Дерево забвения

Бронкс, 1945

В этой комнате, где погашены все лампы, в комнате, в сердце квартала Морриса Хейтса на западе Бронкса, стоит кровать, на кровати подушка, а на подушке хорошенькая головка с темными кудряшками, головка пятилетнего мальчика. Он спал, Джоэль, он мирно спал, и чей-то стон вырвал его из сна.

Он садится в постели, испуганный, не зная толком, где он, и тотчас замирает, потому что стон раздается снова. И снова. И снова. Это так страшно. Стонет его мать, Дженка. Жуткий звук вырывается из ее горла горькими потоками, нескончаемыми, как рвота. За ним Джоэль слышит и голос отца. Павел то умоляет Дженку успокоиться, то его собственный басовитый рык перекрывает душераздирающие стоны жены.

Джоэль чувствует, как трепещет в груди сердце, как ускоряется его биение. Что не так? Что не так?

На другом конце комнаты его брат Джереми тоже нехотя выбрался из сна, спустил с кровати ноги, сидит, опустив голову, и чешет макушку. Всю жизнь, когда маленькому Джоэлю страшно, он кидается к родителям, но сейчас этот рефлекс блокирован волнами родительской паники, проникающей сквозь стены. Он бросается через комнату, он хочет успокоиться, прикоснувшись к знакомому телу. Джереми привлекает его в свою постель и прижимает к себе. За стеной продолжаются стоны. Два хрупких напряженных тельца долго лежат, прижавшись друг к другу, восьмилетний Джереми и пятилетний Джоэль, в пижамках в синюю полоску, совершенно одинаковых, если не считать размера.

— Что не так? — тихонько пищит Джоэль. — Джереми, что происходит?

— Я слышал, как звонил телефон, — говорит Джереми серьезно, будто это и есть ответ.

Стоны матери переходят в рыдания и мало-помалу стихают. Переплетясь руками и ногами, два мальчика долго не могут уснуть.

Будильник вырывает их из сна в семь часов, как и каждое утро, но они быстро понимают, что больше ничего не будет как раньше. Павел, уже одетый, чтобы идти на работу, суетится в кухне, готовит завтрак. Никогда он этого не делал. Не знает, где что лежит. Обжигается о кофеварку.

— Где мама? — спрашивает Джереми.

— О! Она неважно себя чувствует сегодня утром, пусть полежит в постели. Вы ведь уже большие, соберетесь сами, правда?

Джоэль видит вихор, торчащий на макушке отца. Будь здесь Дженка, она бы пригладила его или, по крайней мере, сделала бы замечание… но он не смеет. Внезапно кухня наполняется запахом горелого тоста, и Павел кидается к тостеру.;

— Я их поскребу, съесть еще можно, — бормочет он, доставая почерневшие ломтики хлеба.

Но когда он начинает скрести их ножом, ломтики рассыпаются.

— У мамы никогда не подгорают тосты, — говорит Джереми.

— Мама никогда не болеет, — подхватывает Джоэль.

— Она не то чтобы больна, — говорит Павел и, выбросив черные крошки в мусорное ведро, достает из шкафчика коробку корнфлекса. — Она просто взволнованна.

— Чем взволнованна? — спрашивает Джереми.

— Вы не беспокойтесь. Это взрослые дела. Не беспокойтесь.

Джоэль ест корнфлекс и смотрит на отца. Вихор придает ему комичный вид: он немного похож на Арчи, персонажа комиксов. Теперь, когда он об этом подумал, у Павла, оказывается, и глаза вытаращены как у Арчи. Все так странно этим утром. Все его пугает. Прошло уже много месяцев, как умер Гитлер и кончилась война, что же могло случиться такого ужасного? Что?

— Может быть, мама и вправду больна, — говорит он Джереми шепотом, когда они возвращаются в свою комнату.

— Да нет же, дурень, это из-за лагерей. Им, наверно, позвонили из… Праги.

— Я думал, война кончилась.

— Пусть она кончилась, это не значит, что мы будем получать только хорошие новости до скончания века. Ты совсем глупый, да?

До конца жизни Холокост будет ассоциироваться у Джоэля со сгоревшими тостами и непослушными вихрами.

В следующие ночи стоны продолжаются, и утра наступают без Дженки. Мальчики мало-помалу понимают, что все сестры их матери были перевезены из Терезина в лагеря смерти в Польше, ее мать тоже, два брата Павла тоже, — и никто из них не вернулся.

В другие дни приходят и хорошие новости. Они узнают, что один обожаемый кузен выжил. Что одной тетушке повезло добраться до квартала Маре в Париже, где ее спрятали добрые христиане. Потом речь заходит о процессе, где-то там.

Однажды, когда Павел читает «Таймс» в гостиной перед обедом, газета выскальзывает у него из рук и падает на пол.

— Внутренняя страница, — говорит он жене. — Страница шестнадцать. Страница шестнадцать. Ты можешь поверить такому…

Маленький Джоэль смотрит, как его мать идет через комнату, подбирает газету и открывает ее. На его глазах ее лицо теряет все краски. «Нет, мама, — думает он. — Нет, мама, прошу тебя, не кричи». Дженка садится на диван рядом с Павлом. Какова бы ни была новость на странице 16, двое взрослых, кажется, находят ее невероятной, и в то же время они как будто всегда ее знали. Дженка встает… и тотчас снова садится. Джоэль писает в штанишки.

Весь запад Бронкса так же волнуется, как и семья Рабенштейн. Это видно по тому, как люди вполголоса переговариваются на рынке. По вздохам женщин, нагруженных неподъемными сумками с мясом и овощами, когда они тяжело опускаются на крыльцо, чтобы передохнуть. По повадке мужчин, которые, в черных кипах, или в коричневых бархатных кепках, или в серых фетровых шляпах-борсалино, стоя или сидя компаниями в парках, с сигаретой или сигарой в зубах, опираются на трости и смотрят в пустоту.

Дома все хуже и хуже. Однажды ночью Дженка бросается на стены спальни, в другую ночь клоками рвет на себе волосы. Маленький Джоэль в ужасе. Как сделать, чтобы мама стала прежней, чтобы она ласкала его и радостно смеялась его сообразительности? Она уже не совсем здесь. Ее тело в Бронксе, но ее душа в Чехословакии, в месте под названием Терезин. Джоэль мало что понимает: все, что он может, это играть со своими плюшевыми игрушками и пытаться усовершенствоваться в шахматах. Вот уже несколько месяцев, как Джереми вбил себе в голову научить его играть в шахматы, но Джоэлю это еще трудно, и Джереми всегда обыгрывает его. Обыграй он старшего брата в шахматы хоть один раз, может быть, Дженка снова гордилась бы им, но Джереми ведет счет на листке плотной бумаги, который он приколол кнопками к дверце стенного шкафа, и пока у Джереми 86, у Джоэля 0.

Еще кое-что изменилось после ночи стонов: Павел записал обоих мальчиков в еврейский институт на авеню Марион. До сих пор они с Дженкой были светскими евреями и жили по принципу Бог один, и мы в него не верим, распространенному, чтобы не сказать мажоритарному в европейских метрополиях перед войной, но теперь они решили, что в память обо всех членах семьи, лишившихся жизни, мальчики будут носить кипы и ходить в еврейскую школу вечером по средам и утром в воскресенье.

Для Джоэля это означает приблизительно следующее: учиться делать халу и украшения к шабату, зажигать свечи на Рош а-Шана и строить домики на Суккот. Больше всего ему нравится в этот первый год печь блины без дрожжей, с огромным количеством лимона и сахара, на седер Песах, и вырезать из зеленой бумаги длинные цепочки жаб и кузнечиков в память о казнях Египетских. Джереми, как старший, уже учит иврит и читает Талмуд и Тору, готовясь к бар мицве. Дома он декламирует наизусть библейские пассажи, как болтливый попугай, и Дженка сияет от удовольствия, а Джоэль не знает, куда деваться. Он использует каждую свободную минутку, чтобы заучить все, что попадается под руку: благословение свечей, Шма и вахавта, слушай, Израиль, Предвечный наш Бог, Предвечный один, навеки благословенно имя славного царствия Его. Ты полюбишь Предвечного Бога твоего всем твоим сердцем, всей твоей душой, всем твоим существом. Но сколько ни поглощай знаний, он постоянно куксится, одержимый желанием вернуть старую (то есть молодую) Дженку.

В десять лет ему наконец удается обыграть Джереми в шахматы. С этого дня между братьями начинается открытая война.