Дерево забвения

Манхэттен, 2003

Ты проводишь август, показывая Пуласки вехи его новой жизни: корзинку и миски на кухне; коридоры, лифты и швейцаров Батлер-холла; поводок; и, на улицах и в окрестных парках, неизбежных других живых существ, и собак, и людей.

Ты обучаешь его: «Сидеть. Ждать. О’кей, пошли. На! Ищи! Хорошо, Пуласки! Хорошая собачка!» Уже через несколько дней он мчится к тебе, как только ты его зовешь. Когда ты садишься на скамейку в парке, чтобы почитать, он прыгает и бегает вокруг тебя зигзагами, задирает лапу, метя территорию, тычется мордочкой в твои колени. Ночью он спит в ногах твоей кровати.

Когда приходит время идти в школу, а Джоэль все еще в Мельбурне, ты тревожишься: как Пуласки будет один взаперти в квартире с утра до вечера? Вдобавок в первый же день занятий Лили-Роуз запланировала тебе урок фехтования после школы.

Вернувшись около семи часов, ты не слышишь ни привычного стука когтей Пуласки по паркету, ни его нетерпеливого дыхания. Он не выходит тебя встречать. А в кухне тебя ждет и вовсе непонятная сцена: песик лежит в корзинке со странной штукой из голубого пластика на шее и тихонько скулит.

Кровь отливает от твоих рук, от ног, от лица. Голосом одновременно пронзительным и невесомым ты кричишь:

— Что с моей собакой? Что слу…

— Ничего страшного, дорогая, — отвечает Лили-Роуз, ставя два готовых обеда в микроволновку. — Я отвела его к ветеринару, чтобы стерилизовать.

— Что сделать?

— Маленькую хирургическую операцию, чтобы потом у него не было щенков.

— Ты хочешь сказать, что он никогда не сможет заниматься любовью?

— Собаки не занимаются любовью, милая, они просто делают щенков, а мы не хотим, чтобы они у него были, правда? В Нью-Йорке и так слишком много бездомных собак; Общество защиты животных истребляет их тысячами каждый год.

В первый момент ты не в силах ничего сказать. Потом, кинувшись к корзине, хватаешь своего щенка на руки.

— Бедный Пуласки, — шепчешь ты. — Бедный Пуласки… А что это за голубая штуковина?

— Без этого, — говорит Лили-Роуз, — он будет лизать швы, и они могут воспалиться. Это называется воротник Виктории, — продолжает она, радуясь возможности сменить тему, — потому что в эпоху королевы Виктории дамы британской знати носили одежду, стесняющую движения. Невероятно, правда? Платья с кринолином, замысловатые турнюры, большие воротники из жестких кружев, высокие каблуки… Вроде как когда-то бинтовали ноги китаянкам, идея была заявить миру: Мой муж так богат, что мне нет нужды работать!

Никогда ты не ненавидела Лили-Роуз так, как в эту минуту. Ваш обед проходит в полном молчании.

Вернувшись в свою комнату, ты ищешь в Интернете, узнаешь, в чем состоит эта хирургия, и тебя едва не выворачивает наизнанку. Операция делается под общим наркозом, значит, она болезненна. Усыпив животное, ветеринар делает надрез у мошонки, перерезает канальца тестикул, достает их через отверстие и все зашивает. «Что он делает с яичками, которые извлекает у бедных спящих собачек? — думаешь ты. — Может быть, однажды он откроет музей естественной истории, где люди смогут сравнить засушенные тестикулы чихуахуа, датских догов, спаниелей и сенбернаров. Ох! Пуласки, — рыдаешь ты, — мне жаль! Мне так жаль! Я позволила Лили-Роуз украсть тебя и кастрировать, и теперь твои яички исчезли навсегда! Ты не кобель и не сука, ты евнух!»

Обезумев от ярости, ты возвращаешься в кухню, где Лили-Роуз убирает остатки вашего обеда.

— Как ты могла это сделать, не предупредив меня, за моей спиной? — кричишь ты. — Ты дождалась, когда я уйду в школу, и отвела его к ветеринару!

— Ничего подобного, — заверяет тебя Лили-Роуз, не теряя хладнокровия. — Ветеринар был в отпуске. Прекрати, Шейна, — добавляет она более властным тоном, — прекрати сейчас же. Ты раздуваешь пустяк, это нелепо. Миллионы собак оперируют в Соединенных Штатах каждый год.

С этих пор ты не разговариваешь с Лили-Роуз, обходясь междометиями. Ты приходишь на кухню завтракать, обедать и ужинать, но не желаешь встречаться с ней взглядом и отвечать на ее вопросы.

Неделю Лили-Роуз изо всех сил старается не замечать твое неразумное поведение, после чего делает попытку помириться. Однажды вечером, когда ты выходишь из своей комнаты в туалет, она загораживает тебе дорогу в коридоре и кладет руки на плечи.

— Подумай, дорогая, умоляю тебя. Через несколько месяцев Пуласки повзрослеет. Не хотелось бы, чтобы он дрался с другими кобелями в парке, бегал за течными суками, терся о ноги наших гостей и принес десятки щенков, которые никому не нужны, — я права или нет?

Ты убегаешь в туалет и хлопаешь дверью перед ее носом.

Джоэль следит за вашим конфликтом издалека и ничего не может сделать для его разрешения. В своих ежедневных электронных письмах он лишь пишет, как ему не терпится познакомиться с новым членом семьи.

Наконец однажды, в конце сентября, он сообщает тебе эсэмэской, что такси из аэропорта уже подвезло его к Батлер-холлу. Как во времена твоего детства, ты мчишься по коридору и с разбегу бросаешься папе на шею… вот только теперь ты выше его и едва его не опрокидываешь.

Потом ты разражаешься рыданиями.

— Лили-Роуз мне не мать, — говоришь ты. — Она кастрировала Пуласки, и я никогда больше не буду с ней разговаривать.

— Не переживай, моя крошка, — бормочет Джоэль, пытаясь выглядеть сильным и надежным, несмотря на свои шестьдесят четыре года и шестнадцать часов разницы во времени. — Все будет хорошо.

На этот раз, однако, он ошибается.

ЭРВЕ, МНЕ НЕ ДАЕТ ПОКОЯ ТЕМА БЕРЕМЕННОСТИ НА ПЛАНТАЦИЯХ.

ДАЖЕ КОГДА ОТЕЦ РЕБЕНКА БЫЛ ВАШИМ ЛЮБИМЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, ЭТО НАВЕРНЯКА БЫЛО ДУШЕРАЗДИРАЮЩЕ — НОСИТЬ, ПОТОМ КОРМИТЬ И ТЕТЕШКАТЬ МАЛЫША, ТОЧНО ЗНАЯ, ЧТО ВЫ ЕГО ПОТЕРЯЕТЕ — В ВОЗРАСТЕ ДВУХ, ПЯТИ ИЛИ ДЕСЯТИ ЛЕТ, — И, ГЛАВНОЕ, ЗНАЯ, КАКАЯ ЖИЗНЬ ЕГО ЖДЕТ. НО, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ВЫ МОГЛИ БЕСКОНЕЧНО ЛАСКАТЬ, УСПОКАИВАТЬ ЕГО, ПЛАЧУЩЕГО, ПЕСНЯМИ О БОГЕ И ИИСУСЕ, О ДАЛЕКОЙ РЕКЕ, О НАДЕЖДЕ И ТЕРПЕНИИ, И МОЛИТЬСЯ О ТОМ, ЧТОБЫ ВСТРЕТИТЬСЯ С НИМ НА НЕБЕСАХ ПОСЛЕ СМЕРТИ.

НО КОГДА ОТЕЦ БЫЛ ВАШИМ УГНЕТАТЕЛЕМ И НАСИЛЬНИКОМ, КАК НЕ СОЙТИ С УМА, ПО МЕРЕ ТОГО КАК ЕГО ДИТЯ РАСТЕТ В ВАШЕМ ЧРЕВЕ? ХОЗЯИН — ИЛИ ОДИН ИЗ ЕГО СЫНОВЕЙ, БРАТЬЕВ, КУЗЕНОВ ИЛИ ДРУЗЕЙ — ОВЛАДЕЛ ВАШИМ ТЕЛОМ И ИЗЛИЛ В НЕГО СВОЕ СЕМЯ, ОНО ПРОРОСЛО, И У ВАС ВПЕРЕДИ ДЕВЯТЬ ДОЛГИХ МЕСЯЦЕВ, ЧТОБЫ РАЗМЫШЛЯТЬ ОБ ЭТОМ, ДЕВЯТЬ ДОЛГИХ МЕСЯЦЕВ, ЧТОБЫ ОТТОРГНУТЬ РЕБЕНКА, КОТОРОГО ВЫ КОРМИЛИ МОЗГОМ ВАШИХ КОСТЕЙ, БАЮКАЛИ ДВИЖЕНИЯМИ ВАШЕГО ТЕЛА, УСПОКАИВАЛИ МУЗЫКОЙ ВАШЕГО ГОЛОСА.