Дерево забвения

Манхэттен, 2005–2006

Еще до конца осени Фелиса катит бочку на школу Святой Хильды и Святого Хуго.

— Я предпочитаю предрассудки лицемерию, — говорит она. — Предпочитаю миссионеров псевдоэкуменистам. Послушай, она ведь религиозная, эта школа! Она носит имя двух чертовых святых, да или нет? Уж лучше признаться, что ты католик, чем кружить вокруг потомитана[31], строя из себя толерантных. Нет, это правда, а ты как думала? Ты видела, чтобы мусульманин молился Аллаху в стенах нашей школы? Или чтобы индус курил ладан? Или анимист впадал в транс? Ты думаешь, нам позволили бы устроить церемонию вуду? Нет, Шейна. На самом деле, чтобы быть принятой в Святую Хильду, надо принадлежать иудеохристианской элите, быть верным Американской мечте и делать вид, будто веришь, что Штаты воплощают свободу и справедливость на планете Земля. Знаешь что? Нам надо бойкотировать церемонию вручения дипломов в июне. Что скажешь? Ты со мной?

От столь радикального подхода Фелисы ты теряешься.

— Это несерьезно, — говоришь ты. — Как можно туда не пойти?

— Ну, например, все девушки должны быть в белых платьях. Можно сказать, что мы обратились в индуизм, а для индусов белый — цвет траура, так что мы не хотим одеваться в белое.

Узнав, что эта церемония будет происходить в церкви Риверсайд, мать Фелисы добивается особого разрешения получить диплом по почте. Джоэль предлагает сделать то же самое для тебя, но Лили-Роуз категорически против.

— Это чистый индивидуализм, — говорит она пронзительным голосом. — Ты всю жизнь изучаешь ритуалы и обычаи, скрепляющие другие культуры. Шейна провела в этой школе двенадцать лет, и как раз когда этот важный этап ее жизни подходит к концу, ты хочешь, чтобы она пропустила ритуал окончания.

В мае они получают письмо из школы с указанием формы одежды для церемонии и адресом бутика в центре, где можно купить такую одежду. Лили-Роуз ведет тебя туда в следующую субботу. В магазине тесно и душно, примерочная кабина крошечная; ты сразу чувствуешь себя не в своей тарелке. Лили-Роуз приносит тебе маленькие белые платья и помогает примерять их, она пыхтит и потеет, натягивает и утрамбовывает, силясь заставить твою плоть слушаться. Но твой локоть все время стукается о ее лоб, твои ноги наступают ей на ноги; твоя грудь вываливается из слишком тесных корсажей, а глаза мечут в пол молнии стыда и ярости. Примеряя одно платье за другим, ты похожа на порнозвезду. После сорока минут пота и борьбы Лили-Роуз вынуждена опустить руки. Она звонит в школу и уговаривает разрешить тебе, в порядке исключения, надеть длинное платье.

На генеральной репетиции, за два дня до события, ученикам-христианам велят склониться перед крестом, когда они выходят из трансепта в конце церемонии. За ужином ты рассказываешь об этом родителям.

— Ученики-евреи тоже должны склоняться? — спрашивает Джоэль.

— Нет.

— Но, Джоэль, — говорит Лили-Роуз, — Шейна не еврейка.

— Да, но она и не христианка.

— Не спорю — но ведь церемония будет в церкви, так почему бы ей не поклониться кресту, как бы вежливо проститься с хозяином, пригласившим ее к себе? В Риме веди себя как римлянин, не так ли?

— А если мы предоставим Шейне решать, хочет она кланяться или нет? — говорит Джоэль. — Это не главный вопрос для будущего человечества.

— Я не могу этого слышать! — кричит Лили-Роуз. — Каждый раз, когда между нами возникает разногласие, ты кладешь конец дискуссии агрессивным обобщением!

Нервничая из-за ссоры между родителями, ты подкладываешь себе три ложки картофельного пюре. Лили-Роуз хмурит брови и злобно смотрит на твою талию.

Проснувшись утром великого дня, ты видишь кровь на своей пижаме и содрогаешься от отчаяния. Только этого тебе не хватало! Теперь, когда ты будешь готовиться пересечь алтарь, чтобы пожать руку епископу и взять диплом, придется думать, не расцвел ли большой красный цветок в стиле Джорджии О’Кифф[32] сзади на твоем платье, ведь тогда все поймут, что ты мало того что самая корпулентная девушка из твоего выпуска и единственная в длинном платье, так у тебя вдобавок еще и сильнейшее вагинальное кровотечение. Ах! Если бы только ты могла взять с собой в церковь Пуласки! Но ты не можешь. Если бы только ты могла! Но ты не можешь. Если бы только ты… Но ты не можешь. Перед уходом ты тщательно прикрепляешь в трусики не одну, а сразу две гигиенические прокладки.

В два часа, взволнованные и возбужденные, все ученики выпускного класса (ну почти: не хватает только твоей единственной подруги) ждут в зале собраний церкви. Июньское солнце просачивается в высокие узкие витражи, рассеиваясь в воздухе мягким цветным светом. Звучит труба, к ней присоединяется орган, их золотые ноты заполняют пространство: началось.

Открывая шествие, мужчина средних лет в парадном одеянии несет черный с золотом флаг школы с инициалами святых и двумя великолепными эмблемами, короной и кивером. За ним по проходу идет преподавательский состав в черных платьях и оранжевых шарфах — Слава Господу в небесах! Великий мир на земле! — следом духовенство в черных сутанах и фиолетовых стихарях и администраторы в строгих костюмах и черных галстуках. Сидя лицом к алтарю, Лили-Роуз Даррингтон, белая англосаксонская протестантка из Нью-Гэмпшира, в дорогом красном костюме, купленном специально для этого случая, Джоэль Рабенштейн, еврей из Бронкса, исполненный достоинства, седоватый, одетый в смокинг, и все остальные принаряженные родители, избранные за их разнообразие хорошего тона, оборачиваются на скамьях, чтобы посмотреть, как священники, преподаватели, администраторы и меценаты идут по центральному проходу в ритме торжественной музыки. Ряд за рядом они встают и достают мобильные телефоны, чтобы заснять шествие. Тем временем мужчина во главе процессии уже дошел до священного алтаря, в центре которого высится гигантский крест. Высокие, стройные и бородатые, высеченные в белом камне стен трансепта и окруженные неоготическими кружевами, десятки иудейских и христианских пророков ждут его там. Наконец и сдавшие экзамены ученики тоже присоединяются к колонне. Нарядные, как на свадьбу, — мальчики в темных костюмах и белых рубашках, с приколотыми к лацкану букетиками белых цветов, девочки (кроме тебя) в коротеньких белых платьях, прозрачных колготках и белых сандалиях, с букетиками белых цветов в руках, — они идут в размеренном ритме, отступив друг от друга на пять-шесть шагов, чтобы позволить родным заснять их, когда они поравняются с ними. Они идут в алфавитном порядке, так что ты в числе последних и у тебя полно времени, чтобы задуматься, не протекут ли твои гигиенические прокладки. От платья все чешется, а от новых туфель болят ноги. Наконец, парализованная страхом, ты присоединяешься к колонне и входишь в трансепт со своими одноклассниками. Но едва вы садитесь в деревянные кресла, как приходится снова встать, потому что органист уже играет первые аккорды псалма. Вы подхватываете слова: Бог есть любовь, Бог есть свет, Бог отец наш… Ты выстаивала утреннюю службу много лет, так что знаешь слова и поешь их непроизвольно… но осекаешься, видя, как твой отец поджимает губы в недовольной гримасе.

Священник поднимается по ступенькам, кладет страницы на спину золоченого орла и приступает к хвале основательницы Святой Хильды, которая задумала эту школу как место, объединяющее семьи любого происхождения, отражая таким образом многообразие города Нью-Йорка. Ты слышишь, как Фелиса смеется и мечет молнии в твоей голове: Многообразие города Нью-Йорка, держи карман шире. С каких это пор ньюйоркцы делят наследие креста и королей, стрел и витражей, фанфар и сутан? Нет, какую чертову пьесу здесь играют, ты можешь мне сказать? «Ричарда III»? «Генриха IV»? Короли и королевы, епископы и священники, святые и пророки, все как есть белые, не говоря уже об этой музыке, сочиненной мужчинами в париках, как на подбор белыми и пузатыми, на жалованье у европейских монархов, чьи народы разбогатели на том, что похищали, заковывали в цепи и перевозили в Америку миллионы африканцев. В тот самый момент, когда Гендель, Бойс, Крофт и Грин писали свои душевные «Аллилуйя», их правительство извлекало три четверти своих доходов с налогов на товары, произведенные рабами.

Церемония продолжается. Публика вяло аплодирует речам и бормочет «аминь» после молитв. Один из попечителей призывает выпуск никогда не забывать думать о тех, кому повезло меньше, чем им. Наконец снова звучит труба, и орган заполняет пространство громовыми аккордами «Воспойте Господу новую песнь»: настало время всем выйти в центральный проход и уйти. Под гром аплодисментов епископы в парадных вышитых платьях спускаются из трансепта и склоняются в глубоком поклоне перед крестом; вслед за ними то же делают ученики. Что до тебя, Шейна, тебе по-прежнему не дает покоя кровь, непрестанно текущая из глубины твоего существа; ты пересекаешь трансепт, поворачиваешься к алтарю, решаешь склониться перед крестом, передумываешь и отворачиваешься так резко, что букетик цветов выпадает из твоих рук. Когда ты нагибаешься, чтобы его поднять, твой диплом выскальзывает из-под левой руки и тоже падает на пол с громким стуком.

ЭРВЕ, Я ЧАСАМИ НЕ МОГЛА УСНУТЬ, ТЕБЯ НЕ БЫЛО ВСЮ НОЧЬ, Я ПЫТАЮСЬ НЕ ПАНИКОВАТЬ, НО НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПРИСЛАЛ НИКАКОГО СООБЩЕНИЯ В ОТЕЛЬ, ЧТОБЫ ОБЪЯСНИТЬ ТВОЮ ПУГАЮЩУЮ ЗАДЕРЖКУ. ВОЗДУХ ТЯЖЕЛ ЭТИМ УТРОМ В УАГАДУГУ, НАСЫЩЕН ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ, И ВСЕ МЕНЯ УГНЕТАЕТ: КРАСНАЯ ПЫЛЬ, ИЗНУРЯЮЩАЯ ЖАРА, ГУДЕНИЕ МНОЖЕСТВА МОТОЦИКЛОВ, ПОКА Я ПИШУ. ТЯЖЕЛО, КОГДА ПРИХОДИТСЯ ВЫБИРАТЬ МЕЖДУ АСТМАТИЧЕСКИМ ДЫХАНИЕМ КОНДИЦИОНЕРА И БЕСПОЩАДНОЙ СУХОЙ ЖАРОЙ. ЛЮБОВЬ МОЯ, ЛЮДИ ИЗ «ТЬЮРИНГ ПРОДЖЕКТ» ЖДУТ НАС В МОПТИ, А Я НИКАК НЕ МОГУ С ТОБОЙ СВЯЗАТЬСЯ. ТВОЙ ТЕЛЕФОН ЗВОНИТ В ПУСТОТУ, КАК И ТЕЛЕФОН В КАФЕ «КАПУЧИНО», ГДЕ ТЫ НАЗНАЧИЛ МНЕ ВСТРЕЧУ.