Цветочная сеть

Глава 6

30 января, Министерство общественной безопасности

Дэвид внезапно проснулся в три часа ночи. Какое-то время он ворочался, пытаясь снова уснуть, но в четыре встал, поискал рекламный буклет отеля и узнал оттуда, что завтрак начнут подавать не раньше семи. Он слишком устал, чтобы читать или работать, поэтому включил телевизор и нашел международный канал Си-эн-эн. До чего же странные новости передавали в этой части света! Дэвид посмотрел спортивные репортажи о крикете в Англии и футболе в Индии, затем документальный фильм о султане Брунея, после чего с рассеянным интересом выслушал сообщение о разрыве отношений между США и Китаем, вызванном арестом нескольких граждан КНР, уличенных в контрабанде компонентов ядерных боеголовок в Северную Калифорнию.

В шесть он открыл тяжелые шторы и полюбовался холодным призрачным рассветом. Внизу протекала река Лиангма, скорее напоминавшая канал. На другом ее берегу высились отель и торговый центр «Кемпински», принадлежащие немецким компаниям. Слева от них, через широкую улицу и автомобильную эстакаду, виднелась гостиница «Куньлунь».

Дэвид знал, что прояснить мысли поможет только физическая активность. Он надел теплый спортивный костюм и спустился к стойке регистрации, чтобы узнать, где поблизости можно побегать. Когда администратор предложил Дэвиду воспользоваться беговой дорожкой в спортзале гостиницы, он все же решил попытать счастья за его стенами.

Перед отъездом из Лос-Анджелеса он изучил прогноз погоды в Пекине, но все равно оказался не готов к ледяному воздуху, который с силой ударил в грудь, как только Дэвид миновал вращающиеся двери отеля. Два швейцара удивленно уставились на Дэвида, тот кивнул им и направился к дорожке вдоль реки. Холод пронзил легкие, глаза щипало, но скоро мышцы разогрелись от бега, а тело привыкло к неспешному ритму, и Дэвид принялся осматриваться. За территорией гостиницы тянулись низкие домики. Квартал казался древним, потемневшим от возраста, отрезанным от современного мира. Старк заглянул в несколько переулков, вклинившихся между тесно стоящими зданиями, и заметил замерзшее белье на бамбуковых перекладинах, груды мусора, велосипед, прислоненный к глиняному кувшину. Один раз он поймал взгляд женщины, когда та выливала содержимое помойного ведра прямо с порога, а еще видел старика, который грузил большие корзины на приземистую тачку. Некоторые корзины он легко перетаскивал на спине, а от других сгибался так, что лицо едва не касалось колен.

Чем дольше Дэвид бежал, тем чаще ему попадались люди. «Ранние пташки», одетые в громоздкие стеганые куртки, ехали куда-то на велосипедах или привычно спешили на работу и учебу. Он видел лица, на которых оставили отметины возраст и тяжелая жизнь; попадались и дети с симпатичными мордашками, словно иллюстрирующие рассказы о счастливом детстве: нагруженные ранцами или портфелями с учебниками, они шли вприпрыжку и хихикали. Навстречу попалось несколько подростков, при взгляде на которых возникало опасение, не замерзнут ли они насмерть. Но потом Дэвид сообразил, что это последний писк китайской моды: девушки в леггинсах кутались в яркие палантины; юноши носили джинсы и черные шарфы; те и другие дополняли наряд кожаными куртками и армейскими ботинками.

В ближайшие дни, когда зарядка войдет в распорядок дня Дэвида, местные жители привыкнут к нему. Но сейчас большинство прохожих старательно его игнорировали, и лишь некоторые в недоумении оглядывались. Он догадывался об их мыслях: только, больной на голову иностранец способен бегать в такую погоду. Кое-кто даже окликнул его по-китайски. Дэвид не говорил на их языке, но мог на слух определить разницу между кантонским диалектом, часто встречающимся в Лос-Анджелесе, и северокитайским наречием с обилием шипящих и свистящих звуков.

Вернувшись в гостиницу, он принял душ и спустился на завтрак. Окинув взглядом ассортимент шведского стола, Дэвид прошел мимо приготовленных на пару пельменей и рисовой каши с соленой рыбой, остановив свой выбор на яичнице-болтунье с беконом. Остаток утра адвокат бездельничал, листал «Интернэшнл геральд трибьюн» и смотрел Си-эн-эн у себя в номере. Он терпеть не мог ждать, но заняться было нечем.

Изучив карту, Дэвид понял, что находится далеко от главных достопримечательностей, а прогуляться по району, где утром совершал пробежку, он не решался. Местность выглядела нетуристической: вокруг сплошные стены и ни одного белого лица, только китайцы, причем почти нищие. Он не хотел рисковать, блуждая там, куда ему ходить не положено. Однако, пока Дэвид ждал в номере наступления двенадцати часов, внутренний голос нашептывал: «Черт возьми! Я на другом конце света! В конце концов, это приключение, и я могу делать, что хочу».

Гостей Пекина неизменно поражает его имперское великолепие. Дэвиду тоже откроется истинный лик столицы, как только Питер повезет его из района Чаоян, где адвокат остановился, в Министерство общественной безопасности, расположенное на стыке Восточного и Западного городских округов. Запретный город — пристанище двадцати четырех императоров династий Мин и Цин, которые владели небесным мандатом[25] на протяжении всего правления, — находится в самом сердце столицы. Остальная застройка располагается вокруг него по осям север — юг и восток — запад. Широкая магистраль Чанъань — проспект Вечного Спокойствия — тянется с востока на запад перед Запретным городом, разделяя Пекин на северный и южный сектора. Прямо через дорогу от Запретного города простирается огромная площадь Тяньаньмэнь. Чуть ниже идет на юг Цяньмэнь, а выше Запретного города тянется на север Хадэмэнь. Эти две улицы разделяют город по оси восток — запад.

План застройки Пекина воплощает традиционные концепции инь и ян. Инь олицетворяет север — это ночь, опасность, зло, смерть. Первые варвары — монголы — напали на Китай именно с севера. Императоры — обычно захватчики — тоже селились на севере, в Запретном городе. Жителям запрещалось оскорблять императора, плюясь, мочась или рыдая лицом на север. Дома и предприятия в Пекине, как и в большей части Китая, выходят фасадом на юг, позволяя солнцу изливать энергию ян, которая ассоциируется с дневным светом, утешением, добротой, жизнью.

Чтобы контролировать эту модель на протяжении веков, китайцы строили стены. Самую древнюю империю на ее северных границах охраняла Великая стена. Массивная ограда с воротами в четырех точках по сторонам света окружала старую часть столицы. Император прятался за высокими укреплениями Запретного города. Даже самые кроткие его подданные скрывались от разбойников и любопытных соседей во дворах, окруженных стенами. По китайским законам ни одно здание не может быть выше трона императора — поэтому дома, которые Дэвид видел во время утренней пробежки, так жались к земле. Между ними лежат хутуны — узенькие улочки и переулки, образующие древний лабиринт, который придает Пекину особый колорит.

До последнего десятилетия XX века коренной пекинец мог пересечь город, не покидая границ хутунов. Но в тот год, когда в столицу приехал Дэвид Старк, земля в городе стоила под 6 тысяч долларов за квадратный метр. Хутуны внезапно показались устаревшими. Сотни и тысячи старых домов отметили иероглифом «на снос», нанесенным белой краской. По крайней мере две трети старых кварталов планировали убрать, чтобы расчистить место под новые многоэтажки. Местным — которые, разумеется, не имели прав на владение землей — велели паковать вещи, после чего выдали новый вид на жительство и расселили в высотках на окраине растущего города. Многие семьи без сожаления расставались со старыми домами, радуясь возможности покинуть тесные многолюдные кварталы и полуразрушенные строения с удобствами на улице.

К концу века, согласно планам энергичных столичных застройщиков, уничтожения удастся избежать только трем кварталам хутунов. Два из них лежат к востоку от императорских озер Шича[26] и Бэйхай. Третий находится к западу от Запретного города и комплекса Чжуннаньхай, где обитают коммунистические лидеры.

Лю Хулань жила в доме предков своей матери — в традиционном дворике, надежно спрятанном в хутуне у озер Шина. Дом принадлежал семье матери Хулань на протяжении многих веков. Поколение за поколением род Цзян славился знаменитыми артистами — акробатами, кукловодами, солистами Пекинской оперы. Но после падения маньчжуров семья оказалась в затруднительном положении. Мать Хулань, Цзян Цзиньли, — молодая, красивая, талантливая — в конце концов сбежала, чтобы присоединиться к революции. В деревне она овладела крестьянскими танцами и песнями, взамен обучив местных жителей революционным гимнам.

К тому времени, когда она в 1949 году вернулась в Пекин с Мао и его войсками, семья Цзян то ли покинула пределы страны, то ли была выслана в отдаленную провинцию; возможно, все ее родные погибли. Но Цзиньли не раскаивалась: она собиралась выйти замуж за революционера. Ее жених, красивый, молодой и отлично проявивший себя в бою, также отвернулся от семьи. Партия простила им прошлое, но не забыла о нем. Отца Хулань назначили в Министерство культуры. Власти решили, что лучше всего молодоженам занять старый дом семьи Цзян, так как владения рода Лю уничтожили. Здесь Цзян Цзиньли послужила живым уроком для соседей. Ведь даже с самым буржуазным прошлым человек в новом Китае может быть реабилитирован благодаря своему трудолюбию и преданности революции.

Сейчас Хулань обитала здесь одна. После перипетий культурной революции родители переехали в квартиру. «Слишком уж много здесь плохих воспоминаний», — пояснил отец дочери, когда та вернулась из Калифорнии. Хулань попыталась жить с родителями, но через несколько недель вернулась в прежний дом. Ее прибытие заставило председателя месткома созвать собрание, чтобы обсудить историю Лю. Вскоре после этого несколько семей, без спроса захватившие дом во время длительного отсутствия хозяев, перебрались в более политически подходящие кварталы.

Постройку, которая теперь называлась жилищем рода Лю, возвели по традиционным китайским канонам. Внешне дом выглядел скромно, без единого намека на богатство или известность людей, обитавших за серыми стенами. Крышу покрывала изящно изогнутая по краям темно-серая черепица. Комплекс состоял из нескольких зданий, изначально предназначенных для разных поколений одной семьи и соединенных небольшими двориками и галереями. В это время года внутренние садики застыли от мороза, снега и сильного ветра, но весной и летом в тени под пологом ююбы, ивы и тополя расцветали глицинии, а в углу, возле старой летней кухни, созревали мясистые плоды хурмы.

Единственное, что отличало усадьбу Лю от соседних, — украшение над воротами. В большинстве домов над входом красовалась резная каменная кладка, иногда возрастом в несколько веков, на которой можно было различить символы, по которым определяли социальный статус и профессию хозяев. Часто над центральными воротами вешали традиционные изречения и благопожелания: «Ом мани падме хум»[27], «Счастье приходит в дом», «Десять тысяч благословений», «У дерева есть корни». В прежние времена над входом в жилище Цзян висело конфуцианское изречение о гармонии семейных отношений и процветании, и Хулань никак не могла избавиться от воспоминаний о той ночи, когда каменная кладка была разбита на куски. В отсутствие хозяев жильцы повесили транспарант «Да здравствует председатель Мао!». Хулань так и не удосужилась его снять.

В их доме многое изменилось с тех пор, как Хулань впервые покинула его в 1970 году, чтобы вместе со своими ровесниками отправиться в сельскую местность — «учиться у крестьян». Два года спустя она вернулась в город на пару дней. Этого времени вполне хватило, чтобы своими глазами увидеть, сколько сокровищ семьи уничтожено или конфисковано, и уехать на учебу в Калифорнию, прихватив на память пару вещиц. Когда Хулань вернулась в Китай в 1985 году, она обнаружила, что и оставшееся имущество разрушено или продано. О былой красоте усадьбы напоминали лишь парные экраны династии Мин над окнами с богатой резьбой в виде китайских львов[28].

После возвращения Лю Хулань прежде всего пришлось обратиться с просьбой вернуть конфискованное имущество. Долгие месяцы она обивала пороги, и наконец ей вручили несколько ящиков. Открыв их, Хулань обнаружила наряды матери: сценические костюмы, повседневные платья, роскошные вечерние туалеты. Еще нашлось несколько фотографий, пара миниатюрных семейных портретов, написанных на стекле много веков назад, и два свитка с изображениями предков. С тех пор Хулань прочесывала антикварные салоны и блошиные рынки, восполняя утраченную обстановку, и теперь дом украшала мебель эпохи Мин с простыми чистыми линиями и прекрасный тонкий фарфор.

Этим утром, подбрасывая уголь в печки на кухне и в гостиной, заваривая чай в чайнике с изображением хризантем и выкладывая в небольшую тарелку соленые сливы, Хулань слышала, как оживает хутун. За дальней стеной дома, как всегда по утрам, раздавались приглушенные голоса семейства Цинь. Хулань представила, как супруга господина Циня, привычно придерживая одной рукой ребенка у плеча, помешивает другой рисовую кашу, а сам он нарезает кусочки маринованной репы, чтобы добавить в кашу для вкуса.

Хулань практически научилась определять время и день недели по появлению в хутуне уличных торговцев. Первым, чей голос она слышала каждое утро, был разносчик тофу, торговавший спозаранку. К тому времени, когда она собиралась отправиться на работу, продавец черносливового отвара уже возвращался домой с пустыми кувшинами и полными карманами звенящих монет. В определенные дни приходил торговец иголками и нитками, гнусаво нахваливавший свой товар. Раз в месяц точильщик ножей и ножниц разворачивал в хутуне временную «мастерскую», на деле состоявшую всего-то из расстеленного одеяла, заплечного мешка и пары точильных брусков.

Хулань удавалось не только определять время по передвижениям уличных торговцев, но и предсказывать прибытие «важной шишки» — председателя местного соседского комитета Чжан Цзюньин, в обязанности которой вменялось наблюдение за обитателями квартала. Вот и в этот раз не успел чай полностью раскрыть свой аромат, как Хулань услышала скрип ворот.

Волосы у невысокой и пухлой Чжан Цзюньин поредели, и теперь она красила их в иссиня-черный цвет и собирала в аккуратный пучок, закрепленный на затылке черной сеткой. При ходьбе глава месткома слегка пошатывалась. Взгромоздившись на стул, Чжан Цзюньин потянулась к соленой сливе, сунула кисловатый плод в рот и только потом перешла к цели своего визита:

— Инспектор Лю, я заметила, что ты отсутствуешь чаще обычного.

— Не волнуйтесь, тетушка. Я просто работаю.

— Вечно ты работаешь! Что еще новенького? Кроме твоего последнего дела…

— Не слушайте всякие страшилки, тетушка.

Пожилая женщина нахмурилась:

— Мне говорят: «Присматривай за инспектором Лю. Она служит заморским дьяволам. Следи за всеми изменениями».

— Ну зачем вы мне это рассказываете?

— Наши семьи жили бок о бок на протяжении многих поколений, — возразила Чжан Цзюньин. — Думаешь, мне не наплевать, что они там талдычат?

— Это вам нужно быть осторожнее, — поддразнила соседку Хулань.

— Меня не смоет изменившееся течение, — махнула та рукой, и Хулань, знавшая пожилую женщину всю жизнь, не сомневалась в ее словах.

— Спасибо, что предупредили меня, — весело сказала Хулань.

Старуха снова стала серьезной. Она сделала глоток чая, громко причмокивая, чтобы показать, как ей нравится напиток, потом поставила чашку и хлопнула себя по коленям.

— Не надо бы тебе столько работать, — заявила она, и Хулань поняла: хоть тетушка Чжан вроде бы и продолжает прежнюю тему, разговор неизбежно примет деликатный оборот.

— Я выполняю приказы своего руководства, — ответила Хулань.

Морщинистое лицо Чжан Цзюньин сморщилось еще больше:

— Что эти стариканы знают о молодых женщинах? Скоро уже поздно станет заводить детей, и тогда никто на тебе не женится.

— Может, я и не хочу замуж…

— Да уж, ты всегда была глупой девчонкой!

— Слишком глупой, чтоб стать хорошей женой. Тут не поспоришь.

— Да уж, беда, — согласилась старуха, а потом повеселела: — Я придумала! Знаешь семью Го? Старинный род. У Го есть сын, и ему сорок пять.

— Так это он слишком стар для свадьбы.

— Нет-нет, он хороший человек.

— А чем занимается?

— Видишь? Ты думаешь как невеста. — Чжан снова хлопнула себя по коленям. — Отлично!

— Не как невеста, — поправила Хулань, — а как откормленная свинья перед Праздником весны[29].

Чжан Цзюньин хрипло рассмеялась:

— Ты такая шутница! Надо тебе замуж. Будешь смешить своего мужа, а еще лучше — свекровь!

Пока они перешучивались, Лю Хулань мысленно прошлась по списку: правильно ли я одета? взять пистолет с собой или оставить в столе? по-прежнему ли блестят у меня волосы? не дрогнет ли голос? За прошедшие годы она отточила умение сдерживать эмоции и скрывать мысли, демонстрируя миру внешнее спокойствие. Только так и можно было выжить.

Дэвид пообедал, после чего за ним заехал Питер и усадил в «сааб».

— Встреча назначена на час дня, — сообщил водитель, петляя в потоке транспорта и сигналя каравану верблюдов, груженных товарами. Спустя несколько поворотов проспект расширился, и Питер поддал газу. Внезапно они выехали на открытое пространство, и Дэвид увидел слева огромную пустынную площадь Тяньаньмэнь и темно-красную крепостную стену Запретного города справа. На площади топталась группа западных туристов с камерами и сумками; парни в темно-зеленой армейской форме с пулеметами охраняли общественный порядок, а несколько пожилых китаянок подметали просторы площади самодельными бамбуковыми вениками.

Питер повернул направо, проехал по улице, которая шла вдоль Запретного города, затем трижды повернул налево, объезжая старый императорский дворец. Старк не понял, к чему этот экспресс-тур, пока Питер снова не объехал квартал. Заметив взгляд пассажира в зеркале заднего вида, Питер впервые дал понять Дэвиду, как китайские чиновники будут обходиться с ним в командировке.

— Вас ждут только через десять минут, — объяснил Питер.

Значит, контроль будет поминутным.

Питер провел Дэвида через сырые коридоры Министерства общественной безопасности в кабинет замминистра Лю, куда они вошли ровно в час дня. Пока собравшиеся обменивались рукопожатиями и радушными приветствиями, Дэвид быстро осмотрелся, подмечая детали: обилие бархата вокруг, подобострастную манеру замминистра Лю и настороженность начальника отдела Цзая.

— Большая честь познакомиться с вами, — сказал Лю с легким поклоном, после того как их с Дэвидом представили друг другу. — Мы очень признательны, что Соединенные Штаты направили к нам лучшего специалиста, чтобы помочь раскрыть ужасное преступление против одного из наших самых уважаемых граждан.

— Для меня это тоже большая честь, — ответил Дэвид с таким же поклоном.

— Прекрасно, когда две великие нации объединяются в стремлении к общей цели.

Пока они стояли, обмениваясь высокопарными комплиментами, Дэвид чувствовал себя нескладным подростком: он не знал правильных слов и ощущал неловкость за собственное тело, внезапно ставшее слишком крупным и угловатым.

Совершенно иначе оценила его фигуру появившаяся в дверях Хулань. Дэвид стоял совсем близко, но не замечал, что она наблюдает за ним. Старк почти не изменился за двенадцать лет, прошедшие со времен их знакомства. Благодаря стройному длинному телу он по-прежнему напоминал бегуна, и лишь каштановые волосы слегка поседели на висках. Хотя по американским меркам Дэвид был среднего роста, он возвышался над отцом и наставником Хулань. Как и оба чиновника, Дэвид носил костюм в западном стиле, но как же он был не похож на пожилых китайских функционеров!

От Дэвида исходило ощущение приятной физической расслабленности — результат политической свободы и регулярных физических нагрузок. Скрытое за неловкими формальными словами тепло его голоса словно пронзило насквозь годы их разлуки. Хулань потребовалось еще мгновение, чтобы успокоить дыхание, одернуть юбку и придать липу безмятежное выражение.

Наконец она шагнула вперед, и мужчины посмотрели в ее сторону. Дэвид тоже обернулся. Когда Цзай представил инспектора, ответственного за расследование в Китае, лицо у Дэвида побледнело, а затем покраснело.

— Хулань! — выдохнул он.

— Дэвид Старк, — кивнула Лю Хулань, крепко пожимая ему руку. — Сколько лет, сколько зим! Приятно снова увидеться.

Она надеялась, что деловой тон подскажет Дэвиду: действовать импульсивно не стоит. Она не знала, как именно он поступит. Заключит ее в объятия? Будет держаться столь же формально, как она? Или сбежит из кабинета, исчезнув из ее жизни, как сама Хулань когда-то исчезла из его жизни?

— Вот так сюрприз! — воскликнул наконец Дэвид.

— Удачно получилось, — сказал замминистра Лю. — Вы же старые друзья, да?

Не сводя глаз с Хулань, Дэвид заговорил официальным тоном:

— Старые друзья или новые — не имеет значения. Как вы правильно заметили, заместитель министра Лю, мы здесь, чтобы работать вместе как две страны, объединенные обшей целью. Я уверен, нам всем хочется привлечь «Возрождающийся феникс» к суду. Надеюсь, вы сможете поведать мне о своих успехах.

Последовала неловкая пауза. «Дэвид по незнанию совершил первую ошибку, — подумала Хулань. — Он открыто заговорил о деликатной проблеме, а это для обоих начальников означает потерю лица».

— К сожалению, нам не повезло в судебном преследовании «Возрождающегося феникса», — наконец подал голос начальник отдела Цзай.

— Но мы надеемся благодаря новому витку сотрудничества добиться результата, который удовлетворит обе стороны, — добавил замминистра Лю. — Пожалуйста, не сомневайтесь, что мы в Министерстве общественной безопасности будем следить за совместным расследованием. Если что-нибудь понадобится, сообщите об этом начальнику отдела Цзаю, и он все вам предоставит.

Собравшиеся замолчали, после чего замминистра без особых церемоний закончил беседу:

— Сейчас пока больше нечего сказать. Инспектор Лю, я предлагаю вам с мистером Старком начать работу.

Хулань чувствовала близость Дэвида, пока они шли по пустынному коридору. Она начала бормотать, обращаясь скорее к себе, чем к Дэвиду:

— Крайне невежливо. Где их манеры? Чаю не предложили. Перекусить не предложили. Даже присесть не предложили!

Но Дэвид мыслями был далеко от мнимых оскорблений, которые она перечисляла.

— Хулань, просто не верится, что это ты, — тихо сказал он.

Она не сбилась с шага и не повернулась в сторону Старка, сфокусировав взгляд на потертом линолеуме, и лишь слабо покачала головой. Они спустились на один пролет, затем прошли еще половину второго. Убедившись, что они действительно одни, Хулань остановилась и повернулась к Дэвиду и осторожно потянула его за руку к себе, приблизившись настолько, что могла ощутить его дыхание.

— Здесь небезопасно разговаривать. — Голос казался низким и хриплым. — Я знаю, тебе трудно, но мы должны быть осторожны, понимаешь?

Хулань отпустила руку Дэвида, повернулась и пошла к себе в кабинет. Она накинула пальто и предложила ему тоже одеться, затем села, жестом пригласив Дэвида занять место по другую сторону стола, вытащила папку и открыла ее.

— Пора приступать к работе, — сказала Хулань, медленно подняла взгляд от папки к лицу Дэвида, посмотрев ему прямо в глаза.

Пока адвокат в мельчайших деталях рассказывал об обыске на «Пионе», своей ужасной находке и возможной идентификации Гуан Хэнлая, выражение лица Хулань менялось: сначала на нем явственно читался интерес, потом отвращение и наконец тревога. Когда она бесстрастно поведала об обнаружении трупа Билли Уотсона и неоднозначной, но странной реакции родителей на смерть юноши, на лице Дэвида, точно в зеркале, отразилась обеспокоенность Хулань. (Она не упомянула, что ее сняли с дела, — это привело бы к лишним вопросам и выставило бы китайское правительство в негативном свете.) Они разговаривали деловым тоном, как два профессионала, и любой, кто услышал бы их со стороны, не догадался бы об их прошлых отношениях. Но каждый, оказавшись с ними рядом, почувствовал бы витающее в кабинете напряжение от сдерживаемых эмоций.

— От замминистра я узнала, что ваш патологоанатом нашел в легких Хэнлая остатки вещества, похожего на то, что обнаружили мы, — сказала Хулань.

Она следила за тем, чтобы не назвать отца полным именем. Дэвид пока не понял, что они родственники, и Хулань не хотела открываться ему: ей и так непросто работать с Дэвидом, даже если не примешивать сюда ее семейную историю.

— Он смог определить, что это за вещество? — спросила она.

— Не совсем. Он предполагает наличие яда неких насекомых, чрезвычайно сильного. Но больше пока ничего не известно. Как насчет вашего спеца?

Хулань нахмурилась, но ответила деловым тоном:

— Патологоанатом Фан заметил, что зубы и ногти жертвы потемнели, и он ничего подобного раньше не видел. Ваш эксперт упоминал потемнение?

Дэвид отчетливо помнил цвет зубов Гуан Хэнлая, когда труп «улыбался» ему в трюме «Пиона».

— Наш коронер пропустил эту деталь, сочтя ее приметой разложения, ведь тело долго пробыло в воде.

Дэвид ожидал, что Хулань что-нибудь добавит к отчету, но она лишь коротко сообщила:

— Мы не смогли провести судебно-медицинскую экспертизу, — и замолчала.

— Расскажи, что тебе известно о «Возрождающемся фениксе», — попросил Дэвид после некоторой заминки.

Хулань вздохнула — очередная тема, обсуждать которую нужно очень аккуратно.

— Начальник отдела Цзай приказал провести различные следственные мероприятия в отношении «Возрождающегося феникса». Я не работала над этим делом, но, насколько мне известно, особых успехов добиться не удалось.

— Трудно хоть кого-то разговорить, — вздохнул Дэвид. — Никто не хочет предавать банду.

— На самом деле, — сказала Хулань осторожно, — мы несколько раз подходили совсем близко, но триада, кажется, предвидит каждый наш шаг.

— Думаешь, кто-то сливает им информацию?

— Не исключено. В Китае все продается.

— А какие доказательства удалось собрать?

— Не знаю, — пожала плечами Хулань. — Как я уже говорила, я не работала над теми делами.

— Но, с учетом добытой мной информации, может, удастся сложить пазл? — предположил Дэвид.

— Может быть, — сказала Хулань. — В Китае для суда не нужно много доказательств, но, какие бы факты мы ни приносили на блюдечке замминистра, ему всегда было мало.

— Тогда придется найти веские улики, — заключил Дэвид.

Их глаза снова встретились. Хулань боролась с желанием поговорить о более личных делах.

Дэвид откашлялся, отвернулся и сказал:.

— Инспектор Лю, мы на вашей территории, и это ваше расследование. — А потом продолжил уже неофициально: — Что предлагаешь делать дальше?

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Думаю, стоит начать с родителей.

— Посол Уотсон сложный человек.

Дэвид пожал плечами:

— Он политик. Кроме того, придется допустить, что он далеко не глуп. Ситуация очень необычная, но я надеюсь, что Уотсон все поймет правильно и встретится с нами. А как насчет матери мальчика?

— Думаю, лучше опрашивать миссис Уотсон без мужа, но я не уверена, можно ли это устроить. Ее муж, похоже, слишком жестко все контролирует.

— Друзья?

— Я не знаю никого из друзей юноши, но я их и не искала.

— Не очень-то на тебя похоже. — Слова слетели с губ раньше, чем Дэвид успел их обдумать.

Снова повисло неловкое молчание. Наконец Хулань произнесла:

— Как говорится, трава клонится туда, куда дует ветер. В Китае я делаю то, что мне говорят. Я подчиняюсь своему начальству, особенно в политических вопросах. Понимаешь? — Она помолчала и продолжила: — Я ждала твоего приезда, чтобы поговорить с семьей Гуан Хэнлая.

— Что можешь рассказать о Гуан Минъюне?

— Важный бизнесмен. Ты бы сюда не приехал, если бы не он.

— Его сына считают красным принцем?

— Мне не нравится этот термин.

— Тем не менее…

— Тем не менее так и есть, — согласилась Хулань.

Вечерело. Из-за сгущающихся облаков, не пропускающих солнечный свет, в кабинете становилось все темнее и холоднее. Хулань включила настольную лампу и попыталась найти другую тему для разговора, но они уже досконально обсудили расследование, а для воспоминаний место было не самым подходящим.

— Как ты думаешь, чем мне сейчас лучше заняться? — спросил Дэвид.

— Пусть Питер отвезет тебя обратно в отель. — Дэвид было покачал головой, но Хулань продолжила: — Ты же в Китае. Я сама назначу встречу. — Она встала и протянула руку: — До завтра?

— Хулань…

— Значит, договорились, — прервала она Дэвида, нехотя высвобождая ладонь, затем подошла к двери, открыла и придержала ее: — Я оставлю сообщение о времени встречи на стойке регистрации отеля.

Питер, который ждал прямо за дверью, вскочил, быстро переговорил с Хулань на китайском, а затем повел Старка через лабиринт коридоров и лестничных клеток во двор. А Хулань в своем кабинете прижалась спиной к закрытой двери, пытаясь восстановить дыхание.

К тому времени, как Хулань покинула министерство, совсем стемнело. Она застегнула пальто, спасаясь от холода, и накинула на голову шарф. Остальные сотрудники спешили к своим велосипедам. Хулань знала, что коллеги специально держатся на расстоянии, чтобы не общаться с ней, пока она идет вдоль парковки.

Она поддернула юбку и перекинула ногу через раму серебристо-голубого велосипеда марки «Летящий голубь». Выехав за пределы комплекса, Хулань смешалась с толпой соотечественников, возвращающихся домой. По сравнению с истеричным вождением Питера это движение казалось мирным. Плавный, почти бесшумный ритм ее велосипеда среди сотен других превратился в успокаивающую медитацию.

Останавливаясь на светофорах, она наслаждалась редкими моментами, когда могла наблюдать за жизнью города. На углу стояла повозка с засахаренными райскими яблочками на бамбуковых шпажках. На другой стороне перекрестка уличный торговец жарил ароматные полоски маринованной свинины. Вокруг ларька собралась небольшая очередь: люди выливали остатки лапши из эмалированных мисок, прежде чем вернуть пустую посудину хозяину закусочной.

Хулань припарковала велосипед перед одним из новых многоквартирных жилых домов, поднялась на лифте на пятнадцатый этаж и постучала в дверь в конце коридора. Горничная проводила Хулань в гостиную. Мало что здесь могло рассказать об обитателях квартиры. Диван был накрыт покрывалом из полиэстера с цветочным узором. Несколько невысоких стульев теснились вокруг низкого журнального столика. В плетеных корзинах собирали пыль пластиковые растения. На стенах висели явно западные пейзажи, написанные маслом.

Женщина в инвалидном кресле смотрела в окно.

— Как она сегодня? — спросила Хулань у горничной, снимая пальто. Жарким комнатам новых квартир и гостиниц в западном стиле, которые в последние годы росли как грибы после дождя, она предпочла бы холод старых зданий, как в ее хутуне, пусть и с общими санузлами.

— Спокойно. Без изменений.

Хулань пересекла гостиную, присела на корточки рядом с инвалидной коляской и заглянула в лицо матери. Цзян Цзиньли уставилась в одну точку прямо перед собой. Хулань осторожно потянулась к ее руке. Кожа казалась прозрачной, и Хулань провела пальцами по тонким венам.

— Привет, мам.

Ответа не последовало.

Хулань пододвинула фарфоровый садовый стул, уселась и начала рассказывать, как прошел день:

— У меня был интересный посетитель, мама. Думаю, ты помнишь, как я рассказывала о нем раньше.

Хулань продолжала говорить, будто и мать была вовлечена в беседу, потому что иногда — после долгих часов или даже дней полного молчания — Цзиньли становилась весьма разговорчивой. В такие моменты, хотя это случалось очень редко, Хулань обнаруживала, что довольно большая часть ее монологов просачивалась в сознание матери.

В детстве Хулань восхищалась красотой матери, а иногда даже немного завидовала ей. После стольких лет и пережитых несчастий Цзиньли все еще выглядела почти так же, как и в те времена, когда была молодой женой подающего надежды чиновника, назначенного в престижное Министерство культуры. Хулань помнила, как мать любила одеваться в яркие цвета — пурпурный, изумрудный, насыщенный синий, — выделяясь на фоне серой массы людей, которые собирались в доме семьи Лю, чтобы весь вечер петь народные песни или арии из Пекинской оперы, пить маотай[30] и закусывать пельменями. Она помнила, как отец приглашал друзей вроде господина Цзая, которые умели играть на старинных инструментах и могли аккомпанировать Цзиньли, пока та пела о безответной любви. И еще Хулань помнила, как отец сидел, не шелохнувшись, и слушал жену; как дрожал мамин голос, а глаза светились любовью к супругу.

Хулань дорожила воспоминаниями о том, как друзья родителей сажали ее на колени и со смехом нашептывали на ухо: «Твои мама с папой как пара палочек для еды, всегда вместе, всегда в гармонии», или: «Твоя мама — золотой лист на нефритовой ветке», приравнивая Цзиньли к идеалу женщины. Годы спустя мать словно застыла в том времени, как драгоценный камень под грудой булыжников. Она не состарилась. Красота осталось невредимой после всех тех невзгод, что выпали на ее долю, — будто время шло лишь в те редкие моменты, когда разум Цзиньли прояснялся.

Вот уже почти двадцать пять лет Цзиньли была прикована к инвалидной коляске. Отец Хулань всецело сосредоточился на заботе о жене. Он многим заплатил, чтобы показать ее лучшим западным врачам, выложил кругленькую сумму за традиционные китайские травяные отвары, предназначенные для улучшения и укрепления физического здоровья жены. Неизвестно, благодаря западной медицине или китайской, но Цзиньли не страдала от обычных инфекций, которые изводили паралитиков. Однако ничто не могло справиться с болезнью, поселившейся у Цзиньли в мозгу. Психическое состояние матери неуклонно ухудшалось со времени «несчастного случая».

Когда сознание Цзиньли прояснялось, они с дочерью вели легкомысленные беседы: о том, как прекрасны вишни в цвету на склонах холма вокруг Летнего дворца; о том, что старик Чоу уже начал продавать молодой горошек, или о блеске шелка, который Хулань выбрала для платья. Но они никогда не обсуждали болезнь Цзиньли. А еще они не вспоминали об отце Хулань — о том, как его перевели в Министерство общественной безопасности двадцать лет назад, как он продвигался по служебной лестнице, как его повысили до нынешнего положения после событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Естественно, они никогда не говорили и о работе Хулань, поскольку Цзиньли понятия не имела, чем дочь зарабатывает на жизнь. Сегодня вечером, глядя на сверкающие огни Пекина, Хулань не заикнулась ни о деле, ни о причине приезда Дэвида в Пекин, а лишь описывала, как он изменился.

Когда приехал отец, Хулань поспешно встала, поцеловала мать и начала собирать вещи.

— Ни хао, — поприветствовал он дочь. — Здравствуй.

Он прошел в гостиную, растирая замерзшие пальцы: прямая спина, энергичная походка, теплая улыбка на лице.

— Добрый вечер, заместитель министра.

Он и ухом не повел, услышав такое официальное обращение.

— Ты ужинала?

— Да, и я уже ухожу.

— Ну хоть чаю-то выпьешь?

— Спасибо за любезное предложение. Но мне правда нужно домой.

В течение многих лет их разговор повторялся в точности, когда отец вдруг приходил домой достаточно рано или когда Хулань задерживалась у матери. Она знала, что будет дальше.

— Твоя мать будет рада, если ты останешься.

Сколько бы Хулань ни возражала, что уже поела и выпила чаю, сколько бы ни говорила, что ей нужно идти, отец не унимался, пока она не сдавалась. Поэтому, вместо того чтобы спорить, она покорно сняла пальто.

— Вот и хорошо, — сказал Лю, — поможешь мне с ужином.

Кухонные столы сверкали под ярким верхним светом. Отец Хулань засучил рукава и принялся чистить и измельчать имбирь и чеснок. Сама она промывала рис, пока вода не стала прозрачной, а затем поместила его в пароварку, украшенную розовыми пионами, и сунула несколько соцветий китайской капусты под воду, чтобы смыть грязь и остатки земли. Дальше Хулань молча наблюдала, как отец ловко жарит кусочки свинины в дымящемся воке. Затем он без особых усилий подхватил вок — под рубашкой взбугрились крепкие бицепсы — и выложил ароматное содержимое в тарелку.

В столовой, оформленной на западный манер — большая люстра, овальный стол и буфет с небьющейся посудой, — замминистра Лю выбрал самые лакомые кусочки и положил их в тарелку жены. Поднося палочки к губам Цзиньли, он откашлялся. За пределами профессиональных отношений разговоры между Хулань и отцом всегда вращались вокруг послушания и ответственности. Для современного китайца, чиновника с безупречным революционным прошлым, замминистра демонстрировал слишком явную приверженность конфуцианским идеалам.

— Хулань, — начал отец, — я уже столько раз просил тебя переехать сюда и жить с нами.

— Я не считаю эту квартиру домом. Я живу в нашем настоящем доме.

— Он слишком старый. Теперь другая эпоха. Твой настоящий дом там, где родители. — Он вздернул подбородок: — И ты понимаешь, что я о другом. Я говорю о долге перед семьей.

— Что уж точно устарело, так это понятие дочерней почтительности.

— Твоя правда. Председатель Мао не верил в старые принципы. У него была целая куча любовниц и жен. Когда они рожали детей, он без колебаний оставлял младенцев крестьянам в первых попавшихся деревнях у дороги. Но Мао мертв, и мне не нужно тебе все это рассказывать.

— Не нужно, замминистра.

— Семья — это святое. В Китае однозначный подход к тому, где наше место. Мой союз с твоей матерью скрепляют наши предки, и ты обязана соблюдать традиции.

— Пап…

Непривычное обращение заставило отца посмотреть на Хулань. Она сделала глубокий вдох и попыталась снова:

— Папа, я в долгу перед тобой и мамой за то, что вы меня вырастили. Я знаю, что никогда не смогу отплатить вам.

Подтекст ее слов был столь же ясен для замминистра, как если бы она произнесла его вслух: «Ты учил меня. Кормил и одевал меня. За всю жизнь, даже будь я сыном[31], мне не отдать долг. После твоей смерти я позаботилась бы о достойных похоронах. Будь я сыном, я сожгла бы бумажную одежду и бумажные деньги, чтобы ты ни в чем не нуждался в загробном мире[32]. На Новый год мы с женой и дочерьми готовили бы целую курицу, целую утку и целую рыбу — символ единства и процветания семьи. Мы жгли бы благовония. Будь я твоим сыном, я бы с процентом выплатила тебе долг за дарованную мне жизнь. Но я всего лишь дочь».

— Дочь — это не так уж плохо, — возразил отец, отправляя сморщенный древесный гриб в открытый рот Цзиньли.

— Я навещаю маму каждый день.

— Это не одно и то же. Ты ведь не замужем. — Он имел в виду древний принцип: в девичестве подчиняйся отцу, в браке — мужу, а когда овдовеешь — сыну.

— А еще я работаю.

Он фыркнул:

— Не надо тебе этим заниматься.

— Так ты сам меня и нанял.

Предполагалось, что ты будешь просто разливать чай. Но вести расследования? — Лицо замминистра исказилось. — Это неправильно. Тебе нужна работа почище. Я могу это устроить.

— Разве я не справляюсь со своими обязанностями?

— Ты уходишь от сути. Ты красная принцесса. Тебе вообще не стоит работать.

— Ноя хороший следователь.

— Да, хороший. Однако мать нуждается в тебе. Переезжай к нам. Посвяти себя уходу за ней.

Не соглашаясь, но и не споря, Хулань молча собирала последние зернышки риса в тарелке. Она знала, что все сказанное правда.