Дерево забвения

Нашуа, 1970–1971

Однажды, прибираясь в ящике с бельем Лили-Роуз, Эйлин натыкается на упаковку противозачаточных таблеток.

Она идет на кухню, наливает себе стакан холодной воды, садится и задумывается. Ей всего сорок лет, но уже довольно давно все реже случаются сеансы супружеской любви между ней и Дэвидом, и она намерена прекратить их вовсе. В конце концов, они не собираются заводить еще детей, а она так загружена рисованием открыток и хозяйственными делами, что, честно говоря, нет ни времени, ни сил на глупости. Та сентябрьская ночь, когда Дэвид швырнул ее через гостиную, положила конец всякому эротическому общению между ними. Теперь одна только мысль о сексе и обо всем, что с ним связано — грязь, мокрая плоть, исступленные толчки, краснота, животное начало, — ей отвратительна.

С галереи портретов, которые она развесила в своей памяти, ее предки — все женщины энергичные, трудолюбивые, с крепкими телами и чистыми душами, которые умели стискивать зубы и доводить до конца любую неблагодарную работу, — скрестив руки, судят ее строже некуда. Ясно, что она не состоялась как мать, хоть и не знает, в какой именно момент и каким образом. Лили-Роуз стала подростком своевольным, нервным и разболтанным… и вдобавок теперь еще и безнравственным! Противозачаточные таблетки в пятнадцать лет — это край.

Эйлин готовит маленькую речь для Дэвида и спокойно выдает ее, когда он возвращается.

— Разбирайся с ней сам, — говорит она. — Я умываю руки. Ты все время говоришь мне, что времена меняются. Что ж, ты, наверно, понимаешь новую мораль; я — нет. Не только не понимаю, но и не имею никакого желания понимать. Ясно, что нашей дочери плевать с высокой колокольни на уважение людей, и я уже не знаю, что с ней делать. Это уже ни в какие ворота.

— У нее превосходные оценки! — вяло протестует Дэвид, как всегда, когда Эйлин придирается к их дочке. — Ладно, она, наверно, слишком юна, чтобы заниматься любовью, но молодежь сегодня более зрелая, чем в нашу пору. И по крайней мере, она ответственно подходит к своей сексуальной жизни, принимая таблетки… Тебе ведь не хотелось бы, чтобы она сообщила нам, что беременна?

— Как Лола, ты хочешь сказать?

Дэвид поднимает руку, и Эйлин дает задний ход:

— Прости, Дэвид. Я поклялась, что буду вести этот разговор спокойно и внятно. Коль скоро Лили-Роуз взяла за образец твою мораль, а не мою, пусть ответственность за нее будет на тебе. Ее добродетель меня больше не касается. Следующим летом она получит аттестат; затем, на мой взгляд, чем скорее она покинет этот дом, тем лучше.

С этого дня каждый раз, когда Лили-Роуз встречается со своими дружками, Эйлин поднимается после ужина на второй этаж, а Дэвид сидит в гостиной до ее возвращения, читает газеты или смотрит телевизор у камина.

Друзья привозят ее к полуночи.

— Все путем? — спрашивает Дэвид, всматриваясь в лицо дочери, когда она заглядывает на минутку в гостиную.

— Да, папа, — говорит она, удаляясь по коридору. — Пока, спокойной ночи.

Мало-помалу она превращается в пустой сосуд, в робота. Парни пользуются ею. Они встречаются с ней и пользуются ею, после чего уверяют всех, что она доступна, что с ней можно делать все, даже не надевая презерватива, потому что она принимает таблетки. Когда они заканчивают пользоваться ее телом, она возвращается домой и насыщается знаниями.

Она получает аттестат с отличием, и ей присуждают стипендию в Колледже Смита на западе Массачусетса — в этом учебном заведении, в то время как американская армия убивает в среднем шестьдесят пять тысяч вьетнамцев в год, студентов старательно держат подальше от политики.

На факультете, как и в лицее, Лили-Роуз ведет себя подобно роботу, принимая поочередно ошеломительные количества мужчин в свое тело и такие же ошеломительные количества знаний в свою голову. С годами ее внутренний голос, окрепший и разросшийся, стал обширным пантеоном богов, которые отслеживают и осуждают каждый ее жест. В первый год у Смита в атаках этих крикливых богов почти тонет все остальное. Как заткнуть уши, чтобы не слышать нескончаемой литании их критики? Ха! Я же говорил тебе, маленькая дурочка, ты набрала еще килограмм. У тебя оторвалась пуговица, просто отлично! Посмотри на эту испачканную тетрадь, она прекрасно отражает состояние твоих мозгов. Ты попусту теряешь время, Лили-Роуз Даррингтон. Ты тратишь слишком много денег. Сможешь ли ты когда-нибудь вести себя прилично? Посмотри! Твои волосы тусклые! Твои ногти грязные! А твой лифчик воняет! Чтобы снискать их милость, она лишает себя пищи и сна, работает в кампусе до закрытия библиотеки, заполняет записями блокнот за блокнотом… Но, кажется, ничто не может избавить ее от никчемности.

На каникулах она возвращается в Нашуа, и каждый раз дом выглядит все более гнетущим. За трапезами они обычно смотрят телевизор. Дэвид распустился, слишком много пьет, отрастил животик. Эйлин теперь посвящает все свободные часы работе в церкви. Ее лицо избороздили глубокие морщины: горизонтальные на лбу, вертикальные в уголках губ.

В результате несовпадения расписания на втором году учебы Лили-Роуз записывается на курс французского языка и французской литературы — и обнаруживает, к своему удивлению, что боги не говорят на этом наречии. По мере того как ее мозг заполняется иностранным языком, голоса слабеют. Движимая таинственным образом проснувшимся инстинктом выживания, она подает запрос на год учебы в Париже… и его принимают.

Летом перед отъездом во Францию она живет у родителей в Нашуа и учит французский шестнадцать часов в день; богам для своих атак приходится довольствоваться ее ночными снами. И в тот самый момент, когда ее самолет приземляется в Орли, они прячутся в самый мрачный уголок ее существа. Сама себе не веря, она убеждается несколько раз: Возможно ли это? Да, нет никаких сомнений: голоса все еще здесь, но она их больше не слышит. Облегчение ее не знает границ. Весь год боги будут ворчать и бурчать вдалеке; она не услышат их атак.