Дерево забвения

Манхэттен, 1990

Однажды Джоэль заговаривает о проблеме с Аретой Паркер, той самой медсестрой, которая десять лет назад подружилась с Натали после ее неудачного аборта. (Ему трудно это признать, даже про себя, но он всегда отдыхал душой с прозаической Аретой, по контрасту со своими сложными женами.) Выслушав его краткое резюме тупика, в котором они оказались, Арета говорит ему, что, по ее опыту, необъяснимое бесплодие чаще всего бывает вызвано дисфункцией в мозгу гипоталамуса и связанной с ним слизистой железы, отвечающих за секрецию репродуктивных гормонов.

— Что ты пытаешься мне сказать? — пронзительным голосом спрашивает Лили-Роуз за ужином. — Что все происходит в моей голове?

— В каком-то смысле да… Но ведь каждый знает, то, что происходит в голове, очень реально!

— Но я хочу иметь ребенка от тебя, Джоэль! — рыдает Лили-Роуз. — Я ничего на свете так не хочу!

— Я знаю, милая. Беда в том, что мозг занят не только нашими желаниями. Мозг — это чертов Вашингтон, Белый дом. Он держит в руках разные полномочия — художественные, военные, исполнительные, судебные, — и иногда эти полномочия входят в конфликт. Надо просто подождать, чтобы они выстроились по порядку, вот и все. Достаточно набраться терпения.

Так Лили-Роуз узнает смысл слова «терпение».

Наконец она получает хоть какой-то диагноз: ее бесплодие, судя по всему, объясняется недостаточностью corpus luteum.

— Чего? — переспрашивает она.

— Желтого тела, — говорит ей врач. — Это эндокринная структура, помогающая яичнику производить эстроген, эстрадиол и, главное, прогестерон.

— Недостаточность желтого тела. У меня? Мне недостает желтого тела?

— Да. Похоже на дефект яичника, он не производит достаточно corpus luteum, чтобы вы смогли забеременеть.

С этими словами врач протягивает ей рецепт.

Еще больше, чем противозачаточные таблетки, которые она принимала подростком (и находка которых так потрясла Эйлин), гормональное лечение имитирует симптомы беременности. Ее тошнит по утрам, и она набирает вес. Ей не дают покоя джинсы и юбки, не сходящиеся на талии; через несколько месяцев лечения она уже только об этом и думает. Она ненавидит каждую частицу своего тела, но больше всего ненавидит свой живот, теперь постоянно округлившийся, но не от обещания новой жизни. Джоэль каждое утро приносит ей таблетки вместе с апельсиновым соком и свежим номером «Таймс». Она отодвигает газету, не открыв, и мрачно глотает лекарство. (Неужели это надо делать, чтобы иметь маленького?) Джоэль целует ее щеки с потеками слез, нежно занимается с ней любовью под душем и складывает нетронутые газеты в коридоре, чтобы их забрал швейцар. Поэтому в августе чета почти не обращает внимания на вторжение своей страны в Кувейт. А когда лето сменяется осенью, а осень зимой, они практически не участвуют в спорах своих друзей и коллег о месторождениях нефти, химической войне и необходимости отстранения от власти Саддама Хусейна в Ираке. Как война во Вьетнаме двадцать лет назад беспокоила Лили-Роуз меньше, чем ее голубое бикини, так и сегодня война в Персидском заливе заботит ее меньше, чем вся эта дряблая и бесполезная плоть вокруг ее талии. В надежде поменьше есть она больше курит, перейдя от одной к двум пачкам «Вирджиния слим» в день. Хуже того, она перестала работать над своей диссертацией. Закончит ли она ее когда-нибудь?

— Прошу тебя, не беспокойся, — умоляет ее Джоэль. — Я люблю тебя, даже если мы никогда не сможем завести ребенка. Я люблю тебя ради тебя, а не за возможный плод твоего чрева.

— Значит, за мой мозг и за плоды, которые может он принести?

— И за это тоже, конечно.

— Но если я не закончу диссертацию? Если никогда не напишу книгу? Если мой мозг тоже окажется бесплодным? Если я так и буду сидеть на толстой попе, жрать гамбургеры, курить сигареты и смотреть телевизор до конца моих дней… ты еще будешь меня любить?

— Конечно, я еще буду тебя любить, милая.

Этот разговор происходит у них не реже раза в день.

Лили-Роуз впала в депрессию. Ей постоянно страшно. Под Рождество она заявляет, что больше не в состоянии читать лекции. С помощью Джоэля она заполняет формуляры, и Сити-колледж предоставляет ей отпуск по болезни.

Утром, удостоверившись, что у нее есть все, что нужно, Джоэль нежно целует ее в лоб и уходит в Колумбийский университет. Пока он читает лекции и председательствует на заседаниях кафедры, она сидит на краю кровати и смотрит на парк Морнингсайд внизу. Она видит, как девочки-подростки с конскими хвостиками и плеерами бегают трусцой по тропинкам, как цветные няни катают коляски с белыми детьми, как бабушки всех цветов болтают на скамейках… и ей хочется их всех убить. Возвращаясь вечером, Джоэль застает ее сидящей лицом к стене и видит, что вместо обеда она выкурила две пачки сигарет.

— Милая…

— Я хочу умереть.

— Милая…

— Я хочу умереть.

— Да нет же, Лили-Роуз, это не ты хочешь умереть, это женщины, над которыми ты работаешь, все эти замученные, забитые, поруганные женщины… Но все, что ты делаешь, ты делаешь на все сто! Ты так глубоко погружаешься в истории этих женщин, что даже забываешь, что они — это они, а ты — это ты. Послушай, твоя тема действительно взрывоопасна! С ней надо обращаться осторожно, принимать ее в мини-дозах… Милая, ты не думаешь, что тебе пошло бы на пользу показаться какому-нибудь профессионалу, который посмотрит на нашу ситуацию со стороны? Я с удовольствием оплачу сеансы, это не проблема…

К немалому удивлению Джоэля, Лили-Роуз соглашается. Друзья сводят ее с некой доктором Ферзли, психоаналитиком лет шестидесяти ливанского происхождения, чей кабинет находится рядом с кампусом Нью-Йоркского университета на юге Манхэттена. Лили-Роуз сразу успокаивает теплая средиземноморская аура психотерапевтши. Весь первый сеанс она рассказывает ей о проекте своей диссертации.

— Это просто завораживает, — говорит доктор Ферзли. — Это может стать важной книгой. В истории всех этих женщин как будто слышится один и тот же месседж: Ладно, мое тело было захвачено, но я оставлю после себя нечто бестелесное и захвату не подлежащее!

Лили-Роуз говорит, что она в восторге от ее слов.

— Это мужественно с вашей стороны, — продолжает доктор Ферзли, — что вы хотите углубить вопрос о связи между сексуальным надругательством и артистическими чаяниями… Есть какая-то особая причина, по которой вам показалось, что именно вы должны рассказать об этих женщинах?

— Нет, нет, — отвечает Лили-Роуз, — никакой особой причины. Ничего в моей собственной истории, если вы это хотели сказать. Просто… Я невольно видела сходство.

— Однако же вы сказали, что у вас тоже были мысли о самоубийстве в последнее время?

— Да, но это совсем другое дело, — начинает Лили-Роуз… и осекается.

— В чем же разница? — мягко спрашивает докторша после недолгой паузы.

— Я хочу сказать, если я убью себя, тому будет объективная причина: потому что я не могу иметь ребенка. Смерть всех этих женщин была связана с травматическими событиями их детства, как правило, включающими инцест…

Чтобы держать на расстоянии саморазрушительные мысли Лили-Роуз, доктор Ферзли прописывает ей золофт. Теперь она поглощает каждый день антидепрессанты и гормоны, никотин и алкоголь, не говоря уже о валиуме, который пьет на ночь, чтобы уснуть. Различные субстанции ведут химическую войну внутри ее тела, вызывая такие страшные кошмары, что зачастую она вскакивает с постели в три часа ночи, будя мужа.

— Расскажите мне об этих кошмарах, — участливо просит ее доктор Ферзли на следующем сеансе. — Вы их запоминаете? Этой ночью, например?

После долгой паузы Лили-Роуз говорит почти шепотом:

— Это было о corpus luteum.

— О чем?..

— О желтом теле. Говорят, я вырабатываю его недостаточно. Поэтому мне не удается зачать.

— Гм-м… У вас есть какие-то особые ассоциации с желтым цветом?

— С желтым цветом?

На этот раз пауза тянется бесконечно.

Однажды утром, в жаркую погоду, проходя мимо одного из бутиков, в которых Петула учила ее воровать, она видит на тротуаре стойку с одеждой пастельных цветов и ценник сверху: ВСЕГО 7,99 $! Она быстро перебирает наряды, остановившись на хлопковом ансамбле, желтом в красный цветочек — топик и бриджи, — и смотрит на размер. Потом легкими шагами входит в бутик, достает кошелек и покупает его, даже не примерив.

— А дальше?.. — спрашивает доктор Ферзли.

— Нет, нет, ничего… На этом воспоминание кончается.

— Хорошо… Что ж, наверно, пришло время закончить и наш сеанс… Однако не стесняйтесь, звоните мне, если еще что-нибудь вспомните… Или даже просто поболтать.