Цветочная сеть

Глава 19

Позднее в тот же день, ферма «Красная земля»

— Хочешь правду? — спросила Хулань. — С чего же начать? С твоих вопросов? Да, это мои деньги. Да, я богата. Я и должна быть богата. Я же красная принцесса. Представительница особого класса — как и Хэнлай, Бо Юнь, Ли Нань и прочие.

— Ты лжешь!

— Нет, не лгу, — покачала она головой. Она столько лет хранила тайну, но теперь оставалось лишь рассказать Дэвиду правду, которой он так долго ждал. — Как мне тебя убедить? Ты вспомнил о том нашем походе в «Чернозем». Ну почему ты не прислушался к Никсону и остальным? Почему не обратил внимания на историю Питера о настоящей Лю Хулань? Они настолько правдиво меня описывали, что я даже испугалась. Но потом я поняла, что ты не слышишь, не воспринимаешь их слова. Я ничего не рассказывала тебе, поскольку видела горькую правду: ты и не хотел ничего знать. Теперь ты решил, что ненавидишь меня? Тогда просто послушай.

Дэвид молча смотрел, как пальцы Хулань нервно мнут шелковую ткань.

— Как ты знаешь, меня назвали в честь Лю Хулань. Но как подражать образцовому революционеру, если ты родилась красной принцессой, защищена богатством и привилегиями, окружена любовью и комфортом? — Она показала на новогодний алтарь и фотографии своих предков. — Этот дом принадлежал семье моей матери. Многие из маминой родни служили актерами и певцами в Пекинской опере, а некоторые двоюродные прапрабабушки даже были наложницами в Запретном городе. Это общеизвестно. Но мало кто знает о семье моего отца. Все видят в нем преданного трудолюбивого партийца, однако на протяжении поколений Лю были богатыми землевладельцами. Мой прадед служил судьей здесь, в столице. Даже после падения маньчжуров семья Лю, в отличие от рода моей матери, сохранила власть. Родичи отца даже стали еще богаче.

— Да мне плевать на них! — закричал Дэвид. — Это очередные твои байки, чтобы запудрить мне мозги и увести подальше от правды.

Хулань, казалось, не слышала его.

— Мой отец, как и дед, изучал историю, — продолжала она. — Оценив обстановку, он решил присоединиться к Мао. К тому времени, когда в тысяча девятьсот сорок девятом году войска председателя вошли в Пекин, моему отцу было двадцать четыре года, и он стал доверенным лицом верховного лидера. Родителей вознаградили за тяжелую работу и принесенные жертвы. Знаешь пословицу «Кто не работает, тот не ест»? Она составляла сущность коммунизма Мао, но с самых первых дней некоторые люди ели лучше остальных.

Хулань вернулась мыслью в 1966 год, когда ей было восемь. Мао и его жена только что инициировали культурную революцию, чтобы избавить страну от буржуазных сил.

— Восемнадцатого августа отец привел меня на площадь Тяньаньмэнь, чтобы я увидела первое официальное собрание хунвэйбинов — «красных охранников». Миллион молодых пекинцев, одетых в старую военную форму родителей, собрались вместе, выкрикивали лозунги, пели, размахивали цитатником Великого кормчего и падали в обморок, увидев, как Мао поднимается на стену Запретного города, чтобы поприветствовать их.

Мао заявил, что мы должны искоренить четыре устаревшие вещи: старые идеи, старую культуру, старые обычаи и старые привычки. А дальше будто ураган обрушился на город. Вся страна сошла с ума, все перевернулось вверх дном. Люди решили, что красный сигнал светофора означает «иди», а зеленый — «стой», и почти на каждом углу происходили аварии. На протяжении веков китайские женщины гордились длиной волос, но теперь хунвэйбины бродили по улицам, наугад останавливали женщин и отрезали им косы. Власти переименовали улицы, школы, рестораны, даже людей — все кругом стало сплошь «красным». Я сохранила имя только потому, что меня назвали в честь Лю Хулань.

— Я хочу послушать про банковские счета, — потребовал Дэвид, — и узнать, как ты связана с «Возрождающимся фениксом».

Хулань снова пропустила его слова мимо ушей.

— Любой, кого считали феодалом, ретроградом или прихвостнем иностранцев, подвергался преследованиям, — рассказывала она. — Ученых и художников водили по улицам с плакатами, на которых перечислялись их недостатки. Их избивали, унижали, бросали в тюрьмы. Тех, кто трудился на руководящих должностях, вызывали на партсобрания, где рабочие обвиняли их в капиталистических замашках, реакционерстве, шпионаже и отступничестве. В людей плевали, их били и унижали, читали нотации, отправляли в трудовые лагеря или в тюрьму за воображаемые преступления. Школьники выпускали дацзыбао[71], критикуя преподавательский состав за буржуазность, невежество и отсталость, называя учителей верными псами капитализма. Вскоре преподаватели исчезли как класс, и к концу культурной революции семьдесят семь миллионов учащихся перестали получать образование. — Она умолкла, заново переживая те времена.

— Прошлое тут ни при чем, Хулань.

— Очень даже при чем. Ведь ты же добиваешься правды, да? — Она глубоко вздохнула и произнесла: — Помню тот вечер, когда хунвэйбины пришли в наш квартал впервые. Мне тогда было десять, я еще не могла сама вступить в ряды «красных охранников» по возрасту. Они согнали всех соседей на улицу и выбрали госпожу Чжан и ее мужа в качестве мишени для критики. Я ничего не знала о господине Чжане, кроме того, что он всегда дарил мне на Новый год деньги в красном конверте и маленькие конфетки, а еще пил чай с моим отцом под финиковым деревом во дворе. Зато хунвэйбины знали о нем очень многое. Они знали, что он интеллигент, то есть принадлежит к самой худшей из «девяти низких категорий» граждан. Мы жались друг к другу, как овцы, пока хунвэйбины грабили дом Чжанов. Книги собрали в кучу и подожгли, потом принесли свитки с портретами предков и тоже кинули их в костер. — Она прикрыла ладонью глаза, словно пыталась заслониться от навязчивых видений. — Все это время они кричали, что господин Чжан — чудовище, змея, демон. Затем подключились и соседи. Каждый думал: «Если я сейчас не подыграю, то завтра хунвэйбины появятся у меня на пороге». Один крикнул: «Чжан — настоящий жмот! Зажал целое состояние!» Другой заверещал: «Он слишком много читает, но теперь этому конец! Проклинаем тебя и твою женушку!» Я и сейчас вижу отблески огня на лицах соседей. Помню обвинения, которые изрыгали хунвэйбины, кривясь от праведного гнева. А еще помню, как мы предали госпожу Чжан.

Хулань подошла к окну и выглянула во двор.

— Не знаю, кто нанес первый удар, но вскоре хунвэйбины принялись избивать старика Чжана. Никогда не забуду, как он лежит на земле, а его осыпают ударами палок и дубинок. Я до сих пор слышу крики одобрения соседей, грозившихся «разбить его собачью голову». А еще вижу выражение лица госпожи Чжан, когда она поняла, что муж мертв. Я унесу это с собой в могилу.

— Но ты-то ничем не могла помочь, — буркнул Дэвид, все еще борясь с гневом. — Ты была совсем маленькой.

Она повернулась к нему:

— Нет, я кричала вместе с остальными. — Хулань снова отвела взгляд. — А теперь я расскажу, что случилось в школе. Ты уже слышал это в «Черноземе». Я назвала учителя Чжо «свиной задницей» и добавила еще множество оскорблений, так что он в конце концов разрыдался. Вообрази: образованный взрослый человек плачет из-за десятилетки! Но на этом я не остановилась. Я продолжала кричать, пока учитель Чжо не сбежал домой… и больше не вернулся.

Дэвид подошел к ней.

— Все это время наша семья была под защитой, — добавила Хулань.

— Почему? — История увлекла его.

— Потому что отец занимал высокий пост в правительстве, работал в Министерстве культуры и входил в ближний круг Мао…

Дэвид вместе с ней уставился в окно.

— В тысяча девятьсот семидесятом году, когда мне было двенадцать, родители наконец разрешили мне поехать в деревню, — сказала она. — Как же я об этом мечтала! Я хотела помочь реформировать общество, устранить неравенство между деревней и городами, «учиться у крестьян». Мне было всего двенадцать. Я не понимала, что творю, и позволила потоку нести меня.

Когда Дэвид и Хулань жили вместе, ему очень хотелось, чтобы она наконец раскрылась перед ним. Но теперь, когда момент искренности настал, его мучило дурное предчувствие.

— Говори, Хулань, — тихо сказал он.

Она склонила голову, искоса посмотрев на него:

— Ты хотел правды — вот тебе правда. Я попала на ферму. Идея состояла в том, чтобы превратить неплодородную почву в богатые сельскохозяйственные угодья. Мы все вставали до рассвета. Пахали, сажали сою, поливали каждый стебелек. Когда наступило время жатвы, день за днем косили, согнувшись в три погибели. Я научилась плести корзины, кастрировать поросят, ощипывать и потрошить уток, носить воду за две мили, готовить для ста человек разом. Еда была одна и та же, причем довольно скудная: рисовая каша с маринованными овощами на завтрак, рис с горсткой овощей на обед, рис и чуть больше овощей на ужин, возможно, батат, если повезет.

— Наверное, ты очень скучала по дому.

— Мы научились притворяться, что не грустим по родным, по кинотеатрам, по вечеринкам для высшего партийного звена, по чистой одежде и горячей воде и даже по нашим учителям.

Она подошла к печке и отодвинула решетку.

— Мне мало было просто пахать по двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов, — рассказывала Хулань, подбрасывая в огонь уголь. — Я хотела быть вдохновителем, как моя тезка. Поэтому ночью, вместо того чтобы отдыхать, читать цитатник Мао или сплетничать с подругами, я помогала планировать партсобрания. Классовая борьба, даже на ферме, была неизбежна. О, мы нападали на людей за самые разные вещи: кто-то носил белую ленточку в волосах вместо красной, у кого-то мама, папа или троюродная тетушка имели неосторожность съездить в Америку, кто-то слишком неохотно критиковал других, храпел или будил соседей по комнате ахами-охами во время секса — худший из проступков! Я была тверда в своей критике и никому не давала спуску.

— А потом за тобой приехал Цзай, — сказал Дэвид, вспомнив рассказ Никсона.

— Да, — кивнула она. — Однажды он приехал за мной. Тогда он не был начальником отдела, а работал в Министерстве культуры с отцом. Сейчас и не скажешь, но в те дни дядюшка Цзай был могущественным и сильным. Мой отец работал под его началом.

Она снова замолчала и подошла к Дэвиду. Но он понимал, что Хулань должна рассказать свою историю до конца, поэтому спросил:

— И что случилось?

— В те дни не имело значения, сколько у человека денег и какие связи, — ответила она. — Рано или поздно любого поймают. Народные массы несли ответственность за искоренение плохих примеров. Председатель Мао полагался на таких людей, как я, чтобы «убирать сорняки с поля». Все это дядя Цзай объяснил мне, когда мы ехали на станцию, а затем сели на поезд и вернулись в Пекин. И когда мы добрались до дома, я была готова к тому, что нужно сделать…

— И долго ты отсутствовала?

— Два года. Мне было четырнадцать лет, стояла весна… — Взгляд Хулань блуждал по пустынному саду, и она тихо сказала: — Через пару месяцев Пекин охватит настоящее буйство красок. Вишневые деревья покроются розовыми бутонами. Желтые нарциссы распустятся в парках. Куда ни глянь — всюду зелень. Но тогда я ничего не замечала. Меня ослепил долг.

— Что произошло?

— Цзай привез меня сюда. Нас ждали соседи. В тот момент я даже не задумалась о том, как они узнали о моем приезде. Лишь ликовала: «Ага, они здесь, чтобы устроить собрание!» И тут двое соседей вывели отца из дома на середину круга. Я не подбежала к нему, не поцеловала, не обняла. Ты помнишь, как Спенсер Ли в суде стоял потупившись? Именно так выглядел и мой отец. Всякий раз, когда он пытался поднять голову и взглянуть на меня, один из охранников бил его по затылку палкой. По шее текла кровь, пропитывая рубашку.

Хулань закуталась в халат и начала плакать, рассказывая о том, как Цзай, начальник ее отца, принял командование и обратился к соседям.

— Он сказал: «Почтенный Лю уже много лет работает в Министерстве культуры, но он не проявил себя как революционная сила. Он не думал о людях. Его должность — контроль кинопроизводства — подразумевает доверие. Но он предал наше доверие, позволив снимать аморальщину. Когда товарищи указывают ему на ошибки, он не посыпает голову пеплом и не старается исправить промахи. Вместо этого он отправляет буржуазные фильмы в деревню, чтобы развратить массы. В Министерстве культуры знают, что это не единственное его преступление, и призывают вас, его соседей, и его дочь Лю Хулань помочь ему осознать свое отвратительное поведение. Только через признание он сможет очиститься. Нам нужна ваша помощь!»

— И соседи, надо думать, помогли.

— О да! — Тон Хулань стал резким: — «Лю хранит это в секрете, но некоторые из нас все же помнят его буржуазное происхождение!» — Ее голос снова изменился: — «Они были землевладельцами — самый худший из всех классов! Слава Великому кормчему, что они сгинули!» Затем госпожа Чжан сделала шаг вперед и спросила: «А что же наш Лю?»

— Это та женщина, мужа которой убили?

Хулань объяснила, что после гибели мужа госпожа Чжан стала «совестью» всего хутуна.

— Она уперла руки в бока и вышла на середину круга, чтобы встать рядом с моим отцом, — сказала Хулань сквозь слезы. — «Мы позволим ему уйти безнаказанным?» — спросила она. Потом стала перечислять предполагаемые преступления отца. Он заказал несколько рубашек из Гонконга во время командировки. Ездил на машине с водителем, но ни разу не помог соседям, никого не подвез, даже когда старик Бай мучился от зубной боли и ему нужно было срочно попасть к стоматологу. Лю закатывал слишком много вечеринок, и шум — ужасное западное пение и звуки западных инструментов — из его дома оскорблял слух жителей всего хутуна. А моя мама, по словам соседки, была еще хуже! «Всем нам приходилось терпеть тщеславие этой женщины! — визжала мадам Чжан. — Она испытывает наше терпение своим макияжем, яркими платками и шелковыми платьями!»

— А где в это время была твоя мать?

— Я и сама гадала, искала ее в толпе, но не нашла. Тогда я посмотрела на Цзая, но он сосредоточился на процессе шельмования. Соседи призывали меня тоже выступить. Цзай объяснил мне, что делать, и я послушалась: вышла в центр круга, поблагодарила соседку за справедливые слова, повернулась и плюнула в отца… — Хулань разрыдалась. — Я согласилась, что все слова госпожи Чжан чистая правда, и объявила соседям: «С самого рождения мой отец был избалован, эгоистичен и думал только о себе!» Я видела, что отец пытается взглянуть на меня, но поставила ногу ему на шею, не давая поднять голову. Этому я научилась на ферме, как и лозунгам вроде «Праведность выше семейной верности» и «Люби председателя Мао больше, чем родителей».

Хулань призналась, что отец назвал ее в честь Лю Хулань только для того, чтобы заслужить благосклонность со стороны правительства и скрыть неблагонадежное происхождение.

— Я говорила всякие ужасные вещи, пока не охрипла, а соседи совсем не взъярились. Толпа ревела, призывая окунуть руки демона в кипящее масло. Затем кто-то крикнул: «Как насчет Цзян Цзиньли, матери этой храброй и честной девушки?» И все подхватили призыв.

По словам Хулань, в тот момент Цзай поднял руки, призывая к молчанию. Он сказал соседям семьи Лю, что утром он возил Хулань в тюрьму, где содержится ее мать.

— Я знала, что это обман, — пояснила Хулань, — но дядя Цзай еще не закончил. Он добавил слова, которые я отчетливо помню: «С огромной гордостью сообщаю, что Хулань выполнила свой долг. Цзян Цзиньли, ее мать, больше никому не причинит беспокойства!» Эта новость развязала руки соседям. Люди похватали молотки и разбили старую каменную резьбу над нашими парадными воротами. Они ворвались во двор с серпами в руках и срубили цветы, которые сажала мама. Затем соседи совершили налет на дом, вынесли вещи и свалили их на улице, а потом госпожа Чжан вышла вперед и подожгла их. У меня на глазах горели не наши вещи, а вся жизнь: книги, фотографии из семейных поездок, настенные ковры, которые передавались из поколения в поколение в семье матери. Одежда, мебель, напольные коврики… Огонь ревел, рассыпаясь красными и оранжевыми искрами.

— А что случилось с отцом?

— Толпа, объятая жаждой разрушения, попросту забыла про него. Но в свете костра, в котором даже присутствовала некая красота, я видела, что папа по-прежнему стоит на четвереньках с поднятой головой и смотрит на меня. Тут вернулись охранники, скрутили отцу руки и оттащили его прочь. Но он не переставал сверлить меня взглядом, и его глаза обжигали, как угли.

Как только отца Хулань увели, Цзай посадил девочку на заднее сиденье машины. Она засыпала его вопросами: где ее мать? что с ней случилось? что будет дальше с отцом? Но Цзай сказал только, что Хулань спасла жизнь своему отцу. Его не убили, а лишь отправили в трудовой лагерь. Там он будет в безопасности.

— Затем дядя Цзай отвез меня в универмаг на улице Ванфуцзин, — продолжила она, медленно восстанавливая самообладание. — Он купил мне одежду, туалетные принадлежности и чемодан. Затем отвел меня к себе домой, заставил принять душ и переодеться в один из новых нарядов. Дальше мы поехали в аэропорт. Цзай сунул мне в руку паспорт, где стояла виза с моей старой фотографией. Он поцеловал меня на прощанье и посадил в самолет. Раньше я ни разу не летала на самолете. Помню, как смотрела в иллюминатор и видела великолепные зеленые просторы. В Гонконге я пересела в другой самолет и отправилась в Нью-Йорк. Сойдя с трапа, я последовала за другими пассажирами через таможню. В зале прилетов меня встретила какая-то белая женщина, которая отвезла меня в школу-интернат в Коннектикуте.

— Сколько лет тебе было?

— Четырнадцать.

— Смутно припоминаю, как ты говорила про ту школу, — внезапно произнес Дэвид. — Но я понятия не имел, при каких обстоятельствах ты туда попала. Должно быть, ты испытала настоящий культурный шок после фермы и всего остального.

— Даже не передать, насколько непривычно мне было рядом с таким количеством девушек в нарядной школьной форме, — кивнула она. — Большинство учениц оказались дочерями дипломатов, куда более искушенными, чем простые американские девушки. Но я уверена, мне не нужно рассказывать, какими жестокими могут быть девочки-подростки. Ох, как меня дразнили за мои деревенские манеры и коммунистическую одежду!

— И за ломаный английский, — добавил Дэвид. — Помню, мы об этом тоже говорили.

— Особенно за английский. Даже учителя подшучивали над моим так называемым чинглишем. Мол, я разговариваю так, словно мысленно перевожу с китайского: «Тебе нужно научиться думать по-английски». Возможно, они пытались проявить участие, но это давало другим девочкам лишний повод для издевок.

— Ты что-нибудь слышала об отце в то время?

— Нет. Он находился в трудовом лагере, как и предвидел дядя Цзай. О маме тоже новостей не было. Много месяцев я считала ее мертвой. Наконец дядя Цзай в одном из писем сообщил, что мама получила травму и проходит реабилитацию в русской больнице. Он писал расплывчато, так как вся корреспонденция из Китая досконально проверялась. Но между строк я прочитала, что мать предала дело революции и повела себя эгоистично.

В 1976 году, когда Хулань окончила школу, председатель Мао умер. Без его защиты Цзян Цин, супруга председателя, вместе с соратниками — «Банда четырех» — были арестованы, преданы суду и осуждены за организацию культурной революции. Пока все это происходило, Хулань отправилась в Лос-Анджелес и поступила на юридический.

— Тем не менее новостей от отца так и не было. Два года спустя я наконец получила весточку. После шестилетней «реабилитации» в лагере Питао он вернулся в Пекин.

— Но как после лагеря он оказался в Министерстве общественной безопасности? — спросил Дэвид.

Хулань пожала плечами:

— Он нашел старых друзей, задействовал связи и был назначен на скромную должность в министерство.

И снова Дэвиду показалось, что Хулань не хочется рассказывать дальше. Ему пришлось задать наводящий вопрос:

— А мама?

— Про нее он не упоминал. А еще велел мне оставаться в Америке. — Глаза у нее снова увлажнились. — Я вспоминала его лицо в ту последнюю ночь в хутуне и понимала, что он меня презирает и не хочет видеть.

— А Цзай?

— В США обычно говорят: «Все течет, все изменяется», — ответила она. — В Китае есть похожее высказывание: «Иногда жизнь разворачивается в противоположную сторону». По городу расползлись новые слухи. Дядю Цзая обвинили в слишком активном участии в культурной революции и отправили в Питао. Я не знаю, кто выдвинул те обвинения, но всегда думала на отца. У него было шесть лет, чтобы осмыслить поступок Цзая, и он жаждал возмездия. Из лагеря дядюшка Цзай вышел совеем другим человеком. Никто не пришел ему на помощь, кроме моего отца.

— Но зачем твоему отцу помогать Цзаю, если он хотел возмездия?

— Потому что к тому времени папа начал делать карьеру в министерстве. Старый босс стал лакеем, а мой отец стал новым боссом.

— Он хотел следить за Цзаем.

— Да, конечно, но в то же время наказать его. В конце концов, Цзаю приходилось видеть моего отца каждый день. Пропасть между ними росла.

— Но почему Цзай не объяснил твоему отцу, что действовал из лучших побуждений?

— Потому что папа не слушал, а дядя Цзай чувствовал себя виноватым.

— Единственное, в чем виноват Цзай, — в попытке спасти твоего отца.

— Сейчас ты это понимаешь, Дэвид. Но тебя не было в хутуне той ночью. Да, дядя Цзай все спланировал, чтобы родители могли выжить. Но он стоял посреди круга соседей и осуждал мою мать. Он заставил меня выкрикивать ругательства в адрес отца, чтобы утолить жажду насилия у соседей.

Дэвид открыл было рот, но Хулань подняла руку, чтобы остановить его.

— Я не пытаюсь оправдать свои действия, — сказала она. — Я виновна во многих проступках, например в преследовании учителя Чжо, который провел следующие пять лет в загоне для коров; виновна в жестокости по отношению к главе нашего отряда на ферме, который пытался покончить жизнь самоубийством, лишь бы избежать очередного разбирательства; виновна в предательстве родителей, которые заплатили слишком дорогую цену за мой юношеский максимализм.

— Хулань, ты спасла родителей, — поправил Дэвид. — Ты же рассказала отцу, что случилось той ночью.

— Я пыталась, но в Китае так не принято. В Америке можно все выложить начистоту, а у нас нет. Прошлое? Эмоции? — Она покачала головой.

— Значит, тебе нужно поговорить с отцом.

Она снова покачала головой:

— У отца нет желания снова переживать те дни.

— Он такой… — Дэвид не знал, какое слово подобрать.

— Холодный? Позволь мне сказать еще кое-что. Отец не позволил себе ни единого упрека. Он любит меня и всегда рад видеть.

— Поэтому ты и оказалась в министерстве.

— Ты забегаешь вперед, но да. Отец устроил меня на работу. Только не инспектором! Он нанял меня в качестве так называемой чайной девушки. Представь: я в коротеньком платьице и с глупой улыбкой целыми днями разливаю чай.

— Невероятно.

— У меня не было выбора, кроме как переметнуться за спиной отца к дяде Цзаю. Он знал меня с детства, выслал из страны, чтобы защитить. Заплатил за мое образование из собственного кармана. Он знал, что я выучилась на адвоката, и верил в мои способности. Когда все открылось, отец уже не мог помешать.

— Но еще не поздно сказать отцу правду. Он поймет, что тебе потребовалась изрядная доля смелости.

— Нет, я же совершила преступление против семьи. И каково же было наказание? Я попала в отличный частный вуз, получила хорошую работу в крупной юридической фирме. А еще познакомилась с тобой. — Она заправила волосы за уши. — Тогда я была пустой оболочкой. В течение многих лет я скрывала эмоции. Обещала себе, что больше никогда не дам волю чувствам, но ты заставил меня влюбиться, снова открыл мое сердце навстречу радости. У меня появилась надежда наверстать упущенное. И я решила похоронить содеянное. Теперь я знаю, что была права, не сказав тебе о своем прошлом.

Но она ошибалась. Дэвид думал не о личных потерях и не о боли, которую ошибки и жертвы Хулань принесли им обоим. Пока она рассказывала свою историю, он думал о годах, которые они потеряли. Дэвид потянулся к Хулань, но она отстранилась.

— Разве ты не видишь, что я не заслуживаю тебя? Я недостойна твоей любви. Это была ужасная ошибка.

— Это я недостоин тебя.

Усталым голосом она произнесла:

— Значит, ты хочешь понять, почему я оставила тебя? Пусть не останется никаких секретов. Про самые страшные грехи ты уже знаешь.

— Хулань, пожалуйста, не говори так…

Но она перебила:

— Мы жили в квартире у пляжа, помнишь? — Когда Дэвид кивнул, Хулань продолжила: — Конечно. В выходные мы гуляли по пляжу. Сидели у кромки воды и мечтали о будущем, которое нас ждет. Мы поженимся, купим дом, у нас родятся дети, мы изменим мир к лучшему. Я надеялась таким способом исправить прошлые ошибки. Но не проходило и дня, чтобы я не думала о том, каким образом вселенная отомстит мне за содеянное. И однажды в субботу я узнала, каким именно…

— Отец попросил тебя вернуться домой.

— Он написал, что мама наконец вышла из больницы. Она провела в России тринадцать лет и теперь нуждается во мне. Пришло время вернуть ей долг.

— Почему ты мне не сказала? — И снова Дэвид подумал о том, сколько они потеряли.

— Миллион раз я задавала себе этот вопрос. Наверное, я боялась, что не смогу вынести твое презрение. Я, Лю Хулань, названная в честь смелой революционерки, тряслась от страха. Я тайно запланировала отъезд, купила билет, упаковала чемодан. Затем поцеловала тебя на прощанье и пообещала вернуться через пару недель. А должна была сказать, что, закрывая дверь в нашу квартиру, я закрыла дверь для редчайшего счастья, которое может выпасть на долю девушки с моим прошлым.

— Возвращаясь в Пекин, ты знала, что это навсегда? — спросил Дэвид. Не получив ответа, он взмолился: — Я должен знать, Хулань! Пожалуйста, скажи правду!

— Поначалу я не знала, чего ожидать. Но когда увидела маму… — Она закрыла лицо руками.

— Что с ней случилось?

— Никто мне так и не объяснил. Вряд ли отец в курсе, а дядя Цзай если и знает, то не скажет. А мама… Она была прекрасной танцовщицей, я тебе говорила? Обладала потрясающей грацией и ловкостью. А голос! Когда она пела, слушатели плакали. У нее был ангельский голос. Но когда я снова увидела ее, она сидела в инвалидном кресле, а голос почти пропал. Мне пришлось остаться, Дэвид. Понимаешь?

— А мои письма?

— Они до сих пор хранятся у меня.

— Я ведь подавал заявления на визу.

— Тогда я обращалась к дяде Цзаю. Он дергал за нужные ниточки, и тебе отказывали.

— Нужно было позволить мне приехать. Нужно было сказать мне правду. Даже если ты не могла полностью открыться мне, надо было хоть намекнуть, а не исчезать бесследно.

— Но как намекнуть? С чего начать? Какую часть истории рассказать, а что утаить? Подумай сам, ты бы засыпал меня вопросами.

— Нет, я бы понял.

— Ты же знаешь себя, Дэвид. Правда значит для тебя всё. У тебя обостренное чувство справедливости.

— О боже! — простонал он. — Ты не смогла признаться из-за того, что я делил мир на черное и белое.

— Нет! — Хулань взяла его руку и прижала к груди. — Ты восхитительный. Бесстрашный. Непоколебимый. Разве ты не понимаешь, что именно за это я тебя и люблю?

— Но это же и оттолкнуло тебя от меня.

— Да, — призналась она и прислонилась к стене.

На этот раз, когда Дэвид потянулся к ней, Хулань не отстранилась. Он привлек ее к себе и заключил в объятия.

— Вернемся к твоему вопросу, — сказала она. — Я не состою в сговоре с Гуан Минъюнем или триадами. Эти деньги принадлежат моей семье и получены благодаря связям отца. Я ни разу не лгала тебе с момента нашей встречи. И переводила все правильно. Я пыталась объяснить, что мы видим. И я не предавала тебя. — Она обмякла в его руках, будто ее душа покинула тело.

— Я люблю тебя, Хулань, — прошептал Дэвид. — Никакие твои поступки этого не изменят…

— Но я…

— Ты спасла родителей единственно возможным способом. А остальные… тот учитель и парень на ферме. Ты же была ребенком!

— Это не оправдание.

— Нет, но с тех пор ты пыталась исправиться. Ты посвятила жизнь государственной службе. Разве Никсон или множество других участников культурной революции способны на такое?

Дэвид почувствовал, что Хулань пытается отстраниться, но лишь крепче прижал ее к себе.

— Главный вопрос в том, — продолжил он, — сможешь ли ты простить меня.

Хулань посмотрела на него. Глаза у нее заблестели от слез, и она снова зарыдала, а Дэвид по-прежнему ее обнимал.