Дерево забвения

Манхэттен, 1991

Узнав, что доктор Ферзли предложила Лили-Роуз звонить ей в любое время, Джоэль хмурит брови. Он знает, что это нарушение основных правил психоанализа. Неужели доктор Ферзли считает, что ее пациентка в опасности?

Эта гипотеза оказывается верна. Проснувшись на следующее утро, Джоэль находит вторую половину постели пустой. Открыв дверь в гостиную, он видит ярко-красную ночную рубашку Лили-Роуз, как будто небрежно брошенную на ковер, но ведь Лили-Роуз никогда ничего не разбрасывает. Прежде чем малейшая осознанная мысль успевает оформиться в его мозгу, слова «она умерла» слетают с губ. Нет никакого зазора между этим мгновением и следующим, когда, опустившись подле нее на колени, он щупает ей пульс и набирает 911. «Скорая помощь» везет их в больницу Святого Луки, завывая сиреной.

Только много позже доктор Ферзли сумеет собрать воедино фрагменты истории молодой женщины. Незадолго до попытки самоубийства у нее всплыло воспоминание, связанное с подвалом их дома в ту ночь после вечеринки, тело отца, прижимающееся изо всех сил к ее телу, яростно притиснувшее ее к стиральной машине, потому что он испугался за нее, за безопасность своей маленькой девочки. Затылком она чувствовала дыхание отца, шумное и частое, а его руки, как ремни, опутали ее, яростно завязались вокруг ее торса, слишком крепко сжимая эту восхитительную юную плоть, открывшуюся ему в новом желтом ансамбле в красных цветах. На этот раз все референции на грифельной доске ее «я» были внезапно стерты, и не тело, но разум Лили-Роуз окаменел, превратившись в надгробную плиту, гладкую и пустую, над жизнью без имени, без дат и без мест, на заброшенном кладбище.

Тем временем в больнице Святого Луки четыре часа утра, и, пока врачи делают его жене промывание желудка, заставляя ее исторгнуть водку и валиум, которые она проглотила несколько часов назад, Джоэль размышляет. Конечно, его жене всего тридцать четыре года, и есть еще небольшая надежда, что она сможет зачать, но они пытаются уже пять лет, и их постоянные неудачи ее буквально убивают. «Материнство пойдет ей на пользу, — думает Джоэль. — Позволив ей сосредоточиться на чем-то, кроме нее самой, оно удалит ее от острых предметов внимания, которыми она режет себя ежеминутно. Если бы она могла кормить и любить маленького ребенка, может быть, немного этой любви перешло бы и на нее. Может быть, она сама подарила бы себе немного этой самой любви, которой лишили ее родители, и ощутила бы на себе ее целительную силу. Тогда она снова смогла бы писать, закончила бы диссертацию, вернулась к нормальной жизни… Надо найти способ дать ей ребенка».

Он выходит из палаты жены около десяти утра. Прежде чем покинуть больницу, заходит на сестринский пост, чтобы рассказать о событиях ночи Арете.

— Боже мой, Джоэль, это пугает, — говорит та, качая головой. — У тебя есть время выпить кофе?

Сидя за чашками плохого кофе на Амстердам-авеню, они удрученно обсуждают семейную ситуацию Даррингтонов — Рабенштейнов и составляют список возможных вариантов. Оба знают пары усыновителей, и, стало быть, им известно, что, если только не ехать в сомнительные страны вроде Китая или Румынии, процедура эта дорогая и сложная.

— А ЭКО? — спрашивает Джоэль.

— Нет, дружище, тебе не захочется это делать.

И Арета вкратце рассказывает ему о всех сложностях оплодотворения in vitro: ежедневные гормональные уколы, бесчисленные поездки в клинику на эхографию, анализы крови, извлечение яйцеклетки, подсадка… Мало того что один цикл искусственного оплодотворения стоит восемь тысяч долларов, добавляет она, еще и процент успеха чрезвычайно низок. Многие пары пытаются раз за разом и в конце концов опускают руки. В общем, надо быть готовым выбросить пятьдесят тысяч долларов в окно.

Джоэль вздыхает. В том состоянии, в котором находится Лили-Роуз, невозможно просить ее пройти такую тяжкую процедуру.

Пока они ждут второй чашки скверного кофе, Арета меняет тему. У нее тоже не все гладко. Она беспокоится за свою младшую сестренку Сельму в Балтиморе. Джоэль уже знает кое-что о молодой женщине: та стала матерью в семнадцать лет, а отец ребенка так и не женился, хоть и оставался с ней какое-то время… но смылся к своим дружкам-наркоторговцам у Лексингтонского рынка. Сегодня Сельме двадцать четыре года, а ее сыну Тренту семь. Они живут в тесной квартирке в Сандтаун-Винчестере. Сельма работает на полставки кассиршей в соседней лавке. Ее зарплаты едва хватает, чтобы платить за квартиру, и она все время боится, что ее мальчика затянет мир наркотиков.

— Они в долгу как в шелку, — говорит Арета. — Я посылаю ей чек время от времени, но что ты хочешь, я не могу позволить это себе часто, дружище, ты же знаешь, как дорого жилье в Нью-Йорке. Два-три дня назад Сельма позвонила мне и сказала, что с нее довольно. Их квартира разваливается на глазах, и никто не почешется приехать из центра города, чтобы сделать ремонт. У них проблемы с трубами, с проводкой, тараканы, да все наперекосяк! Недавно ночью таракан упал с потолка в комнате Трента, бедный малыш проснулся с воплем, потому что эта тварь запуталась в его волосах… и Сельма совсем слетела с катушек. Утром она звонит в город: «Ради бога, пришлите нам парня из санитарной службы!» Ей говорят: «Ждите». Она весь день проторчала дома, а когда под вечер парень наконец нарисовался, он заявил, что в счет будет входить определенное количество сексуальных услуг. Она послала его ко всем чертям и всю ночь просидела, глядя на тараканов. Вчера она позвонила мне и сказала, что приняла решение. Уж если так унижаться, лучше торговать собой.

Какое-то время — нижняя губа на полистироловой чашке, верхняя губа на крышке — двое друзей молча пьют кофе, и каждому не дает покоя тягостная картина: Джоэлю реальный образ жены, которая лежит в больнице в нескольких кварталах отсюда со свежепромытым от проглоченных ядов желудком, Арете же гипотетический образ младшей сестренки, скатившейся до профессии если не самой древней, то самой печальной на земле, где незнакомцы платят за то, чтобы обволакивать вас своими словами и своими запахами, мучить вас своим голодом и своим гневом, наполнять вас своим полупотомством.

— Принести вам еще что-нибудь? — звучит над ними пронзительный голос официантки в розовой униформе.

И тут, как двойная заря, одна и та же идея вдруг рождается в его и в ее мозгу.