Дерево забвения

Нашуа, 1963

Постоянно напевая вполголоса, Лили-Роуз растет. Живя в отдалении от города, она становится среди сверстников вроде парии и с головой уходит в учебу. Учительница первого класса поет ей хвалы перед всеми учениками и часто приводит ее в пример. В конце года она вызывает к себе Эйлин и Дэвида.

— Лили-Роуз, — сообщает она, — уже так хорошо выучилась читать, что для нее будет пустой тратой времени идти во второй класс.

И малышка переходит сразу в третий. Ученики злятся на эту девочку, которая в мгновение ока решает задачи, с которыми они справляются с трудом. Они смеются над ее кукольными одежками, обзывают недотрогой, божьей коровкой, подлизой. Образуется порочный круг: чем больше Лили-Роуз чувствует себя изгнанницей, тем больше она занимается, а чем больше она занимается, тем больше ее подвергают остракизму.

Когда ей исполнилось восемь лет, Дэвид постановил, что она должна научиться кататься на велосипеде, а Эйлин добавила, что пора учить ее шить. Но Лили-Роуз боится велосипеда и швейной машинки, двух устройств, чьи колеса крутятся, если нажать на педаль. В ее ночных кошмарах велосипед теряет управление и падает, швыряя ее на землю или под колеса грузовика; игла швейной машинки прокалывает ей пальцы, пришивая руки к ткани. И всегда в этих снах ее преследуют кровь и смерть.

Родители смотрят на нее, не веря своим ушам.

— Даты… что ты такое говоришь? Боишься швейной машинки? Боишься велосипеда? Да ты в своем уме?

Но она непреклонна. Вместо того чтобы учиться шить и кататься на велосипеде, она поет.

Родители не обращают особого внимания на ее пение, но время идет, и кто-то в голове теплым голосом начинает нашептывать ей, что у нее талант. Ее голос сулит ей славу: однажды она выйдет на сцену, как Арета Франклин, в великолепном платье с блестками, и будет петь в микрофон. Миллионы людей будут смотреть ее по телевизору, скандировать ее имя и драться за билеты на ее концерты.

Для Лили-Роуз этот голос в голове становится чем-то вроде бога, который смотрит на нее, ходит за ней повсюду и следит. Она силится быть достойной возложенных на нее надежд и становится зависимой от его похвал. И вот она спрашивает мать, можно ли ей брать уроки пения.

— Она хочет петь в церковном хоре, — говорит Эйлин Дэвиду. — Это было бы чудесно, правда?

Дэвид против, потому что уроки дороги. Но немного виски, немного духов — и Эйлин удается его уговорить.

— Ладно, — соглашается он, — но водить ее будешь ты.

Уроки проходят в церковном подвале, по субботам после обеда. Учитель, мистер Вэссен, — высокий молодой человек лет тридцати, лица которого почти не видно за очками и бородой. Лили-Роуз поначалу робеет, но мало-помалу осваивается в его присутствии. Между уроками она запирается в своей комнате и упражняется часами: интервалы, аккорды в мажоре и миноре, колоратуры, такт, техника дыхания, трели, фразировка; искусство пения с азов. Через несколько месяцев уроков мистер Вэссен говорит Эйлин, что успехи ее дочери многообещающи. Голос в голове Лили-Роуз поздравляет ее. Султан надежды трепещет в груди.

В июне, жарким летним днем, Эйлин надевает дочери платьице, которое только что сшила, из бледно-голубого хлопка, с очень короткими рукавчиками с рюшами. В половине четвертого, сидя за клавиатурой рояля, мистер Вэссен тестирует абсолютный слух своей ученицы и ее способность распознавать интервалы, не видя, что он играет: терция, квинта, кварта… Стоя слева от него, малышка угадывает безошибочно. Потом он говорит: «А теперь, Лили-Роуз, начиная с верхнего до, можешь спеть мне сексту?» В тот самый миг, когда ее голос берет верхнее «до», а горло и голосовые связки уже размыкаются для ля, мистер Вэссен, держа правую руку на клавишах, запускает левую ей под платье.

Время остановилось. Тело Лили-Роуз окаменело. Высокое «ля», которое она так грациозно выпустила вверх, замирает застрявшей в горле птичкой. Погладив ее поясницу и маленькие ягодицы, рука мистера Вэссена спускается меж тощих ляжек и ласкает невысокий бугорок ее лона сквозь белые хлопковые трусики, из тех, что Эйлин покупает три пары за доллар у Вулворта в центре города и стирает только с белым бельем, потому что, если постирать их с цветными одежками (даже светлыми, настаивает она), они сереют или розовеют и их уже никогда не отстирать, даже жавелевой водой! Эйлин объясняет все это дочери с величайшей серьезностью, потому что, пусть даже у нее есть работа вне дома, она из многих поколений домашних женщин, старательных и пылких, и хочет, чтобы ее дочь в совершенстве овладела премудростями домашнего хозяйства.

Но когда мистер Вэссен привлекает ее к себе, бормоча: «Какая красивая девочка, какая же ты красивая», — чары разом разбиваются. Вырвавшись из его рук, она хватает портфель, выбегает из комнаты, взлетает по лестнице и перестает бежать только у дома. Там она сообщает матери, что больше не хочет ни петь в церковном хоре, ни брать уроки пения. Как ни допытывается Эйлин, малышка не скажет больше ни слова.

Что же все-таки произошло и что это значит? Она думает об этом беспрестанно. Она знает, что мужчины могут возбуждаться. Это как электрический ток? Как когда нажимаешь на выключатель и загорается лампочка? Ее тело возбудило мистера Вэссена. В его теле вспыхнуло пламя. Его же прикосновение ее, наоборот, заледенило. От него ее тело окаменело.

Голос в голове призывает ее быть очень осторожной. Говорит, что отныне ей придется внимательнее следить за собой. Лили-Роуз начинает заботить ее внешность, она сравнивает себя с другими девочками. У нее пока нет груди, но у некоторых девочек в классе, старше ее на два-три года, она есть. В раздевалке, до или после уроков физкультуры, Лили-Роуз украдкой рассматривает их, спрашивая себя, будет ли и у нее попозже такая же грудь, которая дрожит, когда она идет, и болтается из стороны в сторону, когда она бежит. Она надеется, что нет.

Она начинает листать старые номера «Эль». Таская их у матери маленькими стопками по три-четыре штуки, она прячет их под кроватью и, закончив уроки, с увлечением читает рекламу и знакомится с ухищрениями красоты.

Слова и образы потоком льются в нее. Манекенщицы — идеальные современные принцессы: высокие, стройные, скромно наделенные грудью и бедрами. Обернув профиль к камере, они идут, слегка покачивая руками и ляжками. Камера ловит свежесть их взгляда и грацию движений. Их юбки, шерстяные, твидовые или кожаные, доходят ровно до колен. Рождественская распродажа, летняя распродажа: маленькие шляпки, таблетки, капоры. Ресницы можно удлинить тушью — желательно водостойкой, чтобы не потекла от дождя или от слез. В руках кожаные сумочки всех размеров и форм, с золотыми цепочками, ремешками, кнопками, кармашками, молниями. На ногах сапожки, лодочки на шпильках, ботики, сапоги до колен, до бедер. Женская мода. Аксессуары. Береты на золотисто-рыжих волосах. Женщины с мужьями на охоте на зеленеющей шотландской равнине. Развевающиеся килты. Женщины на лошадях, женщины с конюхами. Женщины с блестящими губами жемчужного цвета и с веками, подернутыми дымкой. Слово «жемчуг». Слово «дымка».

Каждое слово каждой рекламы — поэзия для Лили-Роуз. Она любит читать даже цены, непременно бросовые (всего 12,99 $ вместо 19,99 $!). Меховые манто стоят сотни долларов, и их недоступность — часть их красоты. Она обожает картинки с норковыми манто, кашемировыми свитерами, шелковыми шарфиками. Переворачивая глянцевые страницы, она трется щекой об эту нежность. Теплое слово «норка» восхищает ее в высшей степени, как и гладкое слово «кашемир» и сладкое слово «шелк». Никогда ни один человек не касался Лили-Роуз так тепло, как слово «кашемир». Ланвен, Шанель — французские ассоциации элегантности и шика. Все, что шикарно, французское, в том числе и слово «шик».

Она впитывает большими глотками этих женщин, пышных, мясистых, до головокружения рассматривает их бюстгальтеры, изучает кружевные узоры, сквозь которые угадывается мягкий изгиб их груди, запоминает их прически, длинные, идеально наманикюренные ногти, стройные ноги в нейлоновых чулках. Мужчинам она не уделяет ни мгновения — даже когда, держа в руках огромный бриллиант, они бросаются к ногам женщин и просят их руки. Интересует ее только безмолвная и дорогая красота манекенщиц. Щеки с пятнышками румян, надушенные мочки ушей, выщипанные брови, руки, смазанные увлажняющим кремом. Лили-Роуз лакомится рекламой, как другие шоколадом: не может остановиться. Она становится ненасытной.

Эйлин встревожена новым поведением дочери, которое она неверно истолковала как ранний взрыв пубертатного нарциссизма.

— Посмотри на нее, — говорит она Дэвиду однажды вечером, когда Лили-Роуз в коридоре прихорашивается перед большим зеркалом. — Она просто поглощена своими оборками, чулками, волосами, ногтями. На днях она попросила меня купить ей бюстгальтер и пояс — в девять лет! Ты можешь себе представить?

Озабоченный рынком недвижимости и несколькими скоротечными романами, Дэвид ничего не замечал.

— Она интересуется своей внешностью, — говорит он, — что может быть естественнее? А ты не делала то же самое, чтобы захомутать меня, а? Лак для ногтей и помада жемчужного цвета, лодочки на шпильках… тебе это ничего не напоминает?

— Дэвид, ради Бога, ей девять лет! Пояс… нет, это шутка! Ей нечего держать и поддерживать!

— Почему она не играет в принцесс? Все девочки это делают, правда? Так же, как мальчики играют в солдатиков.