Чикита

Глава VI

Слухи о скором вступлении повстанческих отрядов в Матансас становились все настойчивее, революционеров расстреливали все чаще, а Чикита обитала словно бы в ином мире. Вышивала, гуляла по саду, наслаждалась щебетанием канареек, выбирала духи и тонкие ленты у захаживавших коробейников и время от времени принимала гостей. Мирный ход ее жизни не нарушился, даже когда в сочельник 1895 года люди Антонио Масео взорвали водопровод, небо застил густой дым, и ветер разнес пепельную завесу по всему городу.

Рустика старалась не беспокоить Чикиту лишний раз. Она сама рассчитала кухарку, заметив, что та подворовывает, и сама нашла нового сапожника, когда тот, что всегда тачал ботиночки Чиките, попал в тюрьму за хранение хинина и бинтов для повстанцев.

Новый сапожник, двадцатилетний светлый мулат, шутник, обладатель приятной внешности и мускулистого торса, сыграл краткую, но решающую роль в жизни сеньориты Сенды и ее служанки. Но об этом никто и подумать не мог в то утро, когда он вошел в гостиную, где Чикита, утопая в диванных подушках, плела фриволите. Томас Карродеагуас поклонился и в соответствии с предупреждениями не выказал никакого удивления при виде хозяйки дома. Он разговаривал с ней, как с любой другой клиенткой в элегантном городе Матансас.

— Придется вам расстараться. У меня очень нежные ступни, — заметила Чикита, разуваясь.

— Не извольте беспокоиться, сеньорита, — отвечал мулат. — Я вам сошью такие ладные и удобные ботиночки, что вы и на ночь их снимать не захотите.

Сапожник осторожно обмерил ножки в шелковых чулках и сделал несколько пометок в тетрадке. Достал образцы кожи и пряжек, и Чикита выбрала мягкую блестящую телячью шкуру и кокетливые позолоченные пуговицы.

— А донье не будем заказывать новую обувку? — галантно осведомился Карродеагуас, кивнув в сторону старых башмаков Рустики.

— Нет, и попрошу без нахальства, — поспешила возразить Рустика с напускной досадой, но от Чикиты не укрылось, что сапожник пришелся служанке по нраву.

Вечером, когда Рустика помогала ей облачиться в сорочку, Чикита подняла щекотливую тему:

— Он ведь тебе нравится. Ну, признайся! В этом нет ничего плохого.

Рустика насупилась и отказалась отвечать. Еще в детстве ее отличали скромность и нежелание делиться чувствами, а с возрастом скрытность только усилилась. Комплименты ее раздражали, она славилась тем, что могла влепить добрую пощечину сладострастному наглецу, и вообще служила опровержением бывшей в ходу у белых поговорки: «Не бывает неприступных негритянок и сладких тамариндов».

Много лет назад Чикита слышала от одной рабыни, что серьезным и сдержанным характером Рустика обязана своему появлению на свет. «Бедняжка чудом зацепилась за жизнь», — сказала рабыня кому-то, а Чикита, спрятавшаяся за корзинами с грязным бельем, навострила уши и приготовилась внимать истории.

Старая Минга родила единственную дочь Анаклету, когда совсем уже было потеряла надежду понести, но они всегда плохо ладили. Анаклета росла ленивой, дерзкой и лживой, и взбучки от матери никак не способствовали исправлению ее характера. С самой юности она пристрастилась раздвигать ноги перед мужчинами так же часто, как Минга клала на себя крест.

Когда Анаклета объявила, что беременна, Минга не удосужилась даже разузнать, кто отец. Она упросила их хозяйку, донью Лолу, простить малолетней дурочке прегрешение и заверила, что та исправится.

Но Анаклета отказалась раскаиваться. И с пузом она успевала снюхаться со всяким встречным и поперечным, и стоило мужчине ей подмигнуть, как она тут же бежала с ним в кусты. Минге оставалось лишь надеяться, что внучка — по округлой форме живота она знала, что это девочка, — будет другой, более приличной и менее любвеобильной, чем мать. Она сама собиралась воспитать ее и направить на путь истинный.

Роды случились трудные и продлились двое суток. Когда Анаклета наконец вытолкнула младенца, он оказался мертвым, о чем повивальная бабка шепотом сообщила Минге. «Слава богу, мать жива и здорова», — в утешение добавила она. Минга чуть с ума не сошла: она стала охаживать тельце внучки по попке, чтобы та закричала, и повитухе пришлось позвать на помощь других негритянок, потому что одна она не смогла ее оттащить.

«Черт знает что творилось», — подытожила рассказчица, якобы присутствовавшая при рождении Рустики. Минга рыдала как одержимая, рвала на себе волосы, била себя в грудь, а потом бросилась на колени и предложила святым, которых почитала более остальных, дерзкий обмен. Она хотела, чтобы они забрали Анаклету, а ей оставили внучку.

Сперва она обратилась к Олофи, но создатель мира не внял ее просьбе. Потом воззвала к Святой Деве Милостивой — каковая есть также могущественный Обатала, — но снова без толку. Наконец стала умолять святую Риту Кашийскую, покровительницу безнадежных дел, известную у негров как Обба, и вот тут случилось нечто необычайное.

Во-первых, родильница, которая уже подкреплялась миской куриного бульона и начинала обретать всегдашний цветущий вид, скорчилась в судороге, пустила из носа желтоватую пену, распласталась на койке, словно сраженная ударом молнии, и издала предсмертный стон. В тот же миг девчушка, которую повитуха сердобольно накрыла тряпицей, заплакала и замахала ручками и ножками.

— Поэтому Рустика и не улыбнется никогда, и не плачет, хоть режь ее, — заключила рабыня. — Святая Рита даровала ей жизнь, но в обмен забрала ее мать.

Чтобы внучка не сбилась с пути, Минга с самого детства вбивала ей в голову, что женщине лучше всего держаться подальше от мужиков, бесов, которым только одного и надо, а едва они своего добьются, тут же забывают про все обещания. Два или три негра уже подступались к Рустике с самыми благовидными намерениями, но она ни в какую не желала пускаться в любовные приключения, чреватые разочарованиями.

Через три дня после прихода сапожника Чикита послала ее в мастерскую Томаса Карродеагуаса узнать, когда будет готов заказ.

— Он же ясно сказал, — через неделю, — сопротивлялась Рустика.

Но Чикита стала на своем и вытолкала служанку из дома. По возвращении хозяйка потребовала подробного рассказа. Пусть выкладывает все. Как на нее посмотрел сапожник, когда она вошла? Обрадовался? Сказал что-нибудь приятное? Вопросы сыпались, как из рога изобилия, и Рустике ничего не оставалось, кроме как, сгорая от стыда, поведать о комплиментах, которыми ее наградил мулат. В конце концов она призналась, что он, охальник, пригласил ее на танцы для цветных в будущую субботу.

— А ты что? — допытывалась Чикита.

— А я ответила, как положено порядочной девушке: что подумаю. Но никуда идти я не собираюсь.

Разумеется, она пошла, уступив бесконечным уговорам, мольбам и угрозам Чикиты. Убедив наконец Рустику, та отвела ее к шкафу, где все еще висели наряды Сирении, и велела выбирать любой.

Мундо, невольному свидетелю переговоров, поведение кузины казалось необдуманным. Сколько он ни силился, не мог понять, с чего Чикита взялась налаживать любовную связь, которая в случае успешного исхода может отдалить Рустику от дома. Если сапожник начнет ухаживать, сделает предложение и увезет Рустику, кто тогда будет заботиться о всех нуждах Чикиты? Кто сравнится с Рустикой в честности и умении управлять хозяйством? Глубоко поразмыслив, пианист нашел-таки объяснение странному капризу кузины: она покровительствует роману служанки с сапожником, чтобы самой косвенно испытать романтические переживания. Да, вероятнее всего, это потаенная фантазия женской души, обреченной на вечную неудовлетворенность. Ибо какой местный кабальеро подступится к этакому ошметочку и позовет замуж? Какой мужчина нормального роста и в своем уме влюбится в пусть даже прелестную и образованную девицу, которая ему по колено? Разумеется, Мундо оставил свои догадки при себе. Он знал, что за милым личиком кузины, вроде бы неспособной и мухи обидеть, скрывается пылкий и своенравный темперамент, и не имел никакой охоты испытывать ее характер на прочность.

Рустика вернулась с танцев после двух часов ночи и еще долго проговорила с кавалером в саду. Но в спальне она обнаружила неспящую Чикиту в сорочке, жаждавшую рассказа о бале. Польщенная и слегка рассерженная, Рустика отчиталась о танцах, о гостях и о том, какой успех имело ее платье. Но Чиките было мало: она желала знать, что произошло потом. Томас Карродеагуас признался ей в любви? Страстно поцеловал ее? Дотронулся до нее? Где именно? Рустика сконфузилась и закрыла лицо руками. Да нет же, дурочка, не нужно стесняться. Разве они не подруги с самого детства? Откуда же тогда этот болезненный стыд?

Рустика дрожащим голосом призналась, что сапожник ей нравится. Более того, он первый, кто внушил ей доверие. Кажется, у него серьезные намерения. Он очень порядочный и проявляет к ней уважение. Хотя, само собой, не преминул в темном саду ущипнуть за зад и хрипло прошептать на ушко: «Этот твой барабан меня с ума сводит».

Рано утром в понедельник сапожник явился с готовыми ботинками. Чикита примерила, объявила, что никогда ей не шили ничего удобнее, и расплатилась. Но на следующий день передумала и под предлогом, будто ботинки немного жмут, отослала их с Рустикой в мастерскую, чтобы Томас исправил оплошность и вернул обувку, когда телячья кожа подрастянется. Требования были выполнены, Чикита вновь надела ботинки и нашла, к чему еще придраться. Они хороши до невозможности, просто писк, но вот каблук высоковат. Как бы не подвернуть лодыжку. Пусть Карродеагуас забирает их и стачивает каблучки.

Таким манером ботинки путешествовали из особняка в мастерскую и обратно еще не раз, способствуя свиданиям Рустики с сапожником. Обо всем, что влюбленные говорили или делали, Чикита узнавала немедленно. Рустика все больше воодушевлялась.

Наконец, сгорая от волнения, служанка доложила хозяйке, что Томас Карродеагуас предложил ей руку и сердце. Он души в ней не чает. Иначе зачем светло-кофейному мулату связываться с иссиня-черной негритянкой? Ни один мулат, разве только безумно влюбленный, не захочет «подавать назад».

— Не говори так, Рустика, — возразила Чикита. — Если уж на то пошло, ты ничем не хуже его. Да, у твоего Томаса кожа светлее, свое ремесло и клиентура, но ты порядочная опрятная девушка, отлично шьешь, готовишь так, что пальчики оближешь, а пишешь и читаешь лучше, чем иные мои кузины. Ты приняла предложение?

Рустика потупилась и ответила: нет, пока не приняла. Она любит Томаса, но, прежде чем принять решение, хочет посоветоваться с сеньоритой. Не то чтобы она мнила себя незаменимой помощницей, вовсе нет. Она прекрасно понимает, что любая другая служанка может позаботиться о сеньорите как полагается, но все равно чувствует вину, собираясь выйти замуж за Томаса Карродеагуаса и оставить Чикиту на попечение какой-то незнакомки. С ее стороны это проявление самолюбия, все равно что предательство.

— Успокойся, Рустика, нет нужды так думать, — ответила Чикита и потянула ее за блузку, чтобы ты наклонилась и дала себя поцеловать. — Что я была бы за дрянь, если б воспротивилась твоему счастью! — и великодушно продолжала: — Ты имеешь полное право выйти замуж и создать собственную семью. Вот увидишь, мы найдем хорошую служанку, и она возьмет на себя все обязанности по дому. Будет, конечно, уже не то, что с тобой, но ничего, справимся.

И все же до того, как благословить союз, Чикита пожелала переговорить с Карродеагуасом за закрытыми дверями. Она хотела убедиться, что его чувства искренни и он станет Рустике хорошим мужем. Рустика привела жениха на следующий вечер, и Чикита заперлась с ним в маленькой гостиной, в которой обычно часами читала романы и альманахи.

Где она успела выучиться, как соблазнять мужчину, мы никогда не узнаем. В тот вечер она поняла, что при желании способна излучать неотразимую, всепоглощающую чувственность. Возможно, секрет ее состоял в сочетании поистине совершенного и прекрасного, хоть и крохотного тела с привлекательностью чего-то исключительного, запретного. Это таинственное сочетание порою делало ее желаннее любой самой обольстительной женщины обычного роста.

Долго ли, коротко, выпив рюмочку зеленого шартреза, Чикита с помощью гостя почти полностью разоблачилась, и оставались на ней только шелковые панталончики. Она распустила волосы и, томно, словно одалиска, возлежа на кушетке, предоставила в распоряжение сапожника розовые грудки, которые он не замедлил покрыть нежными поцелуями, щедро проходясь языком то по одному, то по другому соску, а иногда и по амулету великого князя Алексея.

Когда ни одного уголка ее анатомии не осталось нецелованным и не увлажненным слюной Томаса Карродеагуаса, Чикита велела ему раздеться, и сапожник с удовольствием подчинился. Стоя на коленях на диване, она с восхищением рассматривала великолепное тело цвета корицы, напоминавшее гармоничностью микеланджеловского Давида. Но между женихом Рустики и репродукциями статуи, которые ей довелось видеть, имелось разительное отличие: размер детородного органа, оказавшегося точно на уровне Чикитиного носа. Чикита не могла похвастать обширным опытом, но догадалась, что этот длинный и твердый отросток, смахивающий на колбасную палку, — нечто из ряда вон выходящее. Однако она не спасовала, вцепилась в него руками и, повинуясь инстинкту, принялась облизывать по всей длине. Сапожник, кажется, пребывал на седьмом небе, закатывал глаза и стонал, и Чикита стала стараться еще пуще. Усердие было вознаграждено струями белой вязкой жидкости, тяжело шлепнувшимися на мозаичный пол.

Затем Чикита подсказала Карродеагуасу послюнить палец и пощекотать ее между ног. Очень скоро она обнаружила, что ласки, которым не раз предавалась сама в темноте спальни, не идут ни в какое сравнение с ощущениями, доставляемыми умелым мозолистым пальцем сапожника: как будто у нее внутри был эпицентр землетрясения.

— Толкайте! — строго приказала она мулату, как только очнулась от наслаждения. — Толкайте глубже, трус!

Но, к изумлению Карродеагуаса, как только его указующий перст лишил Чикиту девственности, она вскочила, схватила с диванного столика серебряный колокольчик и затрезвонила что было мочи.

Рустика ворвалась в гостиную с улыбкой от уха до уха. Надо ли описывать, как изменилось ее лицо при виде голой заплаканной сеньориты, свернувшейся в клубок на диване, и сапожника, этакого Приапа, рядом с ней?

— Что здесь, черт побери, происходит? — выпалила она. Вопрос оказался риторическим — безутешное выражение Чикиты, пятнышко крови на обивке кушетки и остолбенение мулата обрисовывали случившееся вполне ясно.

Рустика в бешенстве накинулась на жениха с кулаками, от обиды осыпая его оскорблениями:

— Насильник, извращенец, бандит!

Карродеагуас пытался одновременно надеть брюки, увернуться от ударов и объяснить, что ни в чем не виноват. А виновата только эта белая потаскушка, распутная карлица, которая настроила ему глазок, завлекла намеками, насладилась сполна его ласками, а теперь вот хнычет и корчит из себя жертву.

Когда он наконец оделся и убрался восвояси, Рустика села рядом с Чикитой и принялась утешать.

— Этот выродок сильно вас поранил? — участливо спросила она и обняла хозяйку. — Эх, надо было вспороть ему брюхо, выпустить кишки и ими же придушить.

— Это было ужасно, — всхлипывала Чикита. — Мы говорили о свадьбе, как вдруг он стал облизываться и оглаживать себя. Я насторожилась, хотела позвонить, но он отнял колокольчик, достал свою огромную, толстую, черную штуковину и заставил меня сосать ее. А потом… потом… — Чикита зарылась лицом в юбку ошеломленной Рустики и, как бы не в силах вымолвить больше ни слова, указала пальчиком на свои женские части. Когда дар речи вернулся, она рассказала, что в пылу борьбы Карродеагуас сорвал у нее с шеи талисман. — Наверное, потому так и получилось, — посетовала она, стараясь связать концы золотой цепочки. — Я осталась без защиты русских богов, и этот варвар надругался надо мною.

Рустика поклялась отправить сапожника гнить в тюрьме. Она лично заявит на него в полицию за изнасилование белой сеньориты. Но Чикита запретила:

— Я не желаю мести. Если о моем несчастье пойдут слухи, я стану посмешищем всего Матансаса. Что стряслось, то стряслось, сделанного не воротишь, честь моя не восстановится, даже если негодяя расстреляют.

Честь следует поставить выше правосудия, дабы позор не оказался темой злорадных сплетен. Лучше обо всем забыть. Рустике пришлось признать, что Чикита рассуждает здраво. Хорошо, она промолчит, но прощать тоже не намерена. Напротив, этот случай всегда будет напоминать ей о мужской подлости. Ох, права была бабка. Этим лицемерам нельзя доверять. Теперь Рустика излечилась от пустых надежд и грез. Пусть только кто-то подступится с разговорчиками про любовь или, не приведи господи, женитьбу. Если уж с виду такой порядочный сапожник оказался чертом с рогами и хвостом, ни одного мужика она больше и близко не подпустит. Все они на одну гребенку!

Чикита горестно кивнула и под шумок вытрясла из Рустики обещание никогда не расставаться с хозяйкой и помогать в горе и в радости. Рустика скрестила пальцы, расцеловала их и поклялась памятью бабки.

В ту ночь Чикита вертелась в постели и не могла уснуть, мучимая угрызениями совести. Теперь, через много лет, она наконец поняла, почему хитрый Мальчик-с-пальчик обманом заставил великана обезглавить семерых дочерей. По той же причине она пожертвовала своей девственностью, честью Карродеагуаса и счастьем Рустики: из-за необходимости выживать в суровом враждебном мире, где все только и норовят обидеть маленького человека.

— Я вернулся! — объявил Румальдо и ступил в отчий дом, как будто отсутствовал всего пару часов.

Он поцеловал в макушку сестру, хлопнул по плечу кузена, упал в кресло и потребовал, чтобы Рустика поскорее несла поесть, а не то он умрет с голодухи. «На пароходе отвратная кухня», — заметил он. Он похудел, нуждался в хорошей стрижке и, что особенно удивительно для франта, был одет в какие-то мятые тусклые обноски.

Пожирая поданный обед, он велел выложить все семейные новости. Чикита рассказала, что они теперь дядюшка и тетушка. Манон родила прелестного мальчика и назвала Игнасио в честь покойного деда. «Он вот такой огромный!» — гордо заявила Чикита и развела руки насколько могла. А вот у Кресенсиано с супругой из-за проклятой нескончаемой войны дела шли отвратительно. Испанцы забрали у них половину конюшни, а сутки спустя повстанцы увели оставшихся скакунов. Оставалась только фабрика по производству известки, да и та работала ни шатко ни валко. От Хувеналя по-прежнему не было никаких известий. Как сквозь землю провалился! Что касается ее и Сехисмундо, радоваться тоже не приходилось. Поначалу она думала, что ежегодной ренты хватит, чтобы жить безбедно, но на деле оказалось ох как непросто растягивать расходы и оплачивать счета. Отчасти это ее вина, хмуро призналась Чикита: ее тратам недоставало благоразумия.

О чем-то она, разумеется, не жалеет — например, о том, что поставила на могилы Сирении и Игнасио двух мраморных ангелов. Но случались и откровенно дурацкие расходы, капризы, без которых вполне можно было обойтись: заказанный из Лондона телескоп, духи, пуговицы и прочие финтифлюшки. Бедный Мундо вынужден был перебороть себя и начать играть в оркестре Мигеля Фаильде, чтобы вносить лепту в содержание дома. При этих словах Румальдо удивленно воззрился на кузена и расхохотался.

— Вполне достойный труд, не хуже любого другого, и, хоть платят за него немного, для нас это большое подспорье, — веско проговорила Чикита, а Мундо покраснел до корней волос.

Румальдо извинился. Он не хотел высмеивать Мундо, просто ему трудно вообразить, как тот вместо мазурок своего обожаемого Шопена наяривает дансоны на танцульках.

— За те месяцы, что ты где-то болтался и не подавал ни весточки, здесь многое изменилось, — сказала Чикита. — Из экономии нам пришлось рассчитать всю прислугу, кроме Рустики, кухарки и каретника. У нас осталась всего одна лошадь и одна пролетка. — Румальдо недоверчиво хлопал глазами, а она с напором продолжала: — Содержать этот дом дороже, чем ты думаешь, но я не представляю себе жизни в другом месте. Так что если еда тебе показалась хуже прежней, будь любезен не ворчать. Мы и так уже затянули пояса.

— А как у тебя сложилось в Нью-Йорке? — невинно поинтересовался Мундо, но Чикита углядела язвительный блеск в его глазах.

— Не жалуюсь, — ответил Румальдо, быстренько отодвинулся от стола и объявил, что изнемогает от усталости и нуждается в хорошем сне. — Потом расскажу.

Однако он недолго скрывал истинное положение дел. На следующий день, оставшись наедине с сестрой, он признался, что вернулся из Соединенных Штатов нищим. В очередной раз вложился в многообещающий бизнес, который не замедлил прогореть. В довершение всего ньюйоркцы обобрали его как липку за покерными столами.

— Они помешаны на покере, — пожаловался он. — Даже дамы из высшего общества играют. Да еще как ловко, негодницы!

— И что же ты думаешь делать? — спросила не слишком удивленная Чикита. Признание лишь подтвердило их с Мундо догадки. — Первым делом тебе надо обзавестись новым гардеробом. В таком виде, как сейчас, лучше на улицу носу не казать.

Румальдо пропустил колкость мимо ушей и начал вкрадчиво рассказывать сестре, каким делом они могли бы заняться сообща. Нет, его предложение никак не связано с колебаниями биржи, поспешно заявил он, увидев, как Чикита скептически подымает бровь. И никто их не обманет. Обратно в отсталый Матансас его привела поистине роскошная идея, просто золотые копи: неисчерпаемый источник звонкой монеты, только и ожидающий, когда кто-нибудь решит подойти и напиться. Как всякий бизнес, он, естественно, требует скромных вложений, но эти деньги они очень скоро восполнят сторицей…

— Хватит ходить вокруг да около, выкладывай уже! — не вытерпела Чикита.

Румальдо раскрыл папку, извлек ворох газетных вырезок на английском и разложил веером, словно колоду карт. В заметках, интервью, статьях и объявлениях сообщалось о выступлениях в театрах и прочих увеселительных заведениях неких артистов с запоминающимися именами. Повторяющееся слово «midget»[13] натолкнуло Чикиту на суть дела. Все вырезки были посвящены маленьким людям. Она с удивлением взглянула на брата, и тот радостно закивал.

— Да, да, в Штатах обожают лилипутов, — заверил он. — Когда-то их уделом были ярмарки и цирки шапито, но теперь они — короли лучших театров. Они обставили модных актеров и звезд бельканто. И, само собой, чем карлик мельче, тем больше ценится.

Он своими глазами видел, какой успех имеют их выступления. Однажды друзья затащили его на водевиль у Тони Пастора, и на сцене он лицезрел недавно прибывшую из Парижа певицу тридцати двух дюймов росту, с длинными белокурыми локонами, в кружевном платье и шляпе, едва ли не превосходящей размеры владелицы. То была Роза Помпон, и она покорила публику своими chansons[14] и танцами. Через несколько дней он ужинал в «Саду на крыше» Американского театра, и там зрителей увеселял Джон Кернелл, он же Принц Миньон, ирландский комик ростом тридцать дюймов, уморительно подражавший знаменитостям.

Румальдо выяснил, что американцы довольно давно увлекаются лилипутами. Лучшим доказательством тому служила головокружительная карьера Чарльза Страттона, всемирно известного под псевдонимом Генерал Том Большой Палец, самого прославленного из лилипутов. При появлении на свет в Бриджпорте, штат Коннектикут, Чарли весил девять фунтов и две унции, значительно больше своих старших сестер Дженни и Либби, но через год, вытянувшись до двух футов и одного дюйма от земли, перестал расти. Знаменитый импресарио Барнум нашел мальчика в 1842 году, когда тому не исполнилось еще и пяти, и, предложив родителям соблазнительную сумму в три доллара еженедельно, уговорил их позволить включить сына в число диковинок, выставляемых в Американском музее Нью-Йорка, причудливой смеси цирка, водевиля и собрания экспонатов естественной истории, полностью занимавшей пятиэтажное здание на углу Бродвея и Энн-стрит.

Барнум расхваливал свое новое приобретение как самого низкорослого представителя рода человеческого за всю историю и выставлял в военной форме генеральского чина. К счастью, мальчик оказался прирожденным комиком с талантом к танцам, анекдотам и пению дребезжащим фальцетом. Дебют состоялся под Рождество, в финале программы, включавшей, помимо прочих чудес, акробатов, факиров, великанов и дрессированных блох. Генерал Том Большой Палец вышел на сцену, спел «Янки-Дудл», сплясал и покорил публику окончательно и бесповоротно, и так бывало всякий раз, где бы Барнум ни показывал его в течение следующих десятилетий.

Со временем артист немного подрос: к двадцати годам набрал тридцать пять дюймов, а в зрелом возрасте — все сорок, что равняется примерному росту пятилетнего ребенка, — но эта проблема не умалила его популярности. Напротив, весомые гонорары позволили ему вести королевскую жизнь, скупать землю, выстроить роскошный особняк с комнатами и мебелью по его мерке и даже обзавестись яхтой «Мэгги Б.», на которой маленький спортсмен не раз участвовал в регатах.

Однако, если во времена Барнума народ с удовольствием раскошеливался, лишь бы взглянуть на кривляющегося и напевающего Чарли Страттона в костюме Наполеона, то теперь, полвека спустя, все изменилось. Особенно в Нью-Йорке, где поклонники лилипутов заматерели и стали требовательнее и привередливее. В отличие от черни, которая по-прежнему ломилась в ярмарочные павильоны и на выставки диковинок и была рада любому увиденному уродству, знатоки жаждали истинных артистов, способных представлять на сцене песни, танцы, шутки и акробатические этюды высочайшего качества.

Дабы удовлетворить потребность в изысканных и разнообразных шоу, импресарио кинулись искать лилипутов за границей. Самые успешные и испытанные таланты происходили из Европы: немецкие, французские, швейцарские и итальянские карлики подписывали выгодные контракты, садились на пароходы и бороздили Атлантику. Они выходили на сцену, заставленную шикарными декорациями, выступали под аккомпанемент первоклассных оркестров и бывали обласканы зрителями и журналистами. Особую славу снискал Франц Эберт, участник немецкой труппы «Ди Лилипутанер», каждый год проводившей несколько месяцев в турне по Соединенным Штатам и возвращавшейся в Европу с сундуками, набитыми долларами.

— Чистая правда: их на руках носят, — подтвердил Румальдо, видевший шоу «Ди Лилипутанер». — В первый раз я ходил на них в «Найбло’с Гарден», это один из самых элегантных и дорогих водевильных залов в Нью-Йорке. И где бы ты думала эта дюжина карликов выступала потом? В «Метрополитен-опера» — ни больше ни меньше! И там и там их музыкальные скетчи принимали на ура. Франца Эберта боготворят: стоит ему появиться на сцене, начинается форменное безумие. Он смахивает на белку в туфлях и фраке, но все в восторге от его тенорка и от того, как серьезно он играет героев-любовников. Примадонна труппы, сеньорита Сельма Горнер, также само очарование, но, к несчастью, она чуточку выше Эберта.

Чикита кивнула. Истории, конечно, удивительные, но к чему Румальдо клонит?

— Я смотрел на них и все время вспоминал тебя, Чикита, — осторожно ввернул Румальдо, понимая, что ступает на скользкую почву. — И готов поклясться, — для пущей важности он приложил руку к сердцу, — ни один из них не сравнится с тобой. Ни один не заткнет тебя за пояс в танцах, пении или чтении стихов, не говоря уже о твоих обаянии и изысканности. К тому же я уверен, что даже герр Эберт будет повыше тебя.

Румальдо умолк в ожидании ответа и, не получив такового, продолжал с удвоенным жаром:

— Вот я и сказал себе: «Черт возьми, зачем Чикита чахнет в Матансасе, скрываясь от людей и гробя свой талант, когда, захоти она, весь Нью-Йорк, а потом и все Штаты валялись бы у нее в ногах? Она могла бы сколотить состояние».

Молча, улыбаясь непроницаемой улыбкой, в которой брату виделись то недоверие и пренебрежение, то согласие и интерес, Чикита слушала про овации и интервью, модные платья и драгоценности, роскошные отели и вечеринки в особняках магнатов. В ушах непрерывно отдавалось: успех, деньги. В ее власти положить конец однообразному скудному существованию и зажить новой жизнью, полной удовольствий. Разве не мечталось ей превратиться в кого-то другого, обрести королевский размах, не переставая при этом быть самой собой?

Он, Румальдо, разумеется, станет ее менеджером. Кто лучше его справится с заключением контрактов с импресарио, уберет скользкие пункты, добавит выгодные — словом, обеспечит лучшие гонорары и условия работы? Кому, как не ему, доверять? Доходы, естественно, будут делиться поровну. В конце концов, родная кровь — не водица. Прочие братья и сестры уже избрали жизненный путь: Манон и Кресенсиано обзавелись семьями, Хувеналь вроде бы тоже определился с чем бы он там — в Париже или еще где — ни хотел определиться. Самое разумное для них, единственных Сенда, еще не разглядевших дороги в туманное будущее, — объединить усилия для достижения счастья. На Кубе, в Соединенных Штатах или где угодно — границы отступают перед силой кошельков.

Румальдо разливался все пуще, не смея перевести дыхание, боясь, что, замолчи он, сестра тут же пустит все прахом одним-единственным «нет». Лишь когда глотка пересохла, а красноречие иссякло, он закрыл рот, вздохнул и уставился на Чикиту, словно обвиняемый в ожидании вердикта.

Чикита собрала вырезки обратно в папку и сказала, что вчитается повнимательнее. К чему отрицать — предложение заманчивое, но Румальдо забывает об одном важном препятствии: она не имеет никакого опыта в артистическом мире. Далекие семейные вечера, на которых она танцевала и пела под аккомпанемент Мундо, были всего лишь детской игрой, непритязательной забавой, которой родственники и друзья аплодировали скорее от умиления, чем от восторга. Урсула Девилль, конечно, научила ее владеть голосом, но Чикита ведь никогда не поднималась на сцену. Ей неведомо, каково это — выступать перед многочисленной публикой, завладевать ее вниманием, пленять.

Румальдо хотел было возразить, но Чикита не стала слушать. Она не отвергает предложение, но не может и согласиться с бухты-барахты, чтобы вскоре раскаяться. Брат должен понять, что ей неловко выставляться за деньги, пусть даже в качестве артистки, а не ярмарочного уродца. Сирения и Игнасио совсем по-другому ее воспитали и, скорее всего, пришли бы в ужас от мысли о публичной карьере дочери. Да и самой ей никогда не приходило в голову нечто столь дерзкое и будоражащее, но и соблазнительное, чего уж там. Она все обдумает. Утро вечера мудренее. Так что Румальдо волен выбирать: вооружиться терпением и ожидать ее решения или найти себе другую лилипутку. А поскольку в Матансасе не так-то просто раздобыть малышку, способную потягаться с ней, — красивую, обученную хорошим манерам и знающую семь языков, — Чикита советовала бы ему забыть о спешке и спокойно ждать.

В ту ночь, пока она обдумывала план брата и прикидывала, какой ответ дать, талисман после девяти лет полного безмолвия заговорил. Золотой шарик мерно забился и стал испускать нежно-голубые искры, освещавшие полумрак словно бы крохотными молниями. Он явно пытался что-то сказать хозяйке, возможно, помочь с выбором пути. Но какого пути? Должна ли она согласиться и окунуться в авантюру или отвергнуть предложение, заклеймив его нелепицей? Сколько ни ломала голову, Чикита так и не смогла разгадать послание и за тщетными потугами понять талисман уснула.