Дерево забвения

Манхэттен, 1958–1966

С этого разговора в кабинете директора жизнь Джоэля Рабенштейна идет прямой траекторией к успеху. Почти как Достоевский, он чувствует в себе глубинные перемены, потому что избежал запрограммированной смерти, хотя Федор стоял с завязанными глазами перед расстрельным взводом, а он, Джоэль, планировал броситься под колеса грузовика. Поступив на первый курс Колумбийского университета, он поселился в Верхнем Вест-Сайде, да так там и осел. Он нашел свою нишу — и, глубоко убежденный, что она принадлежит ему по праву, вычеркнул из памяти маленькие хитрости, на которые пришлось пойти, чтобы в нее попасть.

Как давно мечтал, он учится в семинаре Франца Боаса. В последующие годы его путь пересекается с Грегори Бейтсоном, Маргарет Мид и Майей Дерен[7]; каждый раз, скрывая свое возбуждение от общения с такими знаменитостями, он говорит с ними мягким и спокойным голосом, покоряя своеобразным сочетанием блеска и скромности. Неутомимый труженик, более склонный к профессиональным связям, чем кажется, он спокойно переходит в магистратуру, после чего входит в преподавательский состав и начинает взбираться по служебной лестнице: ассистент, преподаватель, старший преподаватель.

В это время свирепствует война во Вьетнаме — но, ослепленный своей страстью к этнологии религий, Джоэль, можно сказать, невосприимчив к политике. Джереми, напротив, пристально следит за ходом событий и готов защищать, пылко и талантливо, отказывающихся от военной службы по религиозно-этическим соображениям. С учетом солидности их университетских досье и прочного экономического положения родителей, мысль о том, что американская армия может призвать братьев Рабенштейн под знамена и отправить их рисковать жизнью в аду Индокитая, даже не приходит им в голову.

В 1962 году Джереми блестяще выдерживает экзамены в адвокатуру, и родители устраивают большой праздник в его честь, наняв клезмерский[8] оркестр, который творит чудеса, а их друзья, одетые с иголочки, с бокалами шампанского в руках, расхаживают по саду, поздравляя молодого красавца адвоката и измышляя дурацкие каламбуры типа: «Налей стаканчик в баре мицва!»

Заметив, что Дженка слишком часто звонит ему, чтобы петь хвалу великому адвокату Джереми, Джоэль публикует статью за статьей и книгу за книгой, посылает экземпляры и отрывки своих текстов самым титулованным антропологам планеты и коллекционирует в своих архивах их благодарственные письма, участвует в круглых столах и коллоквиумах, получает приглашения на другие коллоквиумы и круглые столы и впечатляет всех своей приветливостью, вежливостью и почтительностью. И коль скоро его антимастурбационная техника стала второй натурой, коллегам, проникающимся к нему дружбой, нечего беспокоиться за своих жен; на обедах и коктейлях, как в городе, так и в кампусе, Джоэль Рабенштейн очарователен с женщинами. Давая им почувствовать, что они прелестны (даже когда это не так), он не касается их груди, проходя мимо, и не таращится на их корму издалека.

По мере того как растет слава их младшего сына, выходя далеко за пределы кампуса Колумбийского университета и заполоняя страницы газет и книжные магазины, Павел и Дженка вновь нахваливают его своим друзьям. Свидетели признания, которое он снискал как мыслитель, они уже решили, что его вегетарианские причуды не имеют значения. Иногда им даже кажется, что звезда младшего сына взошла выше, чем старшего. На воскресных обедах в Ривердейле Дженка напоминает Джереми, что Джоэль в двадцать шесть лет уже закончил докторскую диссертацию и опубликовал две книги об эволюции ритуального жертвоприношения и потреблении мяса в Западной Африке. Она, конечно, не хочет на него давить, но не пора ли ему, Джереми, найти партнера, чтобы открыть кабинет, и женщину, чтобы создать семью?

Их генеалогическое древо было подрублено нацистами, и Павлу с Дженкой не терпится обзавестись потомством. «Надо превратить наши ветви в корни», — часто вздыхает Павел со слабой кривой улыбкой. Вопрос детородного возраста, разумеется, стоит не так остро для мальчиков, как для девочек; и все же время идет, Джереми скоро тридцать, а они, Павел и Дженка, не бессмертны. Так что — нет, она, конечно, не хочет на него давить, — но не пора ли подумать о серьезных вещах?

Вечерами в постели они дают волю своим тревогам, спрашивая себя, в частности, не втянули ли Джереми в одно из тех молодежных движений, которые сейчас протестуют против войны во Вьетнаме, разоблачают социальную несправедливость, помогают организовываться чернокожим, дразнят плебс, нападают на то, что называют истеблишментом, и вообще, поднимают-таки бучу в южных кварталах Манхэттена.

На самом деле за десять лет после ухода из Ривердейла Джереми не вступил ни в компартию, ни к «Синоптикам»[9], ни в движение «Студенты за демократическое общество», ни в Американский союз за демократические свободы, но он эволюционировал в направлении, которое его родители, знай они об этом, не одобрили бы точно так же: он решил полностью признать тот факт, что любит мужчин. Он не помнит поры, когда не был геем. Еще ночные сеансы стонов и пыхтенья, которые он позволял себе подростком — и которые подчас нарушали сон Джоэля, — вдохновлялись не «Плейбоем» и «Модерн мен», но образами святого Себастьяна, Иисуса и архангела Гавриила с полок наследия Праги Дженкиной библиотеки. Невероятное изображение Рембрандтом «Жертвоприношения Исаака» тоже не раз оказывалось полезным. А в 1957 году, на его двадцатый день рождения, один друг подарил ему «Комнату Джованни»[10], и это было откровение. Три дня он жил с героями этого романа, затаив дыхание, глубоко благодарный Болдуину, который нашел слова, чтобы выразить его собственные тайные потребности и чувства. Через несколько лет, поняв, что надо защищать гомосексуалистов перед судом, он вступил в Общество Маттачине, основанное Гарри Хэем[11], и стал якшаться в Вест-Вилледже с другими активистами гей-сообщества.

Однажды вечером в начале апреля 1966 Джоэль пошел в кинотеатр на Бликер-стрит посмотреть знаменитый документальный фильм Жана Руша[12] «Безумные учителя». В фойе перед сеансом он встречает коллегу и знакомого по имени Питер С. Британский этнолог, пузатый, бородатый, пресыщенный и сильно пьющий, Питер написал авторитетное исследование о колдовстве в Кении. Они договариваются выпить где-нибудь после сеанса.

Выйдя ровно в десять часов в чудесную прохладу весеннего вечера, они отправились на поиски бара, но не прошли и двух кварталов, как вдали раздались полицейские сирены и гомон мужских голосов. Джоэль, определенно склонный отступать перед любым конфликтом, предлагает укрыться в ближайшем кафе, но Питер другого мнения. «Пойдем посмотрим, что случилось», — говорит он и, не обращая внимания на нерешительность Джоэля, хватает его за руку и почти тащит за собой.

Толпа собралась перед баром «У Джулиуса» на Западной Десятой улице. Быстро попав в людской поток, Джоэль и Питер задают вопросы и постепенно восстанавливают последовательность событий. По образцу «сидячих манифестаций» против войны и сегрегации группа геев решила устроить «питейную манифестацию» в знак протеста против закона штата Нью-Йорк, запрещающего продажу алкоголя гомосексуалистам. Около девяти часов вечера они вошли в бар «У Джулиуса» и, усевшись у стойки, спокойно заявили: «Мы геи, мы тихие и хотим, чтобы нам подали спиртное». Бармен ответил им, что, к сожалению, это невозможно. Тогда геи вышли на улицу и теперь, под ярким светом неоновой вывески над входом в бар, обещают подать жалобу в Комиссию по правам человека, чтобы она предъявила иск Управлению штата по продаже спиртных напитков.

Толпа разделилась, одни поддерживают демонстрантов, другие насмехаются. Не любитель общаться с незнакомцами, Джоэль наблюдает за сценой в некотором отдалении и из тени соседнего дома вдруг видит своего брата. С сияющим лицом, небрежно обнимая за плечи усатого молодого человека в красной футболке, Джереми скандирует в унисон с остальными демонстрантами: Мы все педерасты. / И мы не двинемся с места! / Мы все педерасты. / И мы не двинемся с места!

В ужасе от мысли, что брат может заметить, что он заметил его, Джереми поспешно прощается с Питером: «Я только что вспомнил, я должен проверить кучу домашних работ на завтра, — говорит он. — Надо быстренько домой…» И, пожав ему руку, он спускается в метро на Кристофер-стрит.

«Питейная манифестация» широко освещается в СМИ, а поскольку Джереми не появился на обеде у Павла и Дженки в следующее воскресенье, Джоэлю не составило труда свернуть разговор к этой теме.

— Я случайно был в этом квартале в тот вечер, — говорит он, когда его мать кивком головы дает понять Лупите, новой прислуге с Тринидада, что она может подавать блюда, — и видел Джереми.

— Ты был там, он был там, многие бывают там, — говорит Павел.

— Нет, я видел его прямо «У Джулиуса», в группе Общества Маттачине.

Дженка бледнеет, Павел краснеет. После недолгой паузы они начинают говорить одновременно:

— Ты, верно, обознался. — Может быть, он был там, чтобы их защищать. — Возможно, они пригласили его как адвоката. — Не надо бы защищать таких людей…

Наконец Джоэль говорит совсем тихо:

— Оттуда, где я стоял, мне вправду показалось, что он из них.

Молчание.

— Мне не хочется есть, — говорит Дженка. Она откладывает вилку, встает и, пошатываясь, выходит из комнаты.

Джоэль и Павел остаются лицом к лицу в столовой в час пополудни, за столом, на котором дымятся, окутанные молчанием и солнечным светом, блюда с картофельным пюре, соусом и голубцами. Несмотря на царящую неловкость, Джоэль испытывает большое облегчение. Джереми наконец сошел с дистанции. У него нет больше конкурента.

— Можно воздать должное Дженкиной стряпне, даже если есть в семье фейгеле[13], правда же? — говорит он, улыбаясь. И, аккуратно вынув мясо, принимается жевать капустный лист.

— Куда мы катимся? — тихо шепчет Павел. И добавляет почти неслышно, поднося вилку ко рту: — Что сказал бы мой авва[14]?