Дерево забвения

Манхэттен, 2003

Твоя первая кровь, Шейна, приходит через несколько недель после твоего одиннадцатого дня рождения.

— Но ведь еще рано! — восклицает Лили-Роуз. — Ты слишком мала, этого не может быть! Это, наверное, болезнь.

Когда гинеколог подтвердил, что это действительно пубертат и все в порядке, Лили-Роуз тотчас нашла новый повод для беспокойства.

— Гигиенические тампоны могут быть канцерогенны, — говорит она тебе. — Лучше пользоваться прокладками.

Тебе неудобны эти громоздкие прокладки — но, сказать по правде, Шейна, тебе неудобно почти все. Ты не знаешь, что делать с твоим лицом, голосом, волосами, грудью. Тебе кажется, что ты неуместна везде и всегда, ты чувствуешь себя лишь макетом или эскизом тебя и не знаешь, как добраться до настоящей Шейны. Ты прочла бесчисленные романы о любви, но не отождествляла себя ни с одной из героинь. Мальчики в школе и мужчины на улице бросают на тебя одобрительные взгляды, дают почувствовать свой интерес, свое желание; они пытаются приблизиться к тебе… но никогда в ответ не забилось чаще твое сердце, не заблестели глаза, не подскочил уровень окситоцина.

Лили-Роуз не говорит Джоэлю о твоем преждевременном пубертате; она не хочет, чтобы он забивал себе этим голову. Даже ей, по правде сказать, не очень хочется думать об этом, потому что она как раз выпускает сборник новелл, основанных на воспоминаниях о ее собственном отрочестве.

«Несовершеннолетняя», первое и последнее художественное произведение Лили-Роуз Даррингтон, выходит в конце июня 2003 года. В порядке рекламной кампании пресс-атташе организует ей в июле то, что довольно помпезно называет турне coast-to-coast, отправив ее подписывать экземпляры книги в Сент-Луис, Портленд, Сан-Франциско и Майами. Но Джоэль согласился дать зимний семинар в университете Мельбурна и тоже будет отсутствовать весь июль.

Встает проблема: что делать с Шейной? Невозможно оставить тебя с Дженкой: ей уже девяносто, она продала виллу в Ист-Хэмптоне и живет теперь в роскошном доме престарелых в Бельморе. Увы, не можешь ты пожить и у любимого дяди Джерри в Хобокене: Арнольд недавно узнал, что он ВИЧ-положительный, и Джереми все свое свободное время ухаживает за ним. У тебя нет в Святой Хильде близкой подруги, которую ты могла бы умолить взять тебя с собой на каникулы. А у всех твоих бывших нянь уже есть планы.

— Ты поживешь у дедушки с бабушкой в Нашуа, — сообщает наконец Лили-Роуз веселым голосом.

— Но я же их едва знаю!

— Да, но это все-таки твои дедушка с бабушкой, это твоя семья.

— Но ведь даже ты их не выносишь! Ты их никогда не навещаешь!

— Я знаю, милая, ты права. Но даже если я в ссоре с матерью, на тебе это отражаться не должно.

— Они, в сущности, славные люди, — поддерживает ее Джоэль. Сам он всегда старался пореже бывать в доме Даррингтонов, но другого выхода не видит. — Вот увидишь, — добавляет он немного смущенно, — лес вокруг изумительный.

Лицо Лили-Роуз озаряется улыбкой.

— Да! Тебе пойдет на пользу подышать чистым воздухом, подальше от жары и загазованности Нью-Йорка. И ты сможешь купаться, в Христианской ассоциации молодежи есть чудесный бассейн!

— У меня даже купальника нет, — отвечаешь ты, надувшись. — Все мои купальники мне малы.

Чтобы наладить с тобой отношения, Лили-Роуз ведет тебя в шикарный бутик на Мэдисон-авеню и покупает дорогой цельный купальник. Она выбрала его в основном из-за черных воланов, которые скрывают твои ляжки, слишком, на ее взгляд, полные.

Дедушка с бабушкой встречают тебя на автовокзале в Нашуа.

— Одиннадцать лет, скоро восемнадцать! — говорит Дэвид вместо приветствия.

— Дэвид, ради Бога, — одергивает его Эйлин.

Так задан тон на все твое пребывание: твое тело стало проблемой. По дороге к паркингу на вашу троицу оборачиваются, и ты почти можешь прочесть мысли людей. Хм-м? Пухленькая юная метиска с двумя белыми стариками, кто же она? Их прислуга? Кухарка? Приходящая медсестра?

Ускорив шаг, Дэвид и Эйлин садятся с тобой в новенький спортивный автомобиль. Через двадцать минут Дэвид паркует машину на аллее, безупречно посыпанной гравием, и Эйлин показывает тебе три комнаты на втором этаже — задуманные, как ты догадываешься, для многочисленного потомства, которое так и не появилось на свет. Комнаты идеально чистые и прибранные. Пестрые занавески с накрахмаленными оборками, стены увешаны открытками с пожеланиями в рамках, комоды из канадской березы, на которых стоят, каждая на круглой кружевной салфеточке, миниатюры английского фарфора. Покрывала — псевдопетчворк, и на каждой кровати громоздятся горкой полдюжины подушечек в квакерском стиле.

Эйлин приготовила для тебя самую маленькую комнату.

— Мне будет меньше работы, когда ты уедешь, — объясняет она тебе, улыбаясь.

— Спасибо, бабушка, — бормочешь ты по поводу и без повода, а сама думаешь, как тебе продержаться десять дней в этом замке Спящей красавицы. Когда дедушка с бабушкой ложатся спать, тишина в доме становится оглушительной. Не зная, за что уцепиться, ты почти не спишь ночами.

Тянутся дни, жаркие, влажные, бесконечные. Война в Ираке приносит тревоги. Каждый вечер Дэвид усаживается перед выпуском новостей, шумно одобряет Джорджа У. и опрокидывает стакан за стаканом виски; тем временем Эйлин уводит тебя на заднюю галерею и учит основам вязки крючком.

Один-единственный раз, разморенная жарой, ты уступаешь уговорам деда с бабушкой и отправляешься в город, чтобы освежиться в бассейне. Там ты понимаешь уже в женской раздевалке, что, сколько бы ни закрывал твой новый купальник, твое тело все равно останется коричневым, массивным и чувственно-пышным в сравнении со всеми другими присутствующими телами. Переодевшись, ты встаешь перед зеркалом и пытаешься заправить волосы под резиновую шапочку, которую одолжила тебе Эйлин — Без этого тебя не пустят в бассейн! — но курчавые пряди без конца выбиваются, а шапочка так тянет волоски на затылке, что хочется завопить. Капли пота катятся по твоему лицу. Ты видишь, что белые девочки и женщины смотрят на тебя и с улыбкой переглядываются. При входе в душ некоторые из них приветливо здороваются с тобой, чтобы ты знала, что они не расистки, но, когда ты отвечаешь на приветствие, они не знают, что еще сказать.

Джоэль и Лили-Роуз каждый день шлют тебе электронные письма, он из Мельбурна, где сейчас зима и почти всегда уже завтра, она из Миссури, где разница во времени несколько часов в другую сторону. В ответ ты копируешь и вставляешь одно и то же послание ежедневно — У меня все хорошо, и я не очень по вас скучаю, — предпочитая дождаться встречи семьи на Манхэттене, чтобы сорваться и выкричаться вволю за то, что они сослали тебя в эту дыру, полную белых дебилов-яппи.

В середине твоего пребывания Эйлин и Дэвид сообщают тебе, что их друзья Фостеры пригласили их в воскресенье на барбекю.

— Ох! Я бы лучше осталась здесь и почитала, — уверяешь ты, но они настаивают:

— Нет, нет, мы не хотим оставлять тебя дома одну. Внуки Фостеров тоже будут там, они, кажется, твои ровесники, вы сможете поиграть вместе, будет отлично! У них большая лужайка, и есть сетка для бадминтона. Ты умеешь играть в бадминтон, Шейна? Нет? Ну что ж, давно пора научиться!

Кое-как тебе удается преодолеть и это испытание: барбекю, пристальные взгляды, фальшивые улыбки, маниакальный надзор Эйлин: Ох, моя дорогая. Ты ешь слишком много, слишком быстро, у тебя томатный соус на подбородке, дай я тебе помогу, — и она смачивает кончиком языка уголок бумажной салфетки и трет тебе подбородок своей тошнотворной слюной… после чего, решительно не желая учиться правилам бадминтона, ты растягиваешься на лужайке, как можно дальше от всех, и ждешь, когда это кончится.

Через несколько минут маленький щенок, смешная помесь, мчится прямо на тебя, галопом пересекая лужайку. Остановившись как вкопанный, он смотрит на тебя, склонив голову набок и подняв хвостик. У него голубые глаза, черные ушки, белая мордочка с черным пятном вокруг одного глаза, лапки белые, а тело и хвост черные, с буро-рыжими подпалинами там и сям — и как только ты начинаешь гладить его по голове, он сворачивается клубком у твоих ног и заявляет: Шейна, я твой. Ты должна взять меня к себе.

На другом конце лужайки люди продолжают есть и пить, болтают и смеются как ни в чем не бывало, в то время как ты, Шейна, за тысячу миль отсюда, потеряла голову от любви.

— Я возьму его с собой в Нью-Йорк, — громко говоришь ты.

Дэвид оборачивается и смеется, но Эйлин заливается краской, потому что так не делают, когда ты в гостях у людей, нельзя просить у них их вещи.

— А, этот ублюдок! — говорит мистер Фостер. — Наша колли Лесси ощенилась в прошлом месяце. Отец — соседский хаски, отсюда голубые глаза. Остальных мы уже раздали, остался только этот, самый хилый и самый уродливый.

— Я возьму его с собой в Нью-Йорк, — повторяешь ты еще громче.

— Может быть, мы позвоним ее матери, узнаем, что она на это скажет? — предлагает мистер Фостер.

Ты бы предпочла позвонить отцу, но об этом не может быть и речи: в Мельбурне четыре часа утра.

Прерванная посреди интервью с литературным журналистом в Портленде, Лили-Роуз, мягко говоря, не выказывает энтузиазма. Эйлин протягивает тебе свой мобильник, грустно кивнув головой.

— Алло, — буркаешь ты.

— Привет, дорогая, — говорит Лили-Роуз. — Послушай, мой ангел, собаки обычно не любят больших городов.

— Но ведь мы живем между двумя парками, мама! И у многих людей есть собаки!

Ты слышишь, как Лили-Роуз на том конце провода глубоко вздыхает. Ты не называла ее мамой после вашей ссоры из-за «Прослушки» больше года назад.

— Пожалуйста, мама! Я буду гулять с ним утром и вечером, обещаю! Я все возьму на себя, кормежку, прививки, все. Хорошо? Пожалуйста, мама! Хорошо?

Между вами повисает напряженное молчание, которое Лили-Роуз наконец прерывает вздохом:

— Ладно, хорошо. Скажи дедушке с бабушкой, что все о’кей, я разрешаю тебе взять щенка. Как-нибудь справимся.

Ты не можешь удержаться от победоносной улыбки, возвращая мобильник Эйлин. Присев, ты берешь щенка на руки и шепчешь ему на ушко хорошую новость.

— Как ты его назовешь, Шейна? — спрашивает мистер Фостер.

Застигнутая врасплох, ты колеблешься. В голове крутятся слова колли, хаски, Лэсси… Подняв глаза, ты различаешь табличку с названием улицы, где вы находитесь.

— Пуласки, — говоришь ты твердо, и все смеются. — Его зовут Пуласки, — повторяешь ты громче.

В возрасте двух недель Пуласки еще достаточно мал, чтобы легко поместиться в дорожную сумку Эйлин. Подняв его в салон Грейхаунда, ты видишь чистокровную борзую, которая бежит к автобусу, и находишь ее до смешного невзрачной и уродливой в сравнении с твоей чудесной помесью. Каждый раз, когда Пуласки скулит, ты суешь руку в сумку, чтобы погладить его, и он тотчас успокаивается. Чувствуя себя способной утихомирить его, ты содрогаешься от счастья. На остановке в Хартфорде ты надеваешь ему поводок, и вы вместе бегаете по площадке для отдыха. Когда вы снова садитесь в автобус, водитель широко улыбается тебе, и ты знаешь, что у тебя блестят глаза.

ПОКУДА БОГИ УПОРНО, ЕДИНОДУШНО БЕЗМОЛВСТВУЮТ, МОИ РАЗНЫЕ «Я» ГОВОРЯТ ВСЕ ОДНОВРЕМЕННО: ОНИ ВОРЧАТ, ХНЫЧУТ, КРИЧАТ И РУГАЮТСЯ, ПРЕВРАЩАЯ МОЙ МОЗГ В ОЖИВШУЮ ВЕРСИЮ «КАПРИЧОС» ГОЙИ.

— ВЫ ЕХАЛИ ПОЕЗДОМ, МЫ ПЛЫЛИ ПАРОХОДОМ, ГОВОРИТ ОДНО ИЗ НИХ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, У ВАС НЕ БЫЛО ВДОБАВОК КО ВСЕМУ МОРСКОЙ БОЛЕЗНИ.

— У НАС БЫЛИ ВСЕ ВОЗМОЖНЫЕ И МЫСЛИМЫЕ БОЛЕЗНИ, ГОВОРИТ ДРУГОЙ ГОЛОС, БОЛЕЛИ СЕРДЦЕ И ЖЕЛУДОК, БОЛЕЛИ ДУША И НУТРО.

— У НАС ТОЖЕ ВСЕ ЭТО БОЛЕЛО… И К ТОМУ ЖЕ НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ДЛИЛОСЬ ПОЛГОДА, ВАМ-ТО НАДО БЫЛО ПЕРЕСЕЧЬ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ЕВРОПЕЙСКИХ ГРАНИЦ, НЕ ЦЕЛЫЙ ОКЕАН. СКОЛЬКО ЭТО ЗАНЯЛО, НЕДЕЛЮ ИЛИ ДВЕ?

— ПУТЬ ЛЕГКО МОГ ДЛИТЬСЯ МЕСЯЦ, С ОСТАНОВКАМИ, СТОЛЬ ЖЕ БЕСКОНЕЧНЫМИ, СКОЛЬ И НЕОБЪЯСНИМЫМИ, В ЧИСТОМ ПОЛЕ, И МЛАДЕНЦЫ КРИЧАЛИ В ТЕМНОТЕ. У ВАС-TO НЕ БЫЛО С СОБОЙ ДЕТЕЙ: НОВОРОЖДЕННЫХ У ГРУДИ МАТЕРИ, БЕРЕМЕННЫХ ЖЕНЩИН, ВЗДУМАВШИХ РОЖАТЬ.

— НЕТ, ТОЛЬКО САМЫЕ КРЕПКИЕ МОЛОДЫЕ МУЖЧИНЫ И САМЫЕ ПЛОДОВИТЫЕ МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ. ЛУЧШЕЕ ИЗ АФРИКАНСКОГО ГЕНЕТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ, СЛИВКИ СЛИВОК, САМЫЙ ЦВЕТ, СОРВАННЫЙ, ВЫРВАННЫЙ, ЭКСПОРТИРОВАННЫЙ, ДЕПОРТИРОВАННЫЙ, ГОД ЗА ГОДОМ ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТИЯ… ПО ЭТОЙ ВОТ ПРИЧИНЕ СЕГОДНЯ АФРИКЕ ТАК ТРУДНО НАГНАТЬ ДРУГИЕ КОНТИНЕНТЫ, РАЗБОГАТЕВШИЕ НА НАШЕМ ДАРМОВОМ ТРУДЕ.

— ДОСТАНЬ-КА КАЛЬКУЛЯТОР: ВЫ ПОТЕРЯЛИ ДВЕНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК ЗА ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТИЯ, МЫ — ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ДЛЯ ВАС, КОГДА ВЫ ПРИБЫВАЛИ ПО НАЗНАЧЕНИЮ, ЕСЛИ ВАМ УДАВАЛОСЬ ПЕРЕЖИТЬ ПУТЕШЕСТВИЕ, ЭТО НЕ ОЗНАЧАЛО АВТОМАТИЧЕСКИ СМЕРТИ. СМОТРИТЕ, СКОЛЬКО ИЗ ВАС ВЫЖИЛИ, ЧТОБЫ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ.

— ТО, ЧТО МЫ ПРЕТЕРПЕВАЛИ НА ПЛАНТАЦИЯХ… ВЫ НАЗЫВАЕТЕ ЭТО ЖИЗНЬЮ?

— ДА, Я НАЗЫВАЮ ЭТО ЖИЗНЬЮ.

— НАС УБИВАЛИ РАБОТОЙ.

— НАС ТОЖЕ УБИВАЛИ РАБОТОЙ, А ПОТОМ ПРОСТО УБИВАЛИ. НАША РАБОТА БЫЛА ЛИШЕНА СМЫСЛА. ВАША, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ПОЛОЖИЛА НАЧАЛО ПРОМЫШЛЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ И СПОСОБСТВОВАЛА ОБЩЕМУ БЛАГОСОСТОЯНИЮ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

— ЧТО В НЕМ ТАКОГО ХОРОШЕГО, В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ?

ГОЛОСА ДЕЛАЮТ ПАУЗУ, НО ПОТОМ РАЗОРЯЮТСЯ ЕЩЕ ПУЩЕ.

— У ВАС-TO БЫЛО ВРЕМЯ ПЕТЬ, ВЫ ИЗОБРЕЛИ ДЖАЗ, БЛЮЗ И СПИРИЧУЭЛС И ПЕРЕДАЛИ ИХ ВАШИМ ДЕТЯМ. НАША ЖЕ КУЛЬТУРА БЫЛА УНИЧТОЖЕНА.

— НАША ТОЖЕ. НО МЫ НЕ СДЕЛАЛИ ИЗ ЕЕ УНИЧТОЖЕНИЯ КУЛЬТА. ПОТОМУ ЧТО ВЫ УМЕЛИ ЧИТАТЬ, А МЫ НЕТ, ВЫ МОНОПОЛИЗИРУЕТЕ ВНИМАНИЕ МИРА, ДЕЛАЕТЕ ДЕНЬГИ, СТРОИТЕ ПАМЯТНИКИ, ВЕШАЕТЕ МЕМОРИАЛЬНЫЕ ТАБЛИЧКИ, ДЕРГАЕТЕ ЗА НИТОЧКИ, ДИКТУЕТЕ ЗАКОНЫ, ВЛИЯЕТЕ НА ПРАВИТЕЛЬСТВА…

— ЭТО ВЕРНО, НАША ТРАДИЦИЯ БЫЛА КНИЖНОЙ, А ВАША УСТНОЙ.

— НАВЕРНО, ПОЭТОМУ ВЫ НЕ УМЕЕТЕ ТАНЦЕВАТЬ.

— КАК ЭТО МЫ НЕ УМЕЕМ ТАНЦЕВАТЬ? ДА ВЫ БЫЛИ КОГДА-НИБУДЬ НА ТРАДИЦИОННОЙ ЕВРЕЙСКОЙ СВАДЬБЕ?

— ДА, ПОТОМУ И ГОВОРЮ, ЧТО ВЫ НЕ УМЕЕТЕ ТАНЦЕВАТЬ.

С КЕМ ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ, ШЕЙНА?

— САМА С СОБОЙ, ШЕЙНА. Я РАЗГОВАРИВАЮ САМА С СОБОЙ.