались и даже материализовали из воздуха тела, до которых участники сеансов могли дотрагиваться, но легонько — в противном случае они исчезали. В Европе славу лучшей спиритистки завоевала Эвсапия Палладино, но многие считали, что Леонора Пайпер заткнет ее за пояс.

В общем, Чиките стало любопытно, кто это из потустороннего мира зазывает ее на разговор, и она в сопровождении Мундо отправилась к медиуму. И кого бы, ты думал, они встретили в гостях у Пайпер? Королеву Лилиуокалани и ее секретаря капитана Палмера! Они только что вернулись из Вашингтона, где в очередной раз пытались перетянуть политиков на свою сторону и предотвратить аннексию Гавайев. У мертвецов имелось послание и для Лилиуокалани тоже.

На сеансе, начавшемся около полуночи, присутствовали также некоторые родственники и близкие друзья медиума. В отличие от моей Кармелы, Леонора Пайпер не брала платы за услуги. Она не нуждалась в деньгах и выступала посредником между миром живых и миром мертвых «из любви к искусству». И не думай — всяких босяков к ней не допускали, только самые сливки Бостона.

Медиум в два счета впала в транс, и к ней явился дух-проводник, чтобы наладить связь с потусторонним миром. Таких духов у нее было несколько, они чередовались. Иногда индейская девушка по имени Хлорин (каково имечко для индианки, а?), иногда — доктор-француз[80]. В тот вечер пришла Хлорин. Она взялась найти покойников, которые желали переговорить с Лилиуокалани.

Сначала на смеси гавайского с английским к ней обратился ее предок, Камеамеа Великий, первый король Гавайев. За ним последовали другие. Королева слушала и менялась в лице. И было отчего. Знаешь, что они ей наговорили? Что ее племянница, принцесса Каюлани, с детства жившая в Англии, вот-вот вернется в Гонолулу с тайным намерением восстановить монархию и завладеть престолом. Перед этим принцесса на несколько дней задержится в Соединенных Штатах, чтобы завоевать симпатии американцев, — это крайне важно для ее намерений. Духи утверждали, что принцесса представляет опасность для тетушки и Лилиуокалани не следует доверять ее ласковым письмам и благонравному личику. С виду Каюлани и мухи не обидит, но на самом деле они с отцом (англичанином, бывшим губернатором одной из гавайских провинций) коварны и готовы на все — лишь бы королева больше не взошла на трон.

Эти новости так удручили Лилиуокалани, что секретарю пришлось вывести ее из гостиной и доставить в отель. Потом явилось несколько духов с какими-то малозначительными делами. Но вдруг, когда Чикита уже начала бросать на кузена нетерпеливые взгляды, Леонора Пайпер подпрыгнула на стуле, расхохоталась жутким смехом, от которого у всех волосы дыбом стали, и заговорила басом на ломаном испанском. «Где Чикита, черти бы ее взяли? — вопросила она и хлопнула ладонью по столу: — Кукамба, в Господе всемогущем упокоившийся, хочет видеть эту карлицу!»

Чикита остолбенела, поняв, что это сам конго Кукамба, тот дух, который много лет назад выбранил Сирению за жалобы на малый рост дочки. Разумеется, кроме них с Сехисмундо, никто и слова не понял из его речей, поскольку присутствовавшие не знали испанского.

Негр поздравил Чикиту с успехом и сказал, что это только начало, а впереди ее ждет еще уйма триумфальных выступлений. «Далеко пойдешь, дочка, — говорил он. — Даже заделаешься королевой всех карликов». Но предупредил, чтобы смотрела в оба и остерегалась врагов, потому как иному человеку доверишься — а он тебя живьем сожрет. Тут Чикита осмелилась заговорить и спросила, что это за враги такие — вроде бы ее все любят. Кукамба одарил ее насмешливым взглядом и ответил: кабы не было в жизни кого бояться, все перемерли бы со скуки. Повсюду есть люди добрые, недобрые, злые и такие, что хуже злых. И карлики тоже бывают добрые, а бывают — сущие дьяволы. Да, повторил он: Чикита должна обдумывать каждый шаг, потому что эта штуковина, которую она таскает на шее, может и помочь ей, и погубить.

Чикита пискнула, мол, хотелось бы подробностей. Но Кукамба лишь разразился леденящим хохотом и ответил, что в свое время ей все разъяснят и без него. А напоследок посоветовал не кочевряжиться и соглашаться на предложение Короля Зверей. В качестве прощального жеста конго пустил из ноздрей медиума струю такого густого и смрадного табачного дыма, что все закашлялись.

А знаешь, что, по рассказам Чикиты, было самое странное на том сеансе? Пока миссис Пайпер говорила, вращала глазами и вообще вела себя как старый негр, ее правая рука начала двигаться как бы сама по себе. Схватила ручку и начала записывать в тетради послание, которое ей диктовал еще один мертвец. Потом уж Чикита и Мундо узнали, что Леонора Пайпер как раз и отличается от большинства медиумов тем, что может служить проводником нескольким духам одновременно. Один говорит ее языком, а второй тем временем пишет ее рукой. Словом, уникальная женщина! Кармела, тоже очень хорошая ясновидящая, не умела делать ничего столь же сложного и, так сказать, изощренного.

Пайпер вышла из транса, вырвала листок из тетради и отдала Чиките. Та так и обмерла. Письмо было написано на ее имя и на безупречном испанском. Почерком ее отца.

Говорилось в нем вот что:

«Возлюбленная Чикита!

Надеюсь, это послание застанет тебя, а также Сехисмундо и Рустику в добром здравии и расположении. У нас, к счастью, все идет превосходно. Сперва мы чувствовали себя несколько странно, скучали по особняку и стеснялись разгуливать в чем мать родила. Но мало-помалу привыкли к новому существованию и перестали тосковать по вашему миру.

Знай, что мы с твоей матушкой преодолели разногласия, удалившие нас друг от друга в последние годы брака, и теперь близки, как никогда. И хоть считается, что здесь все равны и слуг не бывает, Минга взбунтовалась и не успокоилась, пока ей не позволили жить (назовем это так) с нами вместе. Она, видишь ли, осталась нам верна и после кончины. Хорошо бы Рустика оказала такую же преданность тебе.

О твоей бабушке Лоле ничего не могу сообщить: расстояния тут огромные, и мы с ней редко встречаемся. Дедушку Бенигно мы и вовсе ни разу не видели; стало быть, он, может, еще обретается в Матансасе, бог знает что и где творит, лишенный рассудка.

Прости, что не привожу подробностей нашего здешнего бытья. Здесь не принято об этом распространяться. Не запрещено, но, сама понимаешь, от вновь прибывших ждут скромности и молчания.

Дорогое дитя, позволь воспользоваться случаем и посоветовать тебе, далее не раздумывая, наняться на работу к господину Бостоку. У меня предчувствие, что так будет лучше. Босток — прямой и честный джентльмен. Он доказал, что является добрым другом и защитником таких людей, как ты.

Твоя мать просит передать: она надеется, что ты, несмотря на все прежние ошибки, остепенишься и выйдешь замуж как полагается. Они с Мингой тебя крепко целуют. И я тоже крепко-прекрепко целую тебя в лобик.

Обожающий тебя отец Игнасио Сенда»[81]

По завершении сеанса Леонора Пайпер отозвала Чикиту и заметила, что, если только она не ошибается — а это маловероятно, — гостья и сама обладает сверхъестественными способностями, только еще не успела их развить. Не слышит ли она голоса, не имеет ли видений? Не сбываются ли ее предчувствия? Леонора могла бы помочь ей научиться управлять своей силой и познакомить с существами из потустороннего мира, зачастую враждебными, капризными и своевольными. Но Чикита вежливо отказалась и, сославшись на то, что ее поезд в Нью-Йорк отправляется завтра рано утром, поскорее улизнула из лап ясновидящей.

В пути Чикита все время вспоминала разговор с Кукамбой и перечитывала письмо отца. Ее занимало, как это они независимо друг от друга советовали ей принять предложение Фрэнка Ч. Бостока, Короля Зверей. Или они сговорились? Следует ли ей послушаться духов и порвать с Проктором? В «Большое яблоко» Чикита возвращалась утомленной, вымотанной долгим путешествием, но она была довольна результатами турне, и мысль о том, чтобы сменить театральный водевиль на зоопарк, по-прежнему казалась ей нелепой…

Под стук колес она закрыла глаза, сосредоточилась и попросила амулет великого князя Алексея подать ей знак, но тщетно. После возвращения к хозяйке золотой шарик ни разу не испускал искр, не теплел и не холодел. Чикита опасалась, что ей вернули не сам амулет, а искусную копию.

В «Хоффман-хаус» они ступили как в дом родной. Мундо, не приняв ванны, кинулся в Бруклин к своему Косточке, Рустика принялась распаковываться, а Чикита уселась читать бесчисленные письма, открытки и телеграммы от Кринигана, посланные на адрес отеля, сплошь романтичные и полные клятв в вечной любви. После полугода разлуки ирландец по-прежнему изъявлял твердое намерение жениться на Чиките.

Криниган считал, что рано или поздно Чикита передумает, примет его руку, а он готов ждать сколько надо. В одном из писем он божился, что, хоть в Гаване полно прелестных и весьма кокетливых креолок, он не притрагивался ни к одной женщине после расставания с Чикитой. Мгновения рядом с ней были незабываемы, и теперь он попросту не представлял себе романа с другой женщиной. Вот это постоянство, скажи? В наши дни так не влюбляются, но тогда еще встречалась подобная необузданная страсть, как в романах.

Письма ирландца польстили Чиките, но она не передумала. Ее совершенно не влекла возможность заделаться миссис Криниган. В биографии прямо не говорилось, но я лично думаю, что она, вкусив свободы, приохотилась к ней и не собиралась жертвовать всем ради какого-то там мужа.

Несколько дней Чикита и слышать ничего не хотела о работе и отказывалась принимать Проктора, который рвался подписать новый контракт и отправить ее в еще одно долгое турне по восточному побережью. Когда наконец встреча состоялась, Чикита ясно дала понять: отболтавшись три месяца кряду невесть где, она согласна выступать только в Нью-Йорке — можно во «Дворце удовольствий», можно в «Театре на 23-й улице». Импресарио стоял насмерть — или гастроли, или ничего. Чикита рассвирепела, и они разругались самым неблаговидным образом. На прощание Проктор пригрозил, что Чикита еще пожалеет о своем высокомерии: лилипутов, желающих на него работать, с избытком, а вот она вряд ли отыщет другого такого заботливого и терпеливого импресарио. Но и Чикита в долгу не осталась и свысока отвечала: она звезда, и от предложений у нее отбою нет, а он, если будет так любезен, пусть исчезнет из ее жизни раз и навсегда, поскольку видеть его физиономию она больше не может.

Буквально десять минут спустя после перебранки в дверь постучали. Кто бы, ты думал? Босток, повелитель львов, с предложением пять месяцев работать на звериной ярмарке в Чикаго. По словам Чикиты, в ту минуту она еще пребывала в такой ярости, что схватила бумаги и, почти не читая, поставила размашистую подпись. Но, поостыв, вновь засомневалась, а прилично ли артистке, покорившей Нью-Йорк, Бостон и множество других городов, сделаться экспонатом зоосада. И эти сомнения перевесили даже соблазнительную мысль о куда лучших, чем у Проктора, гонорарах. Чикита разрыдалась, словно дитя.

Босток взялся ее утешать, но она все не успокаивалась. Тогда он заявил, что, раз уж ее так коробит перспектива выступлений бок о бок со зверями в клетках, он готов разорвать контракт в клочья. Но пусть сперва хорошенько подумает. В конце-то концов, разве весь мир — не что иное, как большой зоопарк? И выдал целую теорию, над которой трудно было не задуматься.

— Не обольщайтесь, мисс Сенда, — сказал он. — Вы, я, ваша служанка, президент Соединенных Штатов, мальчишка-газетчик, королева Лилиуокалани, отельный портье — все, все до единого, мы обитаем в зоопарке, хоть подчас того не сознаем. В человечьем зоопарке полно клеток разного размера, какие-то лучше, какие-то хуже, и мы занимаем ту, что нам полагается. Если вы женщина — на вас наложены одни ограничения, если мужчина — другие. То же с бедняками и богачами, людьми образованными и неграмотными, людьми среднего роста или теми, кто нескольких дюймов не дотягивает до вышины, которую принято считать «нормальной». Эти ограничения (назовем их обычаями, условностями или неписаными правилами) — и есть прутья невидимых клеток. В отличие от животных, мы способны сломить прутья, но, то ли по привычке, то ли из лени, из почтения к другим или страха перед мнением общества, мы редко на это идем. По большей части люди довольствуются переходом из узенькой клетки в клетку чуть пошире или краткой прогулкой на воле, после которой возвращаются за надежные прутья, сулящие безопасность. А знаете, Чикита, как вырваться из клетки? Единственный способ — познать действительность, понять, что мир — зоопарк и все мы — его часть. Это позволяет нам видеть жизнь под иным углом, преодолевать границы и пренебрегать многими предрассудками. Так что проявите благоразумие, полно жеманиться, зарабатывайте деньги и будьте уверены: зоопарк со зверями ничем не унизительнее человечьего.

На Чикиту эта речь произвела сильное впечатление, но в книге она писала, что на окончательное решение ее натолкнуло другое: пока она слушала разглагольствования Бостока, талисман, столько времени остававшийся «мертвым», вдруг забился под платьем, как бы подсказывая, что именно по этому пути следует отправиться. И она поехала к Чикаго работать на ярмарке. Начался новый этап ее жизни.

Но перед этим ее ждало еще одно непредвиденное путешествие, связанное с ее кузеном и Косточкой.

Через пару дней после подписания контракта с Бостоком Косточка получил известие о том, что его двоюродный дедушка приказал долго жить и оставил ему в наследство бар у себя в городке. Бедняга Мундо впал в совершеннейшую истерику. Он просто не знал, как поступить. Его жених хотел, чтобы Мундо уехал с ним, — они бы вели вместе бизнес и жили как супружеская пара. О лучшем он и мечтать не смел: в отличие от Чикиты, в его представлении высшим счастьем был «брак» с любимым мужчиной. Но он боялся принять предложение Косточки и тем самым предать кузину. Он чувствовал, что обязан следовать за Чикитой всюду — хоть в Чикаго, хоть в к черту на рога, — потому что некогда в Матансасе принес соответствующую клятву и был человеком слова. В результате Мундо стал чахнуть, потерял сон и аппетит и так исхудал, что едва не превратился во второго Косточку. Как-то вечером он попытался отравиться опиумом, но, по счастью, Рустика вовремя заметила, ему промыли желудок и спасли.

И тут у Чикиты случился странный приступ великодушия. Вообще-то, такое поведение ей было несвойственно, она, скорее, предпочитала распоряжаться чужими судьбами как вздумается. Но Мундо она вдруг захотела освободить от клятвы, призвала в свидетели Рустику и Косточку и во всеуслышание объявила о своем решении.

Я печатал эту главу и умилялся, как это слезы Мундо так смягчили сердце Чикиты. Но Рустика вывела меня из заблуждения. Просто Босток предупредил, что в зоопарке ей пианист не понадобится: все ее обязанности будут состоять в том, чтобы разговаривать с людьми, а случится необходимость сплясать — так сойдет и граммофон. «Она его отпустила, чтобы сэкономить на содержании», — прошипела Рустика, которая временами бывала той еще змеей подколодной. Кто знает, как оно там было на самом деле? Теперь уж нам не суждено понять.

Чикита поинтересовалась у Косточки, а в каком городке у его двоюродного дедушки был бар. В одном городке в штате Миссури — отвечал тот живо. Хоть убей меня, названия не вспомню, но точно где-то у канзасской границы. Чиките мысль о переезде в такую глушь представлялась не только нелепой, но и попросту опасной. По Мундо и Косточке за версту было видно, на какую ногу они хромают, как бы они ни пытались это скрыть. Что им делать в какой-то деревне на Диком Западе, где мужчины повально отличаются грубостью, владеют огнестрельным оружием, управляются с дикими быками и харкают на пол?

Косточка, заметив ее озабоченность, расхохотался и сказал, что в тех краях голубых ковбоев куда больше, чем принято думать. Он ведь там вырос и слышал множество таких историй. Например, про банду «Блю-Раззберри-Бойз»: эти грозные разбойники совершали набеги на разные городки, грабили местных жителей и похищали юношей. Связывали, приторачивали к седлам, а после соблазняли. Невероятно, но факт: многие из похищенных, когда злодеи добивались от родственников выкупа или им просто надоедало держать жертв у себя, наотрез отказывались возвращаться. Так уж им нравилось заниматься всякими странными делами с бандитами, что они руками и ногами сопротивлялись — лишь бы остаться в шайке.

Чикиту история изумила, но Косточка на этом не остановился и рассказал кое-что еще любопытнее: в некоторые салуны вообще воспрещалось допускать женщин, чтобы ковбои могли там веселиться напропалую этаким междусобойчиком и никто им не мешал.

Но все равно Чиките втемяшилось, что перед разлукой она должна удостовериться, что у кузена все в порядке и ему всего хватает, а потому решила поехать с ним в этот городок, названия которого по-прежнему не припомню. Они с Рустикой нехотя погрузились в поезд и через несколько дней прибыли в Канзас-Сити (который находится вовсе не в Канзасе, как можно было бы ожидать, а в Миссури[82]), а оттуда в дилижансе добрались до бара Косточки.

Чикита вспоминала, что сердце у нее упало при виде захудалого кабачка. После смерти владельца в нем поселились громадные чесоточные крысы, не боявшиеся даже Рустикиной швабры. Но и Косточка не испугался трудностей. Он раздобыл парочку котов, нанял плотника починить двери и стулья, а они с Мундо выкрасили фасад. Салун решили переименовать. Угадай, как он стал называться? «Matanzas the Beautiful»[83].

В первый вечер посетителей случилось всего трое или четверо, но вскоре пронесся слух, что хозяева поят хорошим дешевым виски, а расфуфыренная карлица поет и пляшет на столе, да еще и показывает кончик кружевного подола, и люди стали стекаться не только со всего городка (ты подумай, голову сломал, а вылетело название — хоть ты тресни), но и из окрестностей. Скоро от клиентов отбою не стало.

Чикита пела в салуне несколько недель и впоследствии рассказывала, что легко могла бы навсегда осесть на Диком Западе, потому что тамошняя сельская жизнь пришлась ей по вкусу. Неотесанные, казалось бы, ковбои весьма ценили ее искусство, дарили аплодисментами и даже пускали слезу, когда под аккомпанемент Мундо на дребезжащем фортепиано она заводила «Голубку». В занюханном городке раньше не видали таких элегантных и утонченных дам. Местные мужчины сходу влюблялись в нее и наперебой заваливали подарками — от норковых и лисьих шкурок до драгоценных камней и прочих украшений, неизвестно каким путем раздобытых.

Там Чикита в первый и единственный раз в жизни каталась верхом — ей подарили смирненького карликового пони. Словом, чувствовала себя как рыба в воде. Но Босток телеграммой напомнил, что пора бы ей появиться в Чикаго, и Чикита с Рустикой и пони вновь пустились в путь. Эпизод прощания с кузеном вышел в книге чудовищно безвкусным. Чикита умоляла Косточку беречь Мундо, все обнимались, рыдали, в общем, сплошная мелодрама. К счастью, городок был не очень далеко от Чикаго, и путешествие оказалось не столь утомительным.

Чикита целых пять месяцев проработала в столице Иллинойса, но в биографии о том периоде едва упоминала. Несмотря на все теории Бостока о человечьем зоопарке и невидимых клетках, она так и не свыклась с близостью целой кучи зверья. Писала только, что в зоопарке имела большой успех, сотни чикагских семейств ежедневно приходили посмотреть на нее и заработала она немало. Что же она делала во время выступлений, если даже пианиста у нее не было? Когда я набрался духу спросить, то получил очень уклончивый ответ. «Развлекала публику, — сказала она. — Рассказывала про Кубу, показывала свои драгоценности и коллекцию старинных кружев». Как я ни старался, добиться подробностей не удалось. И от Рустики, кстати, тоже.

Только господин Колтай, венгерский специалист по лилипутам и частый гость на приемах в Фар-Рокавей, сквозь зубы поведал мне, как было дело. «В Чикаго она разбогатела, — сказал он. — Народ все время рвался до нее дотронуться, и Босток стал брать по двадцать пять центов сверх цены за право пожать ей руку. Она согласилась при условии, что будет в перчатках. Выгодное дельце. В те времена на двадцать пять центов можно было много всего купить, но люди с удовольствием их выкладывали».

Однако, по словам Колтая, Чикита, хоть и купалась в долларах, чувствовала себя невероятно униженной оттого, что ее имя на афишах значилось рядом с кличкой шимпанзе, не уступавшей ей в популярности. «В какие-то дни в павильон шимпанзе народ валил охотнее, чем к ней, и это приводило ее в бешенство, — нашептывал мне Колтай. — Вообрази, злые языки утверждают, будто она заплатила одному типу, чтобы тот свернул обезьяне шею, только он в последнюю минуту струхнул и вернул деньги»[84].

Для Чикиты то была разительная перемена. Всего несколько месяцев назад ее конкурентами числились «И Пикколини» и «Ди Лилипутанер», а тут за внимание зрителей приходилось сражаться с шимпанзе. Но, повторюсь, в книге об обезьянке и слова не было.

Так уж Чикита действовала: про что хотела — говорила, про что хотела — молчала. Если уж на то пошло, всякий имеет право рассказывать о своей жизни как заблагорассудится, верно ведь? Не подумай, будто одна только шимпанзе не попала на страницы биографии. Была, к примеру, еще такая кубинка, страшно популярная в Штатах, Эванхелина Сиснерос. Херст и прочие газетчики в одночасье превратили ее в героиню независимости Кубы.

История у нее нехитрая, так что я тебе расскажу целиком. Была она крестьянка, жила в Сагуа-ла-Гранде, и в один прекрасный день у ее отца, который работал весовщиком тростника на сахарном заводе, нашли припрятанное оружие. Его обвинили в заговоре против Испании и приговорили к смертной казни. Эванхелина горы свернула, чтобы его спасти, дошла до самой Гаваны и незнамо как добилась приема у Вейлера. И, надо думать, растрогала его, потому что старику заменили смертную казнь на пожизненную каторгу на острове Пинос. Эванхелина отправилась вслед за ним, и в скором времени военный комендант острова попытался ее обесчестить. Она стала отбиваться, раскричалась, разошлась, и на помощь ей кинулись политзаключенные. Это одна из версий. Другая утверждает, будто Эванхелина участвовала в заговоре: должна была заманить коменданта в тихое местечко, а оттуда бы его похитили. В общем, после этого случая ее выслали обратно в столицу, приговорили к двадцати годам тюрьмы и, пока она ждала отправки в Сеуту, посадили в Женский исправительный дом. Тут-то про нее начали писать американские репортеры и окрестили «Кубинской Жанной д’Арк».

За несколько дней слава мисс Сиснерос облетела все Соединенные Штаты. Сама матушка президента Мак-Кинли возглавила движение за ее освобождение и собрала аж двести тысяч подписей в поддержку «кубинской мученицы». Даже папа римский, вообще-то сторонник Испании, вмешался и просил помиловать несчастную. И в разгар всей этой свистопляски Херст дал поручение одному из своих репортеров помочь Эванхелине бежать и вывезти ее в Штаты. Удивляюсь, почему по этой истории до сих пор не сняли кино, побег-то был самый что ни на есть голливудский: решетки на окне темницы подпилили, а девушку переодели матросом.

Сам понимаешь, американцы неотрывно следили за ходом дела, как теперь следят за мыльными операми. В Нью-Йорке Эванхелину ожидал фантастический прием, несколько богатых дам вызвались ее удочерить, а Вашингтоне ее принимал лично Мак-Кинли[85]. Однако, как оно и бывает, когда пресса выжала все возможное из этого случая, то тут же позабыла о нем, и очень скоро Эванхелина осталась не у дел. Но ее триумфальное прибытие в Штаты пришлось как раз на те дни, когда Чикита готовилась отбыть на Дикий Запад. Так вот, в книге она об этом вообще не упоминала. Ни полслова! Думаю, Чиките ох как не понравилось, что на горизонте объявилась соотечественница, способная затмить ее славу. Такой уж она была человек: любого, кто мог с ней потягаться — хоть женщину, хоть мартышку, — старалась смести со своего пути.

Зато она много распространялась о том, как по прибытии в Чикаго полюбила кататься на «тихом скакуне» (так тогда поэтично называли велосипед). Босток заказал ей велосипед по росту, и она крутила педали вокруг прудика в зоопарке. Дети визжали от восторга, а взрослые хлопали в ладоши. Рустика до смерти боялась этих катаний и зорко следила, как бы не случилось какой аварии. И все равно как-то вечером Чикита умудрилась столкнуться с ослом, и тот так лягнул ее в живот, что она вместе с велосипедом отлетела далеко в сторону. То-то было паники! Чикиту отвезли в больницу, где несколько часов она лежала без сознания. Многие думали, что Кубинскому Атому настал конец, но лилипутка оказалась выносливее, чем можно было подумать, и к полуночи, перебинтованная и расшибленная, пришла в себя[86]. И кого же она первым увидела подле своей постели? Патрика Кринигана!

Он только что вернулся с Кубы, получив краткий отпуск, узнал, что Чикита работает в Чикаго, и захотел сделать ей сюрприз. Вот только сюрприз преподнесла ему она: он не ожидал застать ее на грани жизни и смерти.

Чиките велели соблюдать постельный режим, и Криниган встретил новый 1898 год вместе с ней в больнице. Они откупорили бутылку шампанского и начали провозглашать тосты. За здоровье Чикиты. За ее успехи. За Кубу. «И за нашу любовь», — вдруг промолвил Криниган, выудил из кармана коробочку с бриллиантовым перстнем, опустился на колени и, точь-в-точь как год назад, попросил Чикиту выйти за него замуж. Рустика рассказывала мне, что, застав коленопреклоненного перед хозяйкой журналиста, окончательно убедилась в чистой и безумно сильной любви этого мужчины.

Но Чикита опять отказала, и он с разбитым сердцем уехал в Нью-Йорк, а оттуда уплыл в Гавану. Чудо еще, что «Уорлд» дала ему отпуск, потому что на Кубе все менялось час от часу. Под давлением Соединенных Штатов Испания отозвала Мясника Вейлера, ходили слухи об учреждении автономного правительства, которое могло бы удовлетворить островитян и отвлечь их от мыслей о независимости. Вот только на Кубе никто не желал автономии: ни испанцы, ни тем более кубинцы, которым этот путь представлялся насмешкой после долгих лет борьбы за полную свободу. Так что Криниган вернулся в Гавану писать новые репортажи о боях, арестах и расстрелах патриотов, а Чикита осталась в Чикаго злобствовать и завидовать ученой шимпанзе.

В этой части книги Чикита много писала о Кубе и о том безумии, которое началось в феврале, когда в порту Гаваны взорвался американский броненосный крейсер «Мэн». Ужасная трагедия: там погибло больше двухсот пятидесяти офицеров и прочих членов экипажа. Само собой, Штаты обвинили Испанию и запретили ей участвовать в международной комиссии по расследованию, но испанцы яро защищались и настаивали, что взрыв произошел из-за поломок на судне.

В Штатах поднялась волна негодования, люди ожидали от президента Мак-Кинли решительных мер. Независимость Кубы стала вопросом национальной чести. Через пару дней после взрыва образовалось множество добровольческих отрядов, готовых сию минуту отплыть на остров и биться с испанцами. Но Мак-Кинли всегда был против введения войск и продолжал забрасывать королеву Испании ультиматумами, чтобы та провозгласила независимость колонии и военного противостояния удалось избежать.

Конгрессмены, занятые до «Мэна» вопросом аннексии Гавайев, забросили прежнюю тему и принялись спорить, не пора ли вторгнуться на Кубу — или предпочтительнее сохранять благоразумие и изыскивать мирные решения? Газеты писали, что новый генерал-губернатор не лучше Вейлера, и публиковали жуткие репортажи о подвергшихся «концентрации» крестьянах, которым испанцы подсыпали яд, и прочих варварствах. Херст и Пулитцер обеими руками поддерживали войну, ибо нет ничего лучше для газетчиков, и что ни день подливали масла в огонь своими посланиями «от редакции».

Почти все сходились во мнении, что Мак-Кинли слишком уж тянет с объявлением войны Испании, и Вашингтон был вынужден просить граждан успокоиться. Поползли слухи о некоем секретном плане, имевшемся у президента, но огромное большинство американцев не желало дипломатических решений и прочих половинчатых ходов. Они хотели пуль и крови, хотели отомстить за мучеников «Мэна» и потому слали в газеты письма и стихи с требованиями военного вмешательства и свободы Кубе.

В обстановке такого переполоха главные мировые державы направили представителей к Мак-Кинли с целью сгладить волнения и избежать войны. В те времена великих держав было шесть и все они находились в Европе: Англия, Франция, Австро-Венгерская империя, Италия, Германия и Россия. Соединенные Штаты еще не считались бойцом в тяжелом весе. Президент принял послов, выслушал, но никаких обещаний давать не стал. Он смекнул, что его не выберут на второй срок, если он и дальше будет нюнить, и потому поступил в соответствии со всеобщими ожиданиями: представил конгрессу доклад, в котором говорилось, что кубинское восстание затянулось и откладывать наступление независимости более нет возможности. Он попросил разрешения вторгнуться на остров и положить конец вражде. Вот так Соединенные Штаты объявили войну Испании.

Чикиту поразила реакция людей. Она вспоминала, что сирены всех фабрик в Чикаго взвыли в поддержку войны, а во всех церквях начали бить в колокола. Люди на улицах обнимались и плясали от радости. Удивительно ведь, правда? Пацифизм еще не вошел в моду.

Мак-Кинли объявил о наборе ста двадцати пяти тысяч добровольцев, и мужчины выстроились в очереди перед пунктами призыва. Ни у кого, правда, не имелось оружия, боеприпасов или там лошадей, но зато воодушевления было с избытком, а о мелочах не задумывались. Вообрази, до чего доходил патриотизм американского народа (или фанатизм, или сумасшествие, тут уж как посмотреть): несколько человек наложили на себя руки, когда их признали негодными к военной службе[87].

Чикита и Рустика тоже поддались ликованию и жадно прочитывали все газеты. Так они узнали, что Теодор Рузвельт отобрал тысячу добровольцев из пяти тысяч кандидатов для ковбойского полка под его личным командованием. Он и его люди мечтали как можно скорее высадиться на Кубе и ожидали лишь приказа президента. Тем временем американский флот устроил блокаду не только Кубе, но и Пуэрто-Рико. Но самая удивительная новость состояла в том, что Матансас подвергся обстрелу американского броненосца. Да, да, ты не ослышался. Крейсер «Нью-Йорк», стоявший на рейде, чтобы ни одно судно не вышло из бухты и не вошло, нанес артиллерийский удар по испанским укреплениям на суше. Один снаряд убил мула в форте Пеньяс-Альтас, а другой упал в булочную «Ла-Памплонеса», но, к счастью, не разорвался. Его потом перенесли в скобяную лавку «Беа» и много лет выставляли. Я в детстве сам его видел.

Чикита, как и прочие кубинские эмигранты, лелеяла надежду, что американское вмешательство враз положит конец войне и повстанцы больше не будут истекать кровью на полях сражений. Она вспоминала своего брата-мамби, Хувеналя, и молила талисман великого князя Алексея защитить его. Хотя, если вдуматься, о какой защите от испанских пуль и эпидемий можно было помышлять, если талисман не смог уберечь саму Чикиту даже от ослиных копыт? А еще в те дни Чикита от души потешалась над Проктором: он, дурак, решил убрать из репертуара кубинский водевиль, опасаясь, что публике это наскучило, но интерес к Кубе не уменьшался, а, напротив, рос со дня на день.

Знаешь, кому еще Чикита уделяла много внимания в этих главах? Анархистам. Вскоре после несчастного случая с ослом и взрыва «Мэна», возможно, чтобы выкинуть из головы ирландца, она закрутила роман с одним чикагским юношей, по уши втянутым в профсоюзную борьбу. Чикаго имел славу города высокосознательных рабочих. Анархические идеи там пришлись ко двору, особенно после трагического Первомая 1886 года. Ты, наверное, знаком с историей семи мучеников, которых повесили по обвинению во взрыве бомбы, убившем нескольких полицейских во время митинга. А незнаком — так поищи в какой-нибудь книжке, потому что мне лично недосуг ее разжевывать.

В общем, Чикита втюрилась в этого анархиста, смуглого красавчика, и тот начал каждый день захаживать к ней на ярмарку. Он приносил в подарок букетики фиалок, кульки карамелек, пропагандистские листовки и все в таком духе, потому что был очень беден. Любовь разгоралась, но Чикита не заикалась о своем романе Бостоку, поскольку не раз слышала, как тот на чем свет стоит ругает анархистов, и не хотела провиниться перед импресарио.

Молодой человек по имени, если я правильно помню, Боб (а неправильно — ничего страшного, пусть будет Бобом) попался до ужаса языкастый и вечно трындел про права рабочих и про то, что нужно свергнуть власти, развалить монополии и покончить с Церковью. Голли, тот анархист, что убил испанского премьер-министра, был в его представлении не преступником, а героем. И он только улыбался в ответ на замечание Рустики: мол, Господь дает жизнь, значит, одному Ему позволено ее забирать. Боб, прилежный ученик Бакунина, апостола всех анархистов, придерживался иного мнения: если Бог есть, то единственное, чем Он может помочь правому делу свободы человека, — это перестать существовать.

Чикита находила идеи любовника новыми, зачастую шокирующими, но весьма любопытными. Она ненавидела насилие, но предпочитала считать себя тоже немного «анархисткой». Не потому, что собиралась умертвлять аристократов, подобно Лукени, вонзившему напильник в сердце австрийской императрице Елизавете, а потому, что не позволяла никакой власти помыкать собой. Разве она не порвала с предназначенной ей судьбой и не рискнула всем ради артистической карьеры? Разве не доказала, что, даже будучи женщиной и карлицей, имеет право выбирать собственный жизненный путь? Может, потому они и любила часами беседовать и спорить с Бобом. Например, их мнения об американском вторжении на Кубу не совпадали. Она считала, что это жест великодушия, солидарности с борьбой кубинцев, а с точки зрения Боба, это был империалистический грабеж, столь же грязный и подлый, как план завладеть Гавайями.

Мысль о мире без государств и правительств была довольно соблазнительной, но, как ни старалась, Чикита не могла вообразить себе ничего подобного. Если уж, имея законы, человечество выживает с огромным трудом, то после отмены таковых вселенная и вовсе погрузится в хаос, — считала она. А вот и нет, возражал Боб, ибо поменяется само мышление масс: когда исчезнет угнетение, все трудности сосуществования отпадут сами собой.

Очень скоро Боб начал тайком проникать в номер отеля, где остановилась Чикита, с понятными намерениями. Правда, осуществить эти намерения было непросто, потому что, в отличие от Кринигана, у анархиста был не маленький ключик, а громадный ключище. Но, надо думать, как-то они приспособились друг к дружке, потому что радостно упивались своим романом, особенно Боб, который надеялся заполучить идеологическую сторонницу. Против воли Рустики он начал водить Чикиту на собрания в доме Люси Парсонс, едва ли не самой известной американской анархистки.

Эта Люси Парсонс, вдова одного из чикагских мучеников, давала лекции по всей стране, и рабочие ее страсть как уважали. В одном очерке, написанном в Штатах, Хосе Марти назвал ее «никогда не плачущей мулаткой», потому что мать Люси была мексиканкой с африканскими корнями, а отец — индейцем, а еще потому, что после убийства мужа она не пролила ни слезы, по крайней мере на людях.

В общем, миссис Парсонс начала увещевать Чикиту примкнуть к их рядам, выйти замуж за Боба и посвятить жизнь пропаганде идей анархизма. «Вы способны на многое, — говорила она. — Например, вы могли бы положить на музыку наши лозунги и распевать их в театрах по всей стране».

Чиките опротивело, что все кому не лень норовят использовать ее в своих целях. Члены Кубинской хунты желали, чтобы она поддерживала мамби, королева Лилиуокалани хотела, чтобы она выступала против аннексии Гавайев, анархисты мечтали превратить ее в рупор своих идеалов… Откуда это стремление вечно мешать ее искусство с политикой? Она не имела ничего против любого из этих начинаний, но совершенно не собиралась вставать под их знамена. Однако Чикита не хотела враждовать с человеком, которым так восхищался ее Боб, а потому притворялась дурочкой и делала вид, что соглашалась с Люси Парсонс, когда та предлагала ей стать первой анархисткой-лилипуткой.

В Чикаго Чикита познакомилась и с Эммой Гольдман. Та прибыла в город с лекцией, а накануне присутствовала на собрании у Люси. С первой минуты Чикита поняла, что еврейка и мулатка не пылают друг к другу безумной любовью. Сначала она подумала, что дело в соперничестве — они никак не могут поделить славу самой уважаемой анархистки Америки, но оказалось, взаимная неприязнь — плод идеологических разногласий. Гольдман на каждом углу кричала о преимуществах свободной любви, а Парсонс, напротив, всячески защищала брак, разумеется, на условиях равенства между мужчиной и женщиной и их общей готовности бороться плечом к плечу до последнего вздоха, покуда над миром не взовьется черный стяг анархизма. «Хватит быть рабынями рабов», — гласил лозунг Люси. В тот вечер, как обычно при их встрече, всплыла тема брака, и разгорелся столь ожесточенный спор, что они едва не вцепились друг другу в волосы.

Гольдман пригласила Чикиту на свою лекцию, и та, желая удостовериться в великолепных, по слухам, ораторских способностей Эммы, отправилась туда вместе с Бобом. Сперва все шло гладко. В зал набилась куча народу, выступающую представили с большой помпой, и Эмма начала говорить. Сначала она коснулась вопроса помощи филиппинским патриотам в их борьбе с колониальной Испанией, затем — свободной любви, видимо, чтобы позлить Люси Парсонс. Но под конец в зал ворвалась полиция и принялась арестовывать всех подряд, ссылаясь на то, что собрание неразрешенное.

В общем, Чикита оказалась в кутузке вместе с Эммой Гольдман и другими женщинами и не на шутку струхнула, как бы ей не вчинили обвинение в анархизме и не загубили карьеру. Но ей повезло: не прошло и часа, как явился Босток и вытащил ее из тюрьмы, и журналисты не успели разнюхать, что ярмарочная карлица замешана в таких делишках. Это и вправду было бы плачевно, но Чиките чудом удалось спастись. Однако ты, наверное, задаешься вопросом: как же Король Зверей разнюхал, в какую переделку она попала? Я вот тоже озадачился.

Сама Чикита этого так и не узнала наверняка, но подозревала, что не обошлось без талисмана. С той минуты, как Эмма Гольдман ступила на трибуну, он вдруг начал вести себя странно, то холодел, то теплел невпопад. Так или иначе, своевременное появление Бостока стало для Чикиты доказательством, что ее отец и конго Кукамба не ошиблись, посоветовав ей работать на укротителя.

После этого случая Чикита охладела к анархизму, и ее отношения с Бобом быстро сошли на нет. Стоял конец апреля, пребывание в Чикаго подходило к концу. Чикита продлила контракт с Бостоком еще на пять или шесть месяцев, с тем чтобы выступать на Всемирной выставке, вскоре начинавшейся в Омахе. Но перед этим попросила отпуск. Кто-то рассказал ей про Фар-Рокавей, и она, мечтая побыть у моря, отправилась туда. Сняла домик на самом берегу и несколько недель провела в уединении, не помышляя, что этот курорт станет приютом в ее старости.

В Фар-Рокавей ее настигло известие о смерти Манон, зятя и единственного племянника от тифа. Письмо пришло от крестной Канделарии, одной из немногих оставшихся в Матансасе корреспонденток Чикиты. Горестная весть страшно удручила ее, но тем не менее она выехала в Омаху даже несколько раньше задуманного: нужно было найти аккомпаниатора и отрепетировать кое-какие танцы и песни. Международная выставка представляла собой зрелище классом повыше, чем зоопарк, и тут, чтобы обставить множество прочих диковинок, следовало завлекать публику чем-то особенным. Чикита надеялась, что работа заглушит боль утраты, и так оно и вышло.

Всемирная выставка в Омахе прошла у Чикиты на ура. Ее театрик стал одним из гвоздей программы на Мидуэе. Знаешь такое слово? Так гринго называют центральную аллею, которая есть на всех выставках и ярмарках. Там обычно показывают дрессированных зверей, бородатых женщин, метателей кинжалов, факиров, великанов и, само собой, карликов. Обстановка была совсем не такая, как во «Дворце удовольствий», но и не такая, как в зоопарке. Яркий, звонкий, причудливый мир. Чикита не слишком любила толпу и суматоху, но тут ей сразу понравилось.

В Омахе ей вновь довелось петь и танцевать (пианист, конечно, Мундо и в подметки не годился, но худо-бедно свои обязанности исполнял), и она по-прежнему зарабатывала кучу денег. Большинство посетителей мечтали дотронуться до нее или получить какой-нибудь сувенир и платили за подписанную фотографию и право пожать ей ручку. А это сотни и сотни людей в день! Выставка работала с раннего утра до позднего вечера, и народ туда валом валил[88].

Там Чикита впервые увидела выступление Фрэнка Ч. Бостока и убедилась в его безрассудной отваге. Он запирался в клетке с уймой бенгальских тигров и помыкал ими, словно котятами. И при этом почти не пользовался кнутом, а воздействовал на хищников силой взгляда.

Еще на выставке Чикита впервые в жизни сдружилась с прочими артистами. Она никогда не была склонна излишне доверять коллегам и слыла высокомерной и самовлюбленной. Но в Омахе как-то размякла, а в книге много писала о своих товарищах по Мидуэю, зачастую также нанятых Бостоком. К примеру, она сделалась не разлей вода с Селиской, шпагоглотательницей, и Розиной, заклинательницей змей. Все они были почти ровесницами, любили посплетничать и завели обычай вместе обедать в фургончике у одной из трех подруг.

Я же не сказал: в Омахе Чикита жила в отеле только первые две недели. Поняв, что, заведя фургончик, как большинство артистов, можно здорово сэкономить, она тут же последовала всеобщему примеру. Странно, говоришь? А я думал, ты уже привык к ее странностям.

Рустика скрепя сердце согласилась: не то чтобы ее отпугивали неудобства или грязь — скорее сама жизнь бок о бок со всякими странным людьми. И ее страхи можно понять: на выставке, куда ни кинь, попадались те еще чудеса. Среди прочих в Омахе работали: Мадемуазель Фло, двухголовая женщина; Конго, Мальчик-черепаха; Живой Скелет и Джита, татуированная женщина, у которой по всему телу было больше ста тысяч рисунков. Но и не к такому человек привыкает, и Рустика вскоре поняла, что большинство этих людей очень добросердечны, несмотря на выпавшие им страдания, а выставляются, поскольку не имеют других средств к существованию.

В Омахе Чикита вела отнюдь не монашескую жизнь. Она то и дело меняла любовников, и первым оказался воин-сиу по имени Свирепый Орел, которого ей представила шпагоглотательница Селиска. Он приехал поучаствовать в Индейском конгрессе, проводившемся в рамках выставки. Всего туда съехалось больше пятисот человек из разных племен. Даже Джеронимо, знаменитый вождь апачей, почтил конгресс своим присутствием. Только не подумай, будто это мероприятие устроили, чтобы индейцы могли обсудить свои трудности (а трудностей было хоть отбавляй: белые американцы вконец обобрали коренные племена, лишили их земель и бизонов). Ничего подобного! Правительство задумало шоу, чтобы отметить десятую годовщину последней битвы с индейцами и создать впечатление, будто в Америке коренных жителей уважают и заботятся о них. В общем, участники конгресса в Омахе выставлялись, как и все прочие. Показывали людям свое платье, еду, вигвамы и торговали изделиями своих промыслов. Еще играли на музыкальных инструментах, плясали, скакали верхом и устраивали парады. Словом, это была живописная экзотика.

Но роман Чикиты со Свирепым Орлом кончился, едва начавшись. Она быстро выпихнула Орла из своего гнездышка и заменила его Бархатной Рукой, карманником родом из Чикаго, который выискивал на выставке жертв. Сам знаешь, где народ кучкуется — ворам раздолье. Но и эта история продлилась недолго: полиция поймала Бархатную Руку с поличным и отправила за решетку. А вот с Цзинь Линфу — совсем другое дело. Эта любовь окутала Чикиту, словно столп пламени, и едва не испепелила.

Цзинь Линфу, китайский фокусник, пользовался большой популярностью в Европе, но в Штаты приехал совсем недавно и турне начал как раз с омахской выставки. Он выступал не в одиночку, а возил за собой целую труппу музыкантов, жонглеров и танцовщиц.

У себя на родине он выучился традиционной магии, и на Западе народ дивился его фокусам до невозможности. Никогда прежде зрители не видали столько чудес зараз. Да и все восточное тогда было в моде. В начале шоу маг открывал рот и начинал изрыгать огонь, а потом вытаскивал у себя изо рта длиннющий прут, футов в пятнадцать. А один из самых знаменитых трюков, от которого у людей волосы дыбом вставали, состоял в отрубании головы китайчонку. При виде такого многие начинали в ужасе голосить и звать полицию, но по мановению Цзинь Линфу мальчик вставал, брал свою голову, надевал обратно на шею и колесом уходил со сцены.

Фокусник произвел фурор в Соединенных Штатах, но в конце гастролей, в Нью-Йорке, сильно дал маху. Он, видишь ли, отличался тщеславием и запустил в газеты следующее пари: он-де заплатит тысячу долларов каждому, кто повторит его трюки. Такая реклама, понимаешь? Но она ему боком вышла, потому что ни с того ни с сего один фокусник из Бруклина принял вызов и стал показывать в своем захудалом театришке в точности все, что делал китаец. Ни в чем не уступил. Ошибка Цзинь Линфу состояла в том, что он отказался выплатить сопернику тысячу долларов, и тот в отместку начал наряжаться китайцем и выступать под псевдонимом Чэн Ляньсу. Он подражал костюмам, репертуару, афишам незадачливого противника. И соперничество их длилось не один год, потому что вскоре Чэн Ляньсу стал разъезжать по тем же странам, куда отправлялся на гастроли Цзинь Линфу, и отбирать у него публику.

Однажды в Лондоне им достались залы буквально по соседству, и страсти накалились до предела. К тому времени Чэн Ляньсу уже позабыл, что родители его родом из Шотландии, а сам он родился в Бруклине, и всех уверял, что настоящий китайский маг — это он, а Цзинь Линфу — лживый самозванец. Он даже отказывался говорить по-английски и давал интервью через переводчика. То ли валял дурака, то ли вправду сошел с ума — этого никто так и не узнал[89].

Газетчики, естественно, как голодные псы, набросились на соперничающих магов и придумали, чтобы оба китайца выступили на одной сцене, потягались в талантах, а уж зрители решат, за кем останется победа. Но явился на дуэль один Чэн Ляньсу, потому что Цзинь Линфу счел это верхом унижения, собрал вещички и отбыл из Лондона со всей труппой. Англичане объявили победителем бруклинца, и он совершил триумфальное кругосветное турне.

Но все это произошло уже после романа Цзинь Линфу с Чикитой. Его шоу на выставке в Омахе имело бешеный успех, и зрители выходили из театра в совершенном ошеломлении. Однажды Чикита условилась со шпагоглотательницей и заклинательницей змей, и втроем они отправились посмотреть на китайца. Цзинь Линфу выплыл на сцену в пестром шелковом халате. Весь череп у него был выбрит, но с затылка до пяток свисала коса. По воспоминаниям Чикиты, мужчина он был высокий, худощавый и выглядел лет на тридцать[90].

Фокусы, как обычно, привели публику в неистовство, но в тот вечер маг напоследок совершил нечто неожиданное. Перед самым уходом со сцены он выдул ртом клуб пламени, и тот, словно огненный змей, устремился в зрительный зал и оплелся вокруг талии Чикиты, сидевшей в первом ряду. Она рассказывала, что ощутила лишь приятное тепло. После этого у Селиски с Розиной не осталось сомнений, что иллюзионист положил глаз на их подругу.

И точно: уже на следующий день он нанес ей тайный визит. Да, забыл сказать: Цзинь Линфу был женат. Его супруга и ассистентка зорко следила за ним и до ужаса ревновала. Она заметно превосходила мужа по возрасту, но отличалась редкостной красотой, роскошно одевалась и никогда не появлялась без макияжа и украшений. Она подозревала, что Цзинь Линфу хаживает налево, но никак не могла застукать, потому что всякий раз, перед тем как улизнуть в фургончик к Чиките, тот заклинанием погружал ее в глубокий сон.

Чикита писала в книге, что ночи с Цзинь Линфу были незабываемы, ведь в постели маг оказался не менее искусен, чем на сцене. Он знал, как заставить их тела парить в воздухе, и в полете осыпал ее самыми изощренными и головокружительными ласками. В минуты близости он называл Чикиту Лотосом Тропиков и пел, подыгрывая себе на чем-то вроде контрабаса с одной струной.

Когда они впервые занялись любовью, случилось нечто любопытное. Не успели они раздеться, как китаец попросил Чикиту снять талисман, потому что, по его словам, от золотого шарика исходили сильнейшие флюиды, препятствовавшие его органам прийти в полную боеготовность. Чикита повиновалась, Цзинь Линфу присмотрелся к амулету и лукаво воскликнул:

— Так Лотос Тропиков, стало быть, входит в секту маленьких людей!

Чикита побожилась, что не знает, о чем он толкует, и попросила рассказать подробнее об этой самой секте. Тогда, чтобы никто его ненароком не подслушал, маг сделал несколько пассов, и фургончик наполнился красным дымом, таким густым, что его почти можно было потрогать. Лишь после этого он прошептал на ушко Чиките:

— Не жди от меня подробностей. Даже то немногое, что я сейчас поведаю, может стоить мне жизни, того и гляди — найдут наутро окоченевшим, с языком, утыканным булавками. Знай, что в незапамятные времена такие люди, как ты, создали тайное общество и его силами не раз меняли ход истории. Оно и сейчас существует. Тебя пока еще не призвали, но вскоре ты вступишь в братство. Талисман не оставляет сомнений: ты одна из избранных.

Чиките все это показалось каким-то бредом, но, с другой стороны, следовало признать: и книготорговец Розмберк, и детектив Свитблад перед смертью упоминали о существовании братства карликов. Если оно и вправду есть, очень возможно, что вдова Тома Большого Пальца и Граф Магри входят в его верхушку. Но каковы его цели? И какими средствами они достигаются? Убийство хозяина «Пальмы Деворы» и обоих детективов — дело рук его членов? И когда ее призовут, если, как сказал Цзинь Линфу, амулет связан с обществом? Маг, утомившись ее расспросами, щелкнул пальцами, Чикита разом онемела, и ласки продолжились в полной тишине.

Впоследствии Цзинь Линфу больше не заговаривал о секте. «Не думай об этом раньше времени», — отвечал он, если Чикита начинала допытываться. Она послушалась и перестала терзаться. «Успею еще, если придется», — говорила она себе.

Через некоторое время и этому роману пришел конец. То ли фокусник забыл наложить на супругу сонное заклятие, то ли оно не сработало. В общем, она не уснула, прокралась за мужем и увидела, как он проникает в фургончик Чикиты. Рустика сторожила снаружи, чтобы любовников не беспокоили, но китаянка в два счета обездвижила ее заклинанием. Может, она сама и не была волшебницей, но за годы возле Цзинь Линфу кое-чего поднабралась. Она ворвалась внутрь и застала Чикиту и фокусника голыми, возлежащими в обнимку на облаке красного дыма. И угадай, что же эта негодяйка сделала? Выхватила из-за пазухи склянку с серной кислотой и хотела плеснуть в лицо Чиките.

К счастью, в эту минуту Рустика вновь обрела способность двигаться, вбежала и схватила мстительную китаянку за ногу. Та потеряла равновесие, выронила склянку и в результате опрокинула ее себе на лицо. Тут она так завопила и стала изрыгать такие проклятия (на китайском, разумеется), что весь Мидуэй сбежался посмотреть, в чем дело.

Какое действие возымела серная кислота, осталось неизвестным. Цзинь Линфу сотворил еще одно заклятие и вместе с женой мгновенно растаял в воздухе. Но с того вечера она всегда носила густую вуаль. Одни утверждали, будто половина ее лица страшно обезображена. Другие, напротив, говорили, что кислота едва забрызгала ее и оставила лишь маленький ожог на мочке, но гордая китаянка не хотела показывать даже его. Во время шоу она тоже не снимала вуали. Как уж там после все утряслось, в дальнейших гастролях по Штатам или по возвращении в Европу, — не могу сказать. Но Чикита вспоминала, что до самого первого ноября, когда выставка закрылась, жена Цзинь Линфу не открывала лица.

Скандал навредил бы и лилипутке, и магу, а потому любовники вынуждены были расстаться. Чикита в благодарность за спасение от серной кислоты велела Рустике просить всего, что та пожелает. И знаешь, что она попросила? Попросила хозяйку немножко передохнуть от мужиков, потому что фургончик превратился в проходной двор, и Рустике порядком надоела эта вечная беготня. У Чикиты было немало недостатков, но держать слово она умела и пошла навстречу Рустике. Сохраняла обет гораздо дольше, чем служанка смела надеяться.

Если ты думаешь, что в Омахе Чикита перестала следить за мировыми событиями, то глубоко ошибаешься. Она обожала читать газеты. Всякий раз, берясь за свежий номер, она со смешанным чувством нежности и тоски вспоминала Патрика Кринигана и в первую очередь, естественно, выискивала новости о Кубе. За пять месяцев чего там только ни случилось. Наконец-то, после долгого ожидания приказа от президента Мак-Кинли, американские войска во главе с ковбоями Рузвельта высадились на острове, возле Гуантанамо. Там они вступили в первую битву с испанцами, одержали победу и двинулись на Сантьяго-де-Куба.

Ковбоям, видимо, никто не рассказывал, какой на острове климат, потому что на войну они прибыли в шерстяной форме, а провиант их состоял из консервов, которые сразу же после вскрытия портились на жаре. Не подумай, будто в американском десанте были только белые. На Кубе воевали два полка негров, только про них никогда не вспоминают: «мужественные всадники» Рузвельта захапали себе всю славу.

В общем, американские морские пехотинцы задали жару испанским солдатикам. В Испании набирали на службу шестнадцати- и семнадцатилетних сопляков и отправляли за океан, почти не научив стрелять. Премьер-министр Кановас дель Кастильо до того, как анархист Голли повстречался на его пути, заявлял, что Испания готова пожертвовать последним мужчиной и последней песетой — лишь бы не потерять любимую колонию.

Тем временем Эстрада Пальма убедил вожаков мамби стать под начало американцев ради скорейшего достижения независимости. Но мамби даже представить себе не могли, что после падения Сантьяго-де-Куба янки не позволят войти в город отрядам генерала Калисто Гарсии. Это, конечно, была подлость с их стороны, потому что победа в немалой степени досталась им усилиями отважных партизан! Что, им трудно было войти в город одновременно с кубинцами? Но нет, они вознамерились убедить весь мир, что выиграли войну в одиночку всего за десять недель. Кроме того, они, видимо, стеснялись маршировать рядом с оборванными мамби. Я тебе так скажу: даже не вмешайся янки — независимости уже было не миновать. Ну, провоевали бы кубинцы еще год или три — все равно рано или поздно они выбили бы испанцев с острова. Но что есть, то есть, и никуда от этого не денешься: в глазах мирового сообщества победа досталась Соединенным Штатам.

Под предлогом войны с Испанией американцы вторглись заодно в Пуэрто-Рико и на Филиппины. Когда Чикита работала в Омахе, испанцы признали поражение и был подписан Парижский мирный договор. В Париж, разумеется, не пригласили ни мамби, ни пуэрториканцев, ни филиппинцев. Испания признала договор, по которому не только обязалась навсегда вывести войска с Кубы, но и уступила США Пуэрто-Рико и Гуам. По Филиппинам они долго не могли прийти к соглашению, но в результате острова достались Штатам за двадцать миллионов долларов.

Незадолго до того Мак-Кинли аннексировал Гавайи, и шесть мировых держав стали с большим уважением посматривать на Соединенные Штаты. Эта страна немного опоздала к разделу мира, но теперь требовала серьезного к себе отношения. В те дни Чикита часто вспоминала королеву Лилиуокалани, ярую противницу аннексии, и даже хотела написать ей и выразить сожаление в связи с потерей островами независимости. Но куда отослать письмо? Королева только и делала, что моталась по разным городам.

Как и предсказывал Криниган, акула сожрала сардинок. Чиките эта новая манера Штатов заглатывать всякий островок на своем пути вовсе не нравилась. Чем-то издевательским от нее попахивало. Как если бы незнакомец вдруг вломился в ее фургончик и надругался над ней, не имевшей сил сопротивляться. Разве справедливо распоряжаться судьбами других, все равно — стран или людей, — только потому, что они лилипуты? К утешению Чикиты, не все американцы (узнала она из газет) соглашались с присоединением Гавайев и Филиппин. Одни усматривали в этом акт вандализма. Другие находили отвратительным, что к их стране теперь относятся новые и вовсе не белые расы и культуры. Можно подумать, мало мороки с неграми, которых еще обтесывать и обтесывать.

— Ну уж на Кубе такого не случится, — заметила Чикита Рустике. — Американцы пробудут там, только пока мы сами не научимся управлять республикой.

— Разве мы дураки какие? — возразила служанка. — Столько лет воевали — неужто не сможем управиться с этой самой республикой самостоятельно?

— Неблагодарная! — упрекнула ее Чикита. — Не плюй в протянутую руку помощи!

Из Омахи Чикита отправилась в Сан-Франциско и семь месяцев работала на очередной ярмарке у Бостока. Там она, к слову, встретилась с Лилиуокалани, утратившей всякую надежду на свободу Гавайев и сдавшейся. Теперь она лишь желала вернуть отобранные у нее лично земли или хотя бы получить компенсацию. Она засыпала письмами президента, сенат и конгресс, но никто не отвечал, и это здорово действовало ей на нервы.

Королева пребывала в трауре. Несколько недель назад ее племянница, принцесса Каюлани скончалась в Гонолулу от странной ревматической лихорадки. «Она ведь вовсе не зарилась на трон, — поведала королева Чиките со слезами на глазах. — Может, ее отец имел такие виды, но не она». Лилиуокалани раскаивалась в том, что охладела к племяннице. «Вышло недоразумение. В тот вечер у миссис Пайпер духи посмеялись надо мной, сбили с толку своими наветами и рассорили с Каюлани, а она и мухи в жизни не обидела», — призналась она.

До сих пор все попытки бостонской ясновидящей связаться с Каюлани в загробном мире и попросить прощения не приносили плодов. Ни один из духов-проводников Пайпер не мог найти принцессу в тамошних закоулках. И все же бывшая королева не теряла веры. Собственно, только верой и надеждой ей и оставалось жить. Она была прирожденная оптимистка и потому упорно продолжала добиваться прощения племянницы и выплат от Вашингтона.

Из Сан-Франциско Чикита на четыре месяца перепорхнула в Кливленд, где также имела огромный успех. Босток на нее нарадоваться не мог. Попроси Чикита луну с неба — достал бы. Но когда он захотел отправить ее на следующую выставку в Филадельфии, Чикита заявила, что совсем заработалась и собирается взять долгий отпуск для путешествия по Европе. На укротителя эта новость подействовала, словно ушат холодной воды, но он принял доводы Чикиты и не стал ее удерживать.

Тогда она поехала в Нью-Йорк, где остановилась против обыкновения не в «Хоффман-хаусе», а в куда более шикарном «Вальдорфе». После нескончаемых фургончиков на нескончаемых Мидуэях хотела окунуться в роскошь. Не зря же, право, она месяцами горбатилась, пела, плясала, подписывала портреты и пожимала руки тысячам незнакомцев.

В «Вальдорфе» она узнала от господина из Кубинской хунты (того, что с бородавкой на носу), что ее брат Хувеналь умер от перитонита вскоре после возвращения в Матансас в чине капитана. Бедняга столько воевал и так и не увидел Кубу полностью свободной. Ведь в ту пору над крепостью Морро еще развевался американский флаг: Куба стала республикой только в 1902 году. Для Чикиты это был тяжелый удар, но, вместо того чтобы скорбеть, она призадумалась о том, как скоротечна жизнь и как важно успеть урвать от нее все. «Сначала Манон, теперь Хувеналь, — сказала она Рустике. — Кажется, мы, Сенда, обречены юными покидать этот мир». И тут же решила наслаждаться жизнью на полную катушку, пока не придет ее черед сыграть в ящик.

Перед тем как погрузиться на трансатлантический лайнер до Франции, Чикита постаралась выяснить, что сталось с Криниганом. Он ей больше не писал, а в «Уорлд» перестали выходить его статьи. Она позвонила в редакцию и узнала, что после войны он уволился и остался жить на Кубе. Кажется, обретается в Гаване и дает уроки английского.

Потом Чикита переходила к описанию путешествия: корабль, мол, был прекрасный, плавание — спокойное, и вскоре они с Рустикой благополучно высадились в Гавре. Еще из Нью-Йорка она послала телеграмму Прекрасной Отеро и предупредила, что несколько недель пробудет в Париже, и та в ответ предложила ей свой hôtel particulier[91], намекая, что обидится terriblement[92], если Чикита вздумает остановиться где-то еще.

И тут я замолкаю, потому что, к счастью для тебя и особенно для меня — что-то я подустал шевелить извилинами и вспоминать Чикитины приключения, — главы двадцатая и двадцать первая избежали горькой участи и спаслись от урагана и от моли.