Чикита

Глава II

Довольно долго — потому ли, что ее почти не выводили из дома, потому ли, что в Матансасе жило мало таких людей, — Чикита сталкивалась с крошечными существами только в сказках. Она вовсе не равняла себя с ними, но холодно и отстраненно оценивала их поведение. К примеру, она находила непростительным, что семи гномам настолько застили глаза драгоценные камни и золото, что они отправились в горы и тем самым обрекли Белоснежку на верную погибель от рук злой мачехи. Еще меньше ей нравился Румпельштильцхен. По ее разумению, то, что он помог мельниковой дочке превратить солому в золото и выйти замуж за короля, не давало ему никакого права отбирать у несчастной первенца.

Но хуже всех был Мальчик-с-пальчик. Да, он умен и находчив, но у него было каменное сердце. Ничтоже сумняшеся он обманул великана, и тот обезглавил семь своих спящих дочерей. «Он ведь хотел спасти братьев!» — увещевала донья Лола, но внучка отказывалась оправдывать ужасное преступление и долго по ночам мучилась кошмарами, в которых отрубленные головы юных великанш катились вниз с ложа, а девственная кровь, густая и кипящая, толчками лилась из перерезанных артерий на шеях.

Мальчик-с-пальчик наверстывал неудобства крохотного роста хитростью и пренебрежением к сомнениям нравственного свойства. Значит, таковы правила игры? Ей тоже придется приспособиться и прибегать к уловкам и коварству, чтобы выжить во враждебном мире, сотворенном не по ее мерке? Ей во всем потакали родичи и рабы, и она не знала, ждет ли ее другая, более суровая и опасная жизнь, в которой любые способы борьбы пойдут в ход.

С самого детства Чикита задавалась вопросом о причине своей малости и лишь делала вид, что удовлетворяется объяснениями родителей, ссылавшихся на волю Божию и тайны природы. Прочтя «Путешествия Гулливера», она стала мечтать, чтобы Матансас превратился в Мильдендо, столицу Лилипутии, и окружающие ее родственники, друзья и слуги уменьшились до ее роста. Как было бы чудесно жить в таком месте, где Человек Гора Лемюэль Гулливер выглядел исключением, а не правилом.

В один прекрасный день Чикита помогала матери подрезать розы в палисаднике, когда колокольчик у решетки зазвенел и они увидели нищего. Это был дряхлый, босой и оборванный негр. В одной руке он держал мешок, в другой — кастрюлю.

Чикита и раньше встречала таких бедолаг, приходивших в особняк за едой, но этот отличался от прочих ростом — вполовину обычного. Она зачарованно и внимательно оглядывала тело нищего: грязные кривые пальцы с длинными желтыми неровными ногтями, нелепо выгнутые лодыжки, покрытые гнойными язвами, выпяченную грудь, худые и короткие, как у тряпичной куклы, руки, несоразмерно огромную голову, уши, словно у летучей мыши, и красные глаза навыкате, смотревшие жалобно.

— Подайте Христа ради, сеньора, — завел нищий, и Чикита отметила, что голос его лишен гармонии, как и весь облик.

— Минга, Нарсиса! — закричала Сирения и стала перед Чикитой, чтобы она не смотрела на незнакомца. — Принесите поесть этому христианину!

После чего стремительно подхватила дочку на руки и убежала в дом. Удаляясь, Чикита бросила последний взгляд на нищего. Карлик заметил ее, и на его лице заиграла кривая благодушная улыбка.

Сирения остановилась только в кухне.

— Подайте ему что угодно, — велела она рабыням, — и чтобы духу его здесь не было! И наперед скажите, пусть присылает кого другого за едой!

Мать поставила ее на пол, и Чикита поспешила к зеркалу. Она тщательно оценила длину своих рук и ног, размер туловища и головы, весь силуэт. Чуть не плачущая Сирения упала на колени рядом с ней.

— Не бойся, моя родная, — сказала она. — Это был просто бедный карлик.

— Такие они, карлики? — удивилась Чикита, вспоминая картинки в книжках, на которых Румпельштильцхен, семь гномиков и прочие лилипуты выглядели очень по-разному. — Такие они на самом деле?

— Всякие. Обычно не такие грязные и уродливые.

Полагая, что прогулка поможет забыть о неприятном происшествии, Сирения приказала заложить пролетку, и они отправились в гости к Канделарии, жившей в конце улицы Рикла. Однако поездка оказалась иллюстрацией к поговорке «из огня да в полымя», поскольку перед шляпным магазином «Ла-Гранада» пролетка стала по вине мула, отказывавшегося тянуть встречную повозку.

В этот миг Чикита с матерью увидели на тротуаре элегантного кабальеро и с ним молодую карлицу. Она шагала враскачку, будто короткие пухлые ножки под юбкой едва могли удерживать ее в равновесии. По белизне кожи, румянцу и тому, как они всматривались во все кругом, Сирения поняла, что перед ними иностранцы. Отец и дочь? Девушка была одета в сиреневое шифоновое платье и пышную шляпку превосходного качества, однако наряд был излишне ярким и вместо восхищения вызывал на лицах у прохожих выражения жалости, упрека или насмешки.

«Боже, чтобы двое за один день?» — пробормотала Сирения. Она хотела было заговорить с Чикитой, отвлечь, чтобы та перестала так беззастенчиво наблюдать за карлицей, но сдалась. «Чему быть, того не миновать».

В гостях у Канделы они пробыли недолго, выпили чамполы из анноны, пролистали пару недавно прибывших из Парижа журналов и ни словом не обмолвились о сегодняшних приключениях. Но дома Чикита осведомилась со сдержанной печалью в голосе:

— Мама, если я когда-нибудь вырасту, то стану, как они?

— Никогда в жизни! — успокоила ее Сирения. Она всегда будет такой, как сейчас, очаровательной и изящной. Милейшей Девочкой-с-пальчик, как в той чудной сказке, что они вместе читали. Мир карликов, который она, недолго думая, заклеймила как неблагодарный и жестокий, — не для Чикиты. Карлики — несчастные создания, все равно — богатые или бедные, потому что, сотворяя их, Бог, на беду, торопился или был занят своими многочисленными обязанностями и как следует не поработал. А Чикита такая, какая есть, потому что у Господа не хватило материала или Он просто пожелал сделать ее уникальной, но уж во всяком случае потрудился Он на славу.

Чикита вызывала буйный восторг у маленьких детей: они принимали ее за живую игрушку, хватали и тискали. В компании ровесниц она чувствовала себя куда лучше. Они были выше и сильнее, зато она наголову превосходила всех в умении выдумывать истории и развлечения. В игре всегда верховодила, а остальные с удовольствием подчинялись.

Все кузины приходились ей родственницами со стороны матери, поскольку у доктора Сенды не было братьев и сестер. Более других она любила Эксальтасьон, Бландину и Экспедиту (их имена тоже подбирала донья Лола). На заднем дворе они вместе забавлялись игрой в кухоньку. Под раскидистым авокадо готовили изысканные блюда из листьев, пестрых цветов, земли и камушков.

Если кузин не оказывалось под рукой, всегда можно было поиграть с Рустикой, Мингиной внучкой, тихой негритяночкой на год старшее ее, с грустными круглыми глазами и очень худыми руками и ногами. Как у любой домашней рабыни, у той были свои обязанности, но вскоре она уже только и делала, что сопровождала Чикиту, защищала, следила за ее нуждами и выполняла капризы.

Рустика беспрекословно слушалась и стойко выносила взбрыки и перемены настроения своей хозяюшки. Чикита славилась мягким покладистым нравом, но наедине могла выказать жестокость, какую никто бы в ней не заподозрил. Она заставляла Рустику подолгу стоять коленями на кукурузных зернах, угрожала, что уговорит доктора Сенду продать ее на какой-нибудь сахарный завод и разлучить с Мингой, обзывала «губастой» и издевалась над коричневыми ладошками Рустики, намекая, что та не умеет как следует мыть руки. Что толкало Чикиту на подобное поведение? Кто знает, может, желание убедиться, что в мире есть существа, более слабые и обделенные судьбой, чем она? Или тот осадок злобы, который — признаем — лежит у всех нас на сердце и подчас подвигает на неблаговидные поступки?

Негритяночка выносила измывательства, не сопротивляясь и не жалуясь, с той же твердостью, что ее небесная покровительница святая Рустика терпела римские пытки. Если порой ей и хотелось наподдать плюгавенькой командирше в кудряшках, которая заставляла ее то разбивать яйца ящериц, чтобы посмотреть, что внутри, то шуровать палочкой в содержимом ночных горшков в поисках возможных глистов, виду она не подавала. Разумеется, приступы подлости искупались у Чикиты более частыми проявлениями щедрости и доброты. Она делилась с Рустикой восхитительными сладостями, которые приносил крестный, дарила мыльца и ленты, обнимала, целовала и клялась, что любит ее так же, как кузин, или даже сильнее.

Немногих кузенов Чикита считала кем-то вроде зверенышей и никогда с ними не сближалась. Как и ее родные братья, эти дикари только и знали, что орать, бегать и устраивать тарарам. Единственное исключение составлял Сехисмундо, ее ровесник, который жил у доньи Лолы. Его мать скончалась от холеры, когда ему было несколько месяцев от роду, а отец, каталанский делец, вернулся в Испанию, не удосужившись взять сына с собой.

Мундо, как все его называли, робкий, слабенький и незаметный, разговаривал тонким голосом и всегда старался уйти в тень. Но, садясь за фортепиано, преображался: его переполняла сила, он забывал про неуверенность и страхи и играл виртуозно.

— Этот мальчик вполне способен стать однажды великим музыкантом, — заявила, услышав мазурку Шопена в его исполнении, донья Матильде Одеро, самая изумительная пианистка в Матансасе того времени, и предложила дать ему несколько уроков. Но донья Лола, «хозяйка» Мундо, отклонила предложение. По ее мнению, страсть внука к музыке являлась не более чем милым безобидным увлечением. Занятий с тугоухим учителем один раз в неделю с лихвой хватало.

Вскоре Матильде Одеро решила принять постриг и удалиться в обитель Святой Терезы Авильской, и Мундо навсегда утратил надежду стать ее учеником. Хотя с его уст не слетело ни слова упрека, он сделался еще печальнее и забитее. И не утешился, даже когда за несколько дней до ухода в монастырь донья Матильде прислала ему полную коробку партитур. На крышке было написано одно-единственное слово: «Играй».

Фортепиано доньи Лолы не настраивалось годами и служило обиталищем термитам, и Сирения разрешала Мундо заниматься за их инструментом. Чикита любила прокрадываться на цыпочках в музыкальную гостиную, где кузен часами просиживал за упражнениями. Она стояла в дверях, старалась не дышать и следила за ним, а он притворялся, что не замечает ее присутствия.

Однажды вечером, когда Мундо играл полонез, Чикита подошла ближе и закружилась в танце вокруг фортепиано. Постепенно, порхая легко, словно бабочка, она избавлялась от одежды, пока не обнажилась полностью. Сехисмундо наблюдал за ней краем глаза, не прекращая играть, заливаясь румянцем и обмирая от страха, что сейчас кто-нибудь войдет в комнату и застанет их. Завершив полонез, он закрыл крышку инструмента и остался сидеть на табурете, пока Чикита подбирала платье и неуклюже облачалась. Напоследок они переглянулись и улыбнулись друг дружке робко и лукаво.

Такие тайные встречи стали повторяться и скоро вошли в привычку, стали церемонией, которой оба тихонько упивались, как и осознанием своего странного сообщничества. Чикита не следовала выверенным движениям: она просто закрывала глаза, видела разноцветные завитки — тончайший след, оставляемый отзвучавшими нотами, — и позволяла ногам, туловищу, голове и рукам двигаться свободно, выводя в пространстве очертания мелодии, приливы и отливы аккордов.

Однажды, к замешательству пианиста, Чикита привела с собой Рустику. Заметив, что они не одни и кто-то третий сейчас станет свидетелем наготы кузины, Мундо не смог сдержать дрожи в пальцах и хотел было встать и спастись бегством. Но Чикита резко скомандовала: «Играй, играй, ничего страшного!» — и ее слов достало, чтобы вернуть волшебство. Рустика превратилась в неотъемлемую часть церемонии, и Мундо, несмотря на первоначальное замешательство, вынужден был признать, что ее немое присутствие придает странное напряжение их сеансам. Негритяночка неподвижно и прямо сидела в углу, не меняя серьезного и изумленного выражения, и с упреком переводила взгляд с пианиста на голую танцовщицу. Мундо с Чикитой не удосужились узнать, нравится ли ей бывать с ними в такие минуты, или она мучается. В конце концов, кого интересует, что думает рабыня?

Одним вечером донья Лола внезапно вошла в гостиную и застала танцующую Чикиту. К счастью, та еще не успела обнажиться — в противном случае гнев бабки испепелил бы обоих. А так она, напротив, пришла в восторг и сочла, что экзерсисы внуков следует как можно скорее представить на суд публики. На следующем же званом ужине прежнее слияние душ или невинное заигрывание с запретным плодом перешло в разряд демонстрации талантов, и Чиките с Мундо пришлось преодолевать скромность и повторять номер на множестве вечеров, чтобы позабавить родственников и гостей.

Донье Лоле пришло в голову дополнить музыку и танцы чтением стихов — это было новое веяние. Поначалу она сама отбирала стихотворения и разучивала их с внучкой. Но, как правило, они оставляли Чикиту равнодушными, и она сама начала искать те, что приходились бы ей по нраву. Одно стихотворение, обнаруженное в отцовской библиотеке, приводило ее в особый трепет. Это было «Бегство горлицы» Хосе Хасинто Миланеса, уроженца Матансаса. Прочтя пару раз, она запомнила его наизусть и была готова декламировать:

После первого и единственного чтения на публике воцарилось тяжелое долгое молчание. К изумлению Чикиты, бабушка побледнела, поднялась с кресла, пошатнулась и с безутешным выражением лица спешно покинула комнату, не простившись. Доктор Картайя с супругой, стремясь найти выход из impasse[5], зааплодировали, их примеру последовали другие гости, но тщетно. По неясной для чтицы причине вечер прервался, а юных артистов отослали спать.

— Я что, где-то ошиблась? — допытывалась Чикита, озабоченная поведением доньи Лолы, у матери, когда та зашла поцеловать ее на ночь.

Нет, успокоила ее Сирения, она все прочла верно. Донья Лола так внезапно удалилась, потому что ее одолел сон. Чикиту это объяснение не убедило, но она самостоятельно решила убрать «Бегство горлицы» из репертуара от греха подальше.

Выступления, поначалу тяготившие девочку, мало-помалу стали приносить ей удовольствие, в котором она не решалась себе признаться. Она делала вид, будто танцы и чтение стихов перед изысканным обществом — сплошная морока, но в действительности аплодисменты и поздравления не только льстили ей, но и даровали душевный покой. Малый рост никак не препятствовал тщеславию. А вот Мундо так и не привык к вынужденным концертам, играл через силу, конфузился и сбивался. Как же он страдал! В особенности когда в конце они с Чикитой должны были взяться за руки и, по указанию доньи Лолы, склониться в реверансе.

После одного из выступлений, во время которого гости ни на минуту не прекращали шушукаться, Чикита узнала, какие смешанные чувства испытывает кузен к бабке. Отработав положенный поклон, пунцовый до ушей Мундо вылетел из гостиной, как ветер, уткнулся лицом в занавеску и срывающимся голосом воскликнул:

— Хоть бы она умерла, Господи, хоть бы умерла! Ничего больше не прошу, пусть только умрет!

Чикиту поразила столь страстная ненависть, и она обрадовалась, что, кроме нее, свидетелей у этой сцены не оказалось.

Через три дня бабушка скончалась. Родные пережили неописуемое потрясение, ведь никто не припоминал, чтобы донья Лола хоть раз в жизни простужалась, маялась зубной болью или даже простым несварением. Игнасио заключил, что во сне у нее перестало биться сердце.

Двери дома покойной распахнулись, и половина Матансаса прибыла на бдение. Спальню превратили в погребальный покой: задрапировали стены в темное, внесли охапки лилий, вокруг гроба расставили канделябры. Детей выстроили парами, чтобы по очереди подходили прощаться с бабушкой.

Чиките в пару достался Мундо, которого била дрожь. Они остановились перед гробом и молча воззрились на труп. Донья Лола, казалось, не умерла, а глубоко уснула, и Чикита удивилась, как матери и теткам удалось втиснуть ее ступни с выступающими косточками в такие узкие туфли. На миг она испугалась, что все это розыгрыш, уловка старухи, желающей узнать, кто из внуков станет по ней плакать, а кто нет, и на всякий случай послюнила себе веки.

— Это я ее убил, — прошептал Мундо. — Господь услышал меня тем вечером и унес ее.

— Не валяй дурака, — прошипела Чикита. — Думаешь, Бог — твой раб? Он убивает людей, когда ему заблагорассудится, а не когда какой-то кретин попросит.

После похорон Сирения велела перевезти все вещи Сехисмундо к ним в дом и объявила, что отныне они с Игнасио будут его воспитывать. Потом собрала пятерых своих детей и строго наказала любить кузена, потому что бедняжка имел несчастье осиротеть дважды — утратил мать и бабку.

Румальдо, Кресенсиано и Хувеналь приняли двоюродного брата вежливо, но холодно. Мундо никогда не играл с мальчишками, и их это отталкивало. Манон была еще слишком мала и не понимала, что происходит. Что касается Чикиты, то она дождалась, когда кузен окажется один за фортепиано, подкралась на цыпочках и выпалила:

— Не вздумай молиться, чтобы в нашем доме кто-то умер. А не то всем расскажу, что бабушку убил ты, и тебя на всю жизнь посадят в тюрьму без всякого пианино.

Мундо серьезно кивнул, не переставая играть, и, когда Чикита велела поклясться самым дорогим, что у него есть, воскликнул: «Клянусь Шопеном!» Только тогда Чикита улыбнулась, закрыла глаза, закружилась и поплыла в такт музыке, отдалась на волю ее ласк и начала медленно сбрасывать одежду.

Раз в год семейство проводило несколько недель в Ла-Маруке, старом поместье на сахарной плантации Бенигно Сенды, отца Игнасио. Поездка превращалась в настоящее событие. За пару дней до отъезда дети приходили в бешеное возбуждение, отбивались от рук и сводили с ума старую Мингу. Они словно заранее наслаждались свободой, ожидавшей их за городом. В Ла-Маруке действовали более гибкие правила. Вдали от города, на лоне природы детям позволялось переживать необычайные приключения. И хотя Сирения заботилась, чтобы во время деревенских каникул Минга и Рустика вдвое внимательнее следили за Чикитой — а то ненароком нападут на нее собака, курица или еще какой зверь, — даже той выпадала возможность поучаствовать в вылазках братьев и сестер.

Путь в Ла-Маруку занимал несколько часов и пролегал то сухими каменистыми дорогами под нещадным солнцем, то дремучими влажными лесами, куда едва проникал свет. Процессия состояла из экипажа с семейством Сенда и идущей позади скрипучей повозки с Рустикой, Мингой и всем скарбом.

Дети превосходно знали дорогу и начинали голосить, завидев гигантскую сейбу, — от дерева до поместья оставалось рукой подать. Бенигно Сенда почти всегда встречал их на границе своих владений. Он сам с помощью одного из рабов отворял ворота в плетеной изгороди и скакал на рыжем коне подле повозок до самого господского дома.

Если поездка приходилась на пору перемолки тростника, по мере приближения к поместью путешественники все яснее различали запах патоки. Одни рабы у них на виду рубили тростник острыми мачете, другие складывали копны стеблей на запряженные волами телеги и везли на сахарную мельницу. Минга крестилась и сквозь зубы молилась, чтобы ее внучке в жизни не довелось заниматься такой тяжелой работой.

В вечер приезда Бенигно вел внуков на прогулку по заводу, с каждым годом все более ветхому и дряхлому. «Как и я сам», — шутил дед. Сирения предпочитала оставаться дома, ссылаясь на мигрень, а вот Игнасио отправлялся вместе со всеми.

Прочие помещики давно обзавелись паровыми машинами, осовременили и увеличили свои фабрики, но старый Сенда оставался верен традиционным способам: как и сорок лет назад, его сахарный тростник мололся в жерновах, приводимых в движение мулами. Прогресс обошел Ла-Маруку стороной и в будущем заглядывать не собирался.

У Чикиты, сидевшей на руках у отца, от неровного гула железных цилиндров, перетиравших охапки тростника, бежали мурашки. Мельница походила на чудовище, которое требовалось непрерывно подкармливать, чтобы оно не сорвалось с цепи и не пожрало людей, а то, как негры обращались с тянущими жернова мулами, бранили их и подгоняли хлыстами, возмущало Чикиту.

В котельной обстановка была и того хуже. Здесь в огромных медных котлах варился тростниковый сок, а обливавшиеся потом рабы мешали его. Черный дым от дров и выжимок, которыми топили котлы, и столбы пара от булькавшей сахарной массы сливались в фантасмагорические образы. Чикита думала, что вот так же, вероятно, варятся в аду грешники.

Жар, грязь и вонь патоки раздражали ее, но она стойко держалась до конца прогулки, чтобы остальные дети не дразнили ее «неженкой».

Сахар, который негры раскладывали по большим сосновым бочкам, отправлялся в Матансас на продажу, но из-за низкого качества не доходил до столов благородных семейств. Он предназначался черни, как и вонючая тростниковая водка, побочный продукт сахарного производства.

К счастью, в Ла-Маруке хватало и более приятных маршрутов, например к ближайшей речке. Чикита обожала бродить босиком по гладкой гальке и страшно сокрушалась, что ей не позволяли, как братьям, плескаться в заводи.

— Будь вы даже ростом с Рустику, все одно матушка не разрешила бы вам лезть в воду, — презрительно объясняла Минга. — А знаете почему? Потому что вы, кроме того, что крохотулька, еще и женщина! Вам в жизни выпало не одно, а целых два несчастья.

Бенигно Сенда, человек простой, грубоватый и жизнерадостный, вел род от одной из тридцати супружеских пар, которые в далеком 1693 году прибыли заселять недавно основанный Матансас. Только на природе он чувствовал себя в своей тарелке: в последний раз город мостов видел его на бракосочетании Игнасио, и возвращаться старик не думал, потому как от всяких задавак и выскочек у него делалась крапивница. Обычно он мягко обращался с рабами, но, сочтя, что кто-то из них заслуживает порки, немедленно отдавал управляющему приказ высечь несчастного прилюдно, чтобы другим было неповадно. Его супруга скончалась от лихорадки, когда Игнасио только отбыл учиться в Бельгию, но снова жениться он не захотел. Домашнее хозяйство вела у него Пальмира, негритянка-лукуми лет этак тридцати, высокая, красивая и крепко сбитая.

Мужа у Пальмиры не водилось, но всякий раз, приезжая в Ла-Маруку, Чикита и прочие заставали ее брюхатой, а в комнатах для домашней прислуги обнаруживался очередной ее отпрыск. Любопытно, что детишки получались светлее матери, этакие мулаты, а у некоторых даже были подозрительно зеленые глаза, совсем как у хозяина.

Игнасио и Сирения не знали, какими привилегиями пользовались Пальмира и ее дети, когда оставались в поместье одни с доном Бенигно. При городских родственниках негритянка вела себя безупречно и в лепешку разбивалась, чтобы им угодить. Но Сирении все равно не нравилась ее манера держаться, временами чересчур горделивая, как у хозяйки дома, любящей командовать, а вовсе не как у скромной рабыни. Из сведений, собранных Мингой, стало известно, что Пальмира привыкла отдавать приказы и ждать беспрекословного послушания, поскольку в Африке была принцессой, покуда один из дядьев не продал ее за вино португальским работорговцам.

— Эта баба наслала билонго на дона Бенигно, — слыхала Чикита от няни. — Он у нее с рук ест.

— Умолкни, Минга, что ты несешь! — отвечала якобы возмущенная Сирения. Она, конечно, сама была не поклонницей Пальмиры, но неправильно рабам высказываться на такие деликатные темы.

В первые дни после приезда Игнасио с женой всегда старались держать порознь своих детей и детей Пальмиры, но потом махали рукой и разрешали им играть вместе. Ни к чему было ворошить осиное гнездо: дон Бенигно не признавал мулатиков за законных наследников, но освобождал от суровой работы, какую выполняли дети рабов на тростниковых полях, и самолично обучал вечерами начаткам чтения, письма и счета, и это о многом говорило. С одним из мулатов, веселым и смышленым Микаэло, он бывал особенно ласков и всегда хвалил за то, как быстро тот складывает и вычитает даже самые сложные числа.

После ужина, когда посуда была перемыта, а кухня сверкала чистотой, Минга, Пальмира и еще две рабыни садились на крыльце хозяйского дома, зажигали светильники и принимались рассказывать сказки, все больше про кровавую месть да про привидения. Рассевшиеся кругом на полу дети завороженно внимали историям.

Пальмира могла бы заткнуть за пояс саму Шахерезаду. Не только ее голос и слова в рассказах обретали удивительные оттенки, способные передать и наивность ребенка, и коварство беса; жесты, выражение глаз и даже молчание плели собственное повествование. Минга, конечно, и сама рассказывала Чиките и остальным детям сказки дома в Матансасе, но они не шли ни в какое сравнение со сказками статной негритянки из Ла-Маруки. В историях Минги, предсказуемых и неизменно завершаемых пресной моралью, мертвецы не выбирались из могил, чтобы таскать за ноги своих живых обидчиков, сейбы не разгуливали ночами по кладбищам, и не встречались черные боги, способные жарко любить и ненавидеть, совсем как люди.

Однажды вечером Пальмира отказалась развлекать собравшихся, сославшись на воспаленное горло. Пусть лучше Минга что-нибудь расскажет. Дети разочарованно повернулись к старухе, и от той не ускользнуло, что даже ее внучка Рустика осталась недовольна. Уязвленная до глубины души Минга хотела было уйти и пусть бы сидели без сказки, но далекий собачий вой вернул ей вдохновение.

Думают, она не способна на захватывающую историю? Да если захочет, она их до смерти напугает. Вновь послышался долгий и жалобный вой, и Минга решилась нарушить запрет, который сама наложила полвека назад, и в первый и — следует надеяться — в последний раз поведать историю Капитана, невидимого пса.

— То, что вы сейчас услышите, — никакая не сказочка, — завела она сурово и веско. — Я сама все видела вот этими самыми глазами, которые в прах вернутся, — она пристально посмотрела на детей, перекрестилась и продолжала: — Было мне лет двенадцать, когда мой первый хозяин, бессердечный астуриец, разлучил меня с матерью и продал донье Рамоните Орамас, вдове Солиса. Эта добрая и ласковая, но стесненная в средствах дама жила в Матансасе, в домике близ церкви Святого Карла. Вы, верно, удивляетесь, как она, такая бедная, смогла меня купить. Этому есть простое объяснение. В ту пору я только переболела тифом, облысела и отощала. Чертов астуриец меня едва не задаром отдал, думал, я скоро помру. Но Божией милостью и благодаря похлебкам с колбасой, которыми меня откормила новая хозяйка, я выздоровела и через несколько месяцев уже была пухленькой и хорошенькой, лучше, чем до болезни.

Донья Рамонита зарабатывала на хлеб тем, что обшивала знатные семейства и готовила сладости на продажу, а я помогала ей торговать. Единственным другом ее был огромный косматый белый пес по кличке Капитан. Это благородное и благонравное животное ежедневно сопровождало хозяйку в церковь. Она часами молилась в часовне Пресвятой Деве, каковую очень почитала, а пес укладывался у паперти и терпеливо ждал. Донья Рамонита всегда умоляла Богородицу послать долгую жизнь ее псу, чтобы он служил ей утешением и защитой, пока Господь не призовет ее.

Но однажды, выйдя из церкви, вдова обнаружила Капитана мертвым. Какой-то мерзавец размозжил ему голову булыжником. Рамонита оплакивала пса, как сына. Чуть ли не траур надела и даже хотела заказать мессу. Отступилась только потому, что священник, которого предупредили о таких намерениях набожные прихожанки, объяснил ей, какое святотатство она собирается совершить.

Так или иначе, недели через три нас разбудил лай в патио. «Это Капитан, Капитан вернулся!» — радостно вскричала хозяйка, и напрасно я пыталась втолковать, что Капитан умер и мы собственноручно закопали его под манговым деревом. Она отпихнула меня и выбежала в патио, а я за ней.

Да не умереть мне неисповеданной! Залитый светом луны, он стоял близ могилы и вилял хвостом, а из пасти у него свисала ниточка слюны. Вне всяких сомнений, это был Капитан. Он подбежал к Рамоните и стал лизать ей руки. Белая шерсть сияла, а глаза, при жизни черные, словно угли, стали голубыми, светло-голубыми, как у очень старых негров. Но вскоре пес начал таять в воздухе, делаться невидимым и вовсе пропал.

Хозяйка плакала и смеялась — я даже испугалась, не спрыгнула ли она с ума. «Святая Дева услышала мои молитвы и даровала ему вечную жизнь, — все повторяла она и не желала возвращаться в постель. — Богоматерь послала Капитана из самого Царствия Небесного утолить мои печали».

С тех пор в течение всего года, который был отпущен донье Рамоните в сей юдоли слез, Капитан каждую ночь объявлял звонким лаем о своем прибытии, и даже в грозу и ураган его — и моя — хозяйка бежала к нему в патио. Однако ей так и не удалось заманить его в дом. Он опускал морду, тихонько подвывал, будто чего-то стыдился, и прятал хвост между ног. Вначале я нехотя вставала и шла за доньей Рамонитой, но Капитан не обращал на меня ни малейшего внимания. Как-то раз я попробовала задобрить его косточками. И что, вы думаете, он сделал? Не удосужился даже понюхать, неблагодарная тварь. «Ты пойми, Минга, он больше не страдает от голода, — защищала его старуха. — Представляешь, как вкусно кормит его Пресвятая Богородица?»

Тогда я решила, раз уж гость является не по мою душу, оставаться в постели, покуда хозяйка выходит к псу. Как только слышался лай, я накрывала голову подушкой и уговаривала себя не якшаться с покойниками. А ведь Капитан был не кем иным, как покойником: чувствительным мертвецом, который не отвык от любимой хозяйки.

Над Ла-Марукой вновь разнесся вой овчарки, и дети содрогнулись. Минга окинула их снисходительным взглядом, глубоко вздохнула и продолжала рассказ:

— Когда донья Рамонита отошла в мир иной, один дальний родственник, портной, никогда о ней не заботившийся, тут же явился за наследством. Единственной ценной вещью в доме покойной оказалась я, он забрал меня к себе, и они с женой выучили меня шить. Я надеялась, что со смертью доньи Рамониты Капитан угомонится и они воссоединятся в раю. Но, видно, пес приохотился возвращаться в мир живых, потому что через неделю после переезда к портному я услышала знакомый лай.

«Неужели снова он?» — удивилась я и выглянула в окно. Да, посреди улицы стоял белоснежный голубоглазый Капитан. При виде меня он завилял хвостом и радостно залаял. Я тут же легла обратно, но беспардонная псина лаяла и лаяла до самого утра. Мой новый хозяин с женой встали в скверном настроении и жаловались, что какая-то бездомная собака всю ночь не давала им глаз сомкнуть. Портной так осерчал, что собрался пустить псу пулю в лоб, если тот опять заявится. И то были не пустые слова. Он и вправду попытался, да не смог. Когда Капитан опять расшумелся, портной выбежал на улицу с револьвером, готовый исполнить угрозу, и не увидел никакого пса.

Тогда я поняла, что Капитан с его лунной шерстью и круглыми голубыми глазами виден только мне. Почему? Я так никогда и не узнала. Лай продолжался ночь за ночью и становился все более настойчивым. Иногда я выглядывала и делала псу знаки убираться восвояси, давала понять, что не желаю его знать, но куда там — нет никого в целом свете упрямее мертвой собаки.

Жизнь моя превратилась в кошмар. Ночью мне было не отдохнуть из-за треклятого Капитана, а днем приходилось вкалывать, да еще терпеть брань портного с его женой, которые все пуще злились от недосыпа. Я не выдержала и однажды, когда хозяйка послала меня за покупками, завернула к одному старому конго, знаменитому колдуну, который жил в лачуге неподалеку от замка Сан-Северино. Рассказала о своей беде, и старик сжалился надо мной. «Ты дала покойнику кости, и теперь он не угомонится, покуда не сгрызет твои собственные», — сказал колдун и объяснил, как избавиться от этой напасти.

Я раздобыла все нужное, что велел конго, и вернулась домой. Схлопотала от хозяйки подзатыльник за опоздание, но мне было все равно. Я утешалась тем, что нынче ночью с Божией и всех святых помощью я наконец освобожусь от дерзкого гостя. Может, мне показалось, но в ту ночь Капитан вроде бы лаял тише, словно заподозрил, что я что-то затеваю. Услышав его, я выскочила из постели и босая, чтоб никто не услышал, вышла на улицу.

Что за темень, Пречистая Дева, и что за холод! В Матансасе стоял мороз. Никогда мне не было так зябко, как в ту ночь. Капитан лаял, но я его нигде не видела. Наконец он появился прямо рядом со мной, и я чуть концы не отдала со страху. Глянул на меня довольно, а потом сделал такое, чего я век не забуду, до сих пор мурашки по коже. Мягко ухватил зубами подол моего платья и стал пятиться и тянуть меня за собой, как бы приглашая куда-то.

Меня сковал ужас, но я собралась с последними силами и вытащила из-за пазухи бутылочку святой воды. Перед сном я, как велел конго, опустила в воду горошину перца, щепоть кладбищенской земли, мышиный коготь и перо молодой совы. Этим снадобьем я окропила Капитана и трижды сотворила над ним крестное знамение. Господь Всемогущий! Тут-то я поняла, что эта тварь являлась вовсе не из рая и не от престола Святой Девы, как мы с доньей Рамонитой полагали. Наивные дурочки. Капитан исходил из самого ада. Это Люцифер посылал его толкать на грех невинных людей. Белая шерсть мгновенно потемнела, стала чернее самых черных мыслей, а глаза загорелись красным, как тлеющие угли. Капитан стал на задние лапы и принялся яростно колотить меня передними. — Тут старуха примолкла, отодвинула ворот рубахи и показала детям два тонких шрама над грудью. — Прежде чем пропасть, он с усмешкой зыркнул на меня и угрожающе завыл. Вой долго отдавался эхом на пустой улице. В воздухе разлилась гнилостная вонь. Я так пропахла, что целый месяц не могла от нее избавиться, сколько бы ни мылась и ни терлась душистым мылом, которое мне дала жена портного.

Минга закрыла глаза и молчала, пока Пальмира не осмелилась спросить упавшим голосом:

— И больше он не возвращался?

— Нет, с тех пор я его не видала, — отвечала старуха и, мрачно глядя на детей, мстительно добавила: — Но кто знает? Может, в этот самый миг Капитан губит какую-нибудь христианскую душу.

Снова раздался вой, на сей раз совсем близко от ворот. Все как по команде встали, обменялись скупыми пожеланиями доброй ночи и разошлись.

Ночью Чикита проснулась. Она вертелась в постели и, как только начинала засыпать, видела острые зубы и полыхающие зенки пса доньи Рамониты. В неверном свете свечи она заметила, что Рустика на койке, поставленной близ ее кроватки, тоже не может глаз сомкнуть.

— Боишься, пес за тобой придет? — спросила она.

— Ага, — призналась Рустика.

Обе навострили уши, пытаясь уловить какой-нибудь странный шум, но услышали только стрекотание сверчков.

— Вы тоже боитесь? — прошептала Рустика.

— Не особо, — солгала Чикита. — Меня талисман великого князя Алексея защищает от всякого зла. — И она приподняла золотой шарик на шее.

— Так уж и от всякого? — усомнилась Рустика. — И от самого дьявола?

— Само собой, — ответила лилипутка. — А если и ты хочешь оставаться под его защитой, постарайся никогда не разлучаться со мной.

Та поездка, случившаяся на десятый год войны против Испании, стала последней и завершилась ужасающим образом. Ночью накануне возвращения в Матансас повстанцы ворвались в поместье, собрали белых и негров под сейбой, произнесли речь о необходимости всем пожертвовать ради независимости Кубы и подпалили завод, хозяйский дом, рабский барак и тростниковые поля.

Сообразив, что бо́льшая часть рабов тут же переметнулись на сторону мамби, Бенигно Сенда вроде как лишился рассудка и, отпихнув сына и Пальмиру, которые старались его удержать, кинулся напролом сквозь языки пламени и тучи пепла. «Неблагодарные! Сатанинские отродья! — завывал он. — Так-то вы кусаете руку, что вас кормит!» Чикита запомнила, каким видела деда в последний раз: он нелепо отплясывал и распевал в клубах дыма, покрытый копотью с головы до ног. Мамби, вероятно, приняли его за неупокоенный призрак, потому что ни один не взял на себя труд обезглавить несчастного.

Как только рассвело, Игнасио начал искать отца среди искореженных железяк от мельницы, в бороздах спаленных полей и в ближайших горах, но не нашел. Через несколько часов, поняв, что жена, дети и неразбежавшиеся рабы умирают от голода и жажды, он принял решение вернуться в Матансас. Если дон Бенигно жив, он не замедлит к ним присоединиться. В противном случае Игнасио выставит на продажу землю и оставшихся негров. Большинство их находилось в преклонном возрасте, и за них никто бы много не дал, но Игнасио надеялся выручить кругленькую сумму за Пальмиру и ее потомство.

Однако бывшая домоправительница после пожара повела себе подчеркнуто высокомерно, отказалась следовать за семейством Сенда и довела до их сведения, что она со своими мулатиками уже год как свободна. Так и значилось в бумаге, подписанной хозяином Ла-Маруки и спасенной Пальмирой из бушующего огня.

Игнасио просмотрел бумагу, которой негритянка трясла у него перед носом, признал почерк отца и сказал, что они могут отправляться, куда им вздумается. Только одна просьба: он знать больше ничего не желает ни о ней, ни об ее отпрысках.

— В их жилах — ваша кровь, они могут звать вас братом! — воинственно прокричала им вслед Пальмира, уперев руки в боки, когда Сенда двинулись в обратный путь.

Происшествие заинтриговало Чикиту. Значит, Микаэло и остальные мулатики — ее дядья и тетки? Она хотела было разузнать у отца подробности, но вид у того был такой гневный, что она передумала.

Исчезновение дона Бенигно породило множество слухов в Матансасе. Кто-то утверждал, что старик выжил в огненном пекле и теперь с помутившимся рассудком бродил по усадьбам и выпрашивал подаяние. Кто-то придерживался другого мнения: помещик укрылся в далеком селении, поскольку не мог перенести вынужденной позорной нищеты. Также ходили слухи, будто мамби держат его пленным в партизанском лагере. И нельзя было исключать, что Пальмира нашла его останки и схоронила в тайном месте, дабы доказать, что она и ее ублюдки ему дороже, чем белая семья.