Дерево забвения

Манхэттен, 2002

Однажды на перемене этой осенью одноклассница по имени Йоко спрашивает:

— Тебя удочерили или как?

— Меня или как, — отвечаешь ты с тайной надеждой юмором смягчить агрессивность девочки.

— Очень смешно, — парирует Йоко. — Но я хочу сказать, ты не похожа на родителей, вот я и подумала.

— Это твое полнейшее право, — говоришь ты ей тихо. — У нас республика.

— Неудивительно, что настоящие родители тебя бросили, — шипит Йоко.

Не найдя на это ответа, ты разворачиваешься и удаляешься на негнущихся ногах.

Вернувшись домой в этот вечер, Джоэль сразу видит, что ты не в духе.

— Что с тобой, детка?

— Моя настоящая мать меня бросила?

— Шейна, твоя настоящая мать Лили-Роуз. А твоя биологическая мать тебя не бросала. Мы трое заключили соглашение, ты это прекрасно знаешь.

Но… она меня не любила? — хочешь ты закричать и не смеешь.

В строгом смысле слова Джоэль и Лили-Роуз никогда не скрывали от тебя правду. Никогда не обходили ее на цыпочках, как постыдный секрет. Они просто дали тебе понять, что это давняя история, никак не влияющая на ваше будущее, и не стоит ее обсуждать. На редкие вопросы, которые ты робко сумела сформулировать, они отвечали так спокойно и с улыбкой, что невозможно было задать их во второй раз. Клик-клак! — словно говорила их улыбка, блестящая, как металлический замок сейфа. Факты, касающиеся твоего происхождения, были надежно заперты в темноте и тишине.

А потом однажды сейф треснул.

Первую серию «Прослушки»[6] показывают июньским вечером 2002 года. Твои родители не любят телевидение; смотрят разве что шестичасовые новости, пока Джоэль готовит лапшу вок с овощами, или документальный фильм вечером; но… сериал?

Проходит лето, и ты замечаешь, что Джоэль необычно возбужден в вечера «Прослушки» и старается не пропускать ни одной серии. Лили-Роуз тоже смотрит, но не так чудно́, скорее, чтобы не отставать. Тебе смотреть передачу не разрешают, поэтому ты не сразу понимаешь, что, собственно, притягивает твоего отца в этом сериале, посвященном расовым конфликтам и бандам наркодельцов в Балтиморе. И даже когда твой мозг приближается наконец к верному ответу, тебе трудно его сформулировать: чтобы оплодотворить, его сперма совершила путешествие на дно самого грязного квартала этого города, квартала, где (как ты понимаешь, слушая сериал из соседней комнаты) полицейские машины разъезжают по улицам, как банши, с ревущими сиренами и мигалками, брызжущими в потемки красным. Да, Шейна, ты была зачата в городе, известном всему миру памятником, свалить который не может ничто: это башни-близнецы бедности и преступления. Тебе начинают сниться кошмары про Балтимор.

Воскресным вечером в сентябре 2002 года, когда, сидя рядышком на диване, родители смотрят последнюю серию первого сезона, ты врываешься в гостиную и бросаешься на пол между их ног.

Джоэль тотчас хватает пульт и выключает телевизор.

— Хочешь, почитаем тебе сказку, детка?

— Нет, — говоришь ты. — Я только хотела посмотреть на Балтимор. Я же все-таки там родилась. — Эти слова, которые ты не собиралась произносить, падают в комнату, как тонна кирпичей. Тишина стоит полная.

— А, — говорит наконец Джоэль. — Что ж, этот сериал не для детей, так что придется найти другой способ показать тебе Балтимор.

— Мой родной город, — настаиваешь ты, чтобы посмотреть, сработает ли тонна кирпичей второй раз.

— Да, Шейна, ты права, это твой родной город, — говорит Лили-Роуз раздраженно-злым голосом, хорошо тебе знакомым, — он означает, что она начинает чувствовать себя исключенной из семейного круга. — Ты провела в Балтиморе за все про все пять дней твоей жизни. Но ладно, если тебя действительно мучает ностальгия, всегда можно тебя туда свозить.

— Лили-Роуз? — одергивает ее Джоэль с укоризной, находя голос супруги чересчур саркастичным.

— И я смогу встретиться с моей матерью, когда мы будем там? — спрашиваешь ты, ошеломленная собственной дерзостью.

— Твоя мать здесь, в этой комнате, — говорит Джоэль.

— С моей настоящей матерью, я хочу сказать.

— Твоя настоящая мать здесь, в этой комнате, — повторяет Джоэль.

Лили-Роуз встает. Ее глаза стали огромными, и она, кажется, совсем не дышит. С пола, где ты сидишь, она выглядит большой, и бледной, и парализованной.

— Ладно, — говорит она севшим голосом, и ей приходится откашляться, чтобы продолжать, — если Шейна считает, что пять дней важнее десяти лет…

— Речь не об этом, милая, — перебивает ее Джоэль.

— Если бы вы не приехали за мной, — не унимаешься ты, — я выросла бы в квартале, который показывают в «Прослушке»? Поэтому вы смотрите ее каждую неделю? Хотите знать, что бы со мной сталось, если бы…

— Шейна, ты меня удивляешь, — перебивает тебя Джоэль твердым голосом. — Никогда, ни единой минуты не было речи о том, чтобы ты росла в Балтиморе. Ты это прекрасно знаешь и знала всегда. С первого дня мы договорились все втроем — Лили-Роуз, твоя биологическая мать и я — о том, как все будет.

— Почему ты никогда не называешь ее имени?

— Какого имени?

— Имени моей матери. Почему у вас есть имена, а она — она просто моя биологическая мать? Как ее зовут?

— Как ты смеешь говорить с родителями таким тоном? — хмурится Лили-Роуз.

— Ее зовут Сельма Паркер, — говорит Джоэль.

Ты на минуту умолкаешь, застигнутая врасплох этим обрывком информации, на который и не надеялась.

— Когда тебе будет восемнадцать лет, ты сможешь с ней связаться, — говорит Лили-Роуз. — Мы всегда тебе это говорили.

— Почему восемнадцать? Почему надо ждать восемнадцати лет? Почему не в десять?

— Потому что в восемнадцать ты будешь совершеннолетняя и сможешь делать что хочешь, — отвечает Лили-Роуз.

— Но если мне хочется увидеть ее, пока я еще маленькая? А если она хочет меня увидеть?

— Она не хочет, — качает головой Лили-Роуз. — У нее есть свои дети. А ты не…

— Ладно, довольно, — тихо говорит Джоэль. — Разговор окончен. Да и вообще, уже поздно, тебе пора в кровать. Завтра в школу.

— Иначе говоря, — шипишь ты, — вы меня купили.

…и эта тонна кирпичей, третья по счету, положила конец дискуссии, потому что Лили-Роуз упала в обморок.

Я ПРИЗНАЮСЬ, ЧТО МУЗА НЕ ВСТРЕТИТ ОТКАЗА… НО ГДЕ ВЗЯТЬ МУЗУ? ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС.

Я ОБРАЩУСЬ К ИЕГОВЕ, ГНЕВНОМУ И ОДИНОКОМУ ВЕЛИКОМУ БОГУ ИЗРАИЛЯ, КОТОРЫЙ ПОРОДИЛ НАРОД МОЕГО ОТЦА, И ОН ПРОСТИТ МНЕ, ЧТО Я РОДИЛАСЬ В ТЕЛЕ ЖЕНЩИНЫ — И, ХУЖЕ ТОГО, НЕЕВРЕЙКИ.

Я ОБРАЩУСЬ К БОГУ НАРОДА МОЕЙ ПОЧТИ-МАТЕРИ, СТАРИКУ СО СТРОГИМИ ГЛАЗАМИ И БЕЛОЙ БОРОДОЙ, КОТОРЫЙ УЧИТ СКРОМНОСТИ И СДЕРЖАННОСТИ, ТЯЖЕЛО РАБОТАТЬ И МАЛО ОТДЫХАТЬ, И ОН, ШОКИРОВАННЫЙ МОИМИ МАНЕРАМИ ДИКАРКИ, ОТВЕРНЕТСЯ ОТ МЕНЯ, НАМОРЩИВ НОС.

ЧТО ЖЕ ДО БЕСЧИСЛЕННЫХ БОГОВ МОИХ ДРАГОЦЕННЫХ АФРИКАНСКИХ ПРЕДКОВ, НЕЗНАКОМЫХ, УБИЕННЫХ, РАССЕЯННЫХ ПО СВЕТУ, Я, БЫТЬ МОЖЕТ, ПОЧУВСТВУЮ БИЕНИЕ ИХ СЕРДЕЦ В МОЕЙ КРОВИ, КАК БАРАБАННЫЙ БОЙ, НО, ПРИГЛУШЕННЫЙ ВРЕМЕНЕМ И РАССТОЯНИЕМ, ОН БУДЕТ ПОЧТИ НЕСЛЫШЕН.